Неточные совпадения
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете
серебристомВ свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого
с одной стороны была освещена бледными,
серебристыми лучами месяца,
с другой — черной тенью; вместе
с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Однажды бабушка велела заложить свою старую, высокую карету, надела чепчик,
серебристое платье, турецкую шаль, лакею велела надеть ливрею и поехала в город
с визитами, показывать внучка, и в лавки, делать закупки.
Она велела просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна надела шумящее шелковое
с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала было надеть массивные брильянтовые серьги, но
с досадой бросила их.
Наконец хозяин показал последний замечательный предмет — превосходную арабскую лошадь, совершенно белую,
с серебристым отливом. Заметно, что он холит ее: она так же почти толста и гладка, как он сам.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас
с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся,
с благодарностью,
с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце
серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Посеребренная луна склонилась к западу.
С восточной стороны на небе появились новые созвездия. Находящаяся в воздухе влага опустилась на землю и тонким
серебристым инеем покрыла все предметы. Это были верные признаки приближения рассвета.
Окраска тела животного светло-серая
с серебристым оттенком и
с ясно выраженными темными кольцевыми пятнами.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется
с нивы,
с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе
с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые,
серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Брюхо, от ног до самого хохла или ожерелья, покрыто белыми, мелкими,
серебристыми перьями, имеющими,
с первого взгляда, вид волос, так они тонки; под перьями лежит превосходный, густой и нежный пух дикого цвета.
Осенью ковылистые степи совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни
с чем не схожий, чудный вид: выросшие во всю свою длину и вполне распушившиеся перлово-сизые волокна ковыля при легком дуновении ветерка уже колеблются и струятся мелкою, слегка
серебристою зыбью.
Когда, наконец, счастливая минута настала и жених
с невестой стали рука об руку в костеле, то в усах и в чубе молодцеватого жениха половина волос были совершенно седые, а покрытое стыдливым румянцем лицо невесты было также обрамлено
серебристыми локонами.
Лихо рванула
с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились
серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей полетел в гору, по дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и не оглянулся на мать.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою
серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил
с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Великая артистка лежала на огромной тахте, покрытой прекрасным текинским ковром и множеством шелковых подушечек и цилиндрических мягких ковровых валиков. Ноги ее были укутаны
серебристым нежным мехом. Пальцы рук, по обыкновению, были украшены множеством колец
с изумрудами, притягивавшими глаза своей глубокой и нежной зеленью.
Это узкое лицо
с козлиной бородкой и большими, темными, горячими глазами все еще было красиво какой-то беспокойной, нервной красотой, хотя кудрявые темные волосы уже давно блестели сединой, точно
серебристой плесенью.
На меже, посреди буйной ржи, окруженная связанными снопами, сидела крестьянская девушка из Всехсвятского, синеглазая,
с повитой вокруг головы светло-русой, точно
серебристой косой.
Здесь было довольно тихо. Луна стала совсем маленькой, и синяя ночь была довольно темна, хотя на небе виднелись звезды, и большая, еще не застроенная площадь около центрального парка смутно белела под
серебристыми лучами… Далекие дома перемежались
с пустырями и заборами, и только в одном месте какой-то гордый человек вывел дом этажей в шестнадцать, высившийся черною громадой, весь обставленный еще лесами… Эта вавилонская башня резко рисовалась на зареве от освещенного города…
Из-за них едва можно было разглядеть реку, сливавшуюся
с заливом в одно
серебристое сияние, в котором утопали и из которого виднелись опять огни пароходов.
В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или
серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз
с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное
с корнем дерево или изорванную шубу
с длинными рукавами — один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.
Старик казак
с засученными штанами и раскрытою седою грудью, возвращаясь
с рыбной ловли, несет через плечо в сапетке еще бьющихся
серебристых шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через проломанный забор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун.
Садовая скамейка была к нашим услугам. Аграфена Петровна села и долго молчала, выводя на песке зонтиком какие-то фигуры. Через зеленую листву, точно опыленную
серебристым лунным светом, глядела на нас бездонная синева ночного неба. Я замечтался и очнулся только от тихих всхлипываний моей дамы, — она плакала
с открытыми глазами, и крупные слезы падали прямо на песок.
