Неточные совпадения
Такого-то горчайшего
Поднес нам травнику,
Сам
выпил с нами, чокнулся
С Корёгой покоренною:
«Ну,
благо вы сдались!
И то уж
благо: с Домною
Делился им; младенцами
Давно в земле истлели бы
Ее родные деточки,
Не
будь рука вахлацкая
Щедра, чем Бог послал.
Злость-то давно накипела у всякого,
Благо есть случай: груби, вымещай!
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не
будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя
есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех
благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Стародум. Слушай, друг мой! Великий государь
есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их
благо. Слава премудрости его та, чтоб править людьми, потому что управляться с истуканами нет премудрости. Крестьянин, который плоше всех в деревне, выбирается обыкновенно пасти стадо, потому что немного надобно ума пасти скотину. Достойный престола государь стремится возвысить души своих подданных. Мы это видим своими глазами.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного не
было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными
благами жизни. Тут
был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
— Нет, если бы это
было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими
благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего
блага должен
быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования. Может
быть, ты и прав, что желательнее
была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
Он забывал, как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего
блага нужно
было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно
было большинство шаров; для большинства же шаров нужно
было дать Флерову право голоса; для признания же Флерова способным надо
было объяснить, как понимать статью закона.
Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего
блага не сердцем
были приведены к этой любви к общему
благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Он чувствовал, что, кроме
благой духовной силы, руководившей его душой,
была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего
блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными
благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими
благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных
благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее
благо, но твердо знал, что достижение этого общего
блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь
была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все
блага в жизни, ― и он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
Быть может, он для
блага мира
Иль хоть для славы
был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В
благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас
былаТак равнодушна, так смела?
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как
благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее
была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.
Всем им
было вольно любить меня, и за великое
благо всякий из них почел бы любовь мою.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу
благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько
было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
— В нашей воле отойти ото зла и творить
благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого
есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки, сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок с богатствами Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве
едят лучше, разнообразней. Краснов, сидя против Ногайцева, начал
было говорить о том, что непрерывный рост разума людей расширяет их вкус к земным
благам и тем самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению смысла бытия.
— Истина буддизма в аксиоме: всякое существование
есть страдание, но в страдание оно обращается благодаря желанию. Непрерывный рост страданий благодаря росту желаний и, наконец, смерть — убеждают человека в иллюзорности его стремления достигнуть личного
блага.
Ночью приходит ко мне, — в одном доме живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья
была акушеркой, при ее помощи разум родил понятие о высшем
благе.
— «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному
благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней». «Что
есть истина?» — спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! «Каковы мы
есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими штыками, охраняет нас от ярости народной…»
Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры,
благо не на кого
было лаять.
—
Буду кричать, — вопил Тарантьев, — пусть срамится этот олух! Пусть обдует тебя этот мошенник-немец,
благо он теперь стакнулся с твоей любовницей…
Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие
будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь того, ничего не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; а он закричал
благим матом: „Пошел, пошел! тебе сказано, что
будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги я не подавал.
Есть примеры такого
блага, но редкие: на них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А Бог знает, не воспитаться ли, не идти ли к этому сознательно?..
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных
благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена
была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
«Видно, не дано этого
блага во всей его полноте, — думал он, — или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может
быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь».
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может
быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя
была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего
блага, нашей…
Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала за новые правды, новое
благо, новые откровения, она с удивлением увидела, что все то, что
было в его проповеди доброго и верного, — не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что семена всех этих новых идей, новой «цивилизации», которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении.
Она
была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем
благе слышать не хотела.
Вскочила это она, кричит
благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься,
благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Но, может
быть, это все равно для
блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и
быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не
быть таким или
быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Про семейства гиляков рассказывают, что они живут здесь зимой при 36˚ мороза под кустами валежнику, даже матери с грудными детьми, а захотят погреться, так разводят костры,
благо лесу много.
Едят рыбу горбушу или черемшу (род чесноку).
— Вот это-то мне и нужно
было знать, — продолжал Симонсон. — Я желал знать, любя ее, желая ей
блага, нашли ли бы вы
благом ее брак со мной?
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и всем тем судейским и чиновникам, начиная от пристава до министра, не
было никакого дела до справедливости или
блага народа, о которых они говорили, а что всем нужны
были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
Один — духовный, ищущий
блага себе только такого, которое
было бы
благо и других людей, и другой — животный человек, ищущий
блага только себе и для этого
блага готовый пожертвовать
благом всего мира.
Поступая так, он старался только о том, чтобы
был выдержан тон и не
было явного противоречия самому себе, к тому же, нравственны или безнравственны его поступки сами по себе, и о том, произойдет ли от них величайшее
благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он
был совершенно равнодушен.
Никому в голову не приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и вина они
едят тело и
пьют кровь Христа, действительно
едят тело и
пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех «малых сих», с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего
блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение
блага, которое он принес им.
Но мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди достигнут наивысшего доступного им
блага, он сознавал и верил теперь, что всякому человеку больше нечего делать, как исполнять эти заповеди, что в этом — единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое отступление от этого
есть ошибка, тотчас же влекущая