Море огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и
серебристое, оно слилось там
с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звезд. Кажется, что небо все ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.
Темная зелень ежевичника и осоки, смешиваясь
с глянцевитою,
серебристою листвою ветлы и ивы, обступала стеною наших мальчиков.
Детство, сердитый старик Днепр, раздольная заднепровская пойма, облитая таким же
серебристым светом; сестра
с курчавой головкой, брат, отец в синих очках
с огромной «четьи-минеей», мать, Анна Михайловна, Дора — все ему было гораздо ближе, чем он сам себе и оконная рама, о которую он опирался головою.
Когда старик вернулся со станции, то в первую минуту не узнал своей младшей невестки. Как только муж выехал со двора, Липа изменилась, вдруг повеселела. Босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и пела тонким
серебристым голоском, а когда выносила большую лохань
с помоями и глядела на солнце со своей детской улыбкой, то было похоже, что это тоже жаворонок.
Длинная плотина, обсаженная
серебристыми тополями, замыкала этот пруд; почти в уровень
с ней виднелась красная крыша небольшой мельницы-колотовки.
Мебель из полированного
серебристого граба тянулась вдоль стен, обитых светлой материей
с изображениями цветов, раскидывающих по голубому фону остроконечные листья.
Фигура человека, таким мрачным пятном ворвавшаяся сюда, теперь стушевалась, будто слившись
с этою природой. И душа человека тоже начала
с нею сливаться. Прошка полежал несколько минут, закрыв лицо согнутыми в локтях руками. Потом он открыл глаза и, подняв голову, посмотрел на пруд, на лодки, которые опять мерно покачивались на синих струях, разводя вокруг себя
серебристые круги; на листья, которые дрожали над ним в тонкой синеве воздуха, прислушался к чему-то, и вдруг легкая улыбка подернула его щеки.
Река, загроможденная белым торосом, слегка искривилась под
серебристым и грустным светом луны, стоявшей над горами.
С того берега, удаленного версты на четыре, ложилась густая неопределенная тень, вдали неясно виднелись береговые сопки, покрытые лесом, уходившие все дальше и дальше, сопровождая плавные повороты Лены… Становилось и жутко, и грустно при виде этой огромной ледяной пустыни.
Сад у Шелестовых был большой, на четырех десятинах. Тут росло
с два десятка старых кленов и лип, была одна ель, все же остальное составляли фруктовые деревья: черешни, яблони, груши, дикий каштан,
серебристая маслина… Много было и цветов.
Средняя дверь отворилась, и вошел старый-престарый Тойон,
с большою
серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса. Он был одет в богатые, неизвестные Макару меха и ткани, а на ногах у него были теплые сапоги, обшитые плисом, какие Макар видел на старом иконописце.
Часто по целым часам я как будто уж и не мог от нее оторваться; я заучил каждый жест, каждое движение ее, вслушался в каждую вибрацию густого,
серебристого, но несколько заглушенного голоса и — странное дело! — из всех наблюдений своих вынес, вместе
с робким и сладким впечатлением, какое-то непостижимое любопытство.
Сколько переслушал я его рассказов, сидя
с ним в пахучей тени, на сухой и гладкой траве, под навесом
серебристых тополей, или в камышах над прудом, на крупном и сыроватом песку обвалившегося берега, из которого, странно сплетаясь, как большие черные жилы, как змеи, как выходцы подземного царства, торчали узловатые коренья!
И тихо осеняет их радостный Ярило спелыми колосьями и алыми цветами. В свежем утреннем воздухе, там, высоко, в голубом небе, середь легких перистых облаков, тихо веет над Матерью Сырой Землей белоснежная,
серебристая объярь Ярилиной ризы, и
с недоступной высоты обильно льются светлые потоки любви и жизни.
Надвинулись сумерки, наступает Иванова ночь… Рыбаки сказывают, что в ту ночь вода подергивается
серебристым блеском, а бывалые люди говорят, что в лесах тогда деревья
с места на место переходят и шумом ветвей меж собою беседы ведут… Сорви в ту ночь огненный цвет папоротника, поймешь язык всякого дерева и всякой травы, понятны станут тебе разговоры зверей и речи домашних животных… Тот «цвет-огонь» — дар Ярилы… То — «царь-огонь»!..
Пропели вопленницы плачи, раздала Никитишна нищей братии «задушевные поминки» [Милостыня, раздаваемая по рукам на кладбище или у ворот дома, где справляют поминки.], и стали
с кладбища расходиться. Долго стоял Патап Максимыч над дочерней могилой, грустно качая головой, не слыша и не видя подходивших к нему. Пошел домой из последних. Один, одаль других, не надевая шапки и грустно поникнув
серебристой головою, шел он тихими стопами.
И мы услышали сзади себя
серебристый смех… То был смех разочарованной… Она думала, что граф, владелец этих громадных лесов и широкого озера — я, а не этот пигмей
с испитым лицом и длинными усами…
Закинутые назад короткие и вьющиеся волосы
с серебристым оттенком и некогда черные, но ныне уже сивые усы придавали всей фигуре графа Маржецкого какое-то рыцарское, кавалерийское удальство и самоуверенность.
Пуская черные клубы дыма из своей белой трубы, «Коршун» полным ходом приближается к пенящимся бурунам, которые волнистой
серебристой лентой белеются у острова. Это могучие океанские волны
с шумом разбиваются о преграду, поднявшуюся благодаря вековечной работе маленьких полипов из неизмеримых глубин океана, — об узкую надводную полоску кольцеобразного кораллового рифа у самого острова.
Володя подошел к растворенному окну, прикрытому плотной кисейной рамкой, взглянул на залитую
серебристым лунным светом листву и простоял так несколько минут в каком-то раздумье. Тысячи мыслей и воспоминаний пронеслись в его голове, сливаясь
с представлением о роскошной природе.
Чудная картина открылась перед глазами, особенно ночью, когда взошла луна. Корвет шел между островами, освещенными
серебристым светом. Кругом стояла тишина. Штиль был мертвый. Мириады звезд смотрели сверху, и между ними особенно хорошо было созвездие Южного Креста, лившее свой нежный свет
с какой-то чарующей прелестью. Вода сверкала по бокам и сзади корвета брильянтовыми лентами.
Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку «Витязь»
с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под
серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
Схватив концы кодо́лов, ловцы потянули нá берег невод. Минут через десять мотня подошла; ее вытянули на песок: там трепетало
с десяток красноперых окуней, небольшой,
с бледно-розовым брюшком лещ, две юркие щуки, четыре налима, десятка два ершей да штук пятьдесят
серебристой плотвы. Улов незавидный. Кроме того, были в мотне пара раков да одна лягушка…
Вверху небосклона появились ясные, сероватые облака
с нежно-серебристыми краями и над сверкающей золотистыми огнями и багровым отблеском рекой стали недвижно в бездонной лазури…
Зеленые заливные луга, там и сям прорезанные
серебристыми озерами и речками, за ними ряды селений, почти слившихся одни
с другими, а среди их белые церкви
с золочеными и зелеными верхами.
Было яркое весеннее утро… В огороде Восходного сажали на грядах зелень… Пололи сорную траву, убирали гряды. Бабушка и Наташа, двухлетняя малютка
с сияющими глазками, приплелись поглядеть на работу женщин.
Серебристый смех девочки достиг до чопорного дома Маковецких. Вышел генерал в сюртуке
с пестрыми погонами «отставного», покончившего свою службу служаки, вышла генеральша в теплом бурнусе, увидали Наташу и сразу очаровались прелестной девочкой.
Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел пред зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив
с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому,
серебристому пробору своих волос.
Выплеснутая на него вода сбегала теперь мелкими
серебристыми каплями
с его волос,
с пальцев его дрожащих рук,
с его платья,
с его сомлевших колен: словно все существо его плакало, и слезы его лились на пол той самой комнаты, где за два года пред этим он был продан как пария, как последний крепостной раскрепощенной России.
Я вышел на балкон. Недавно был дождь, во влажном саду стояла тишина, и крепко пахло душистым тополем; меж вершин елей светился заходящий месяц, над ним тянулись темные тучи
с серебристыми краями; наверху сквозь белесоватые облака мигали редкие звезды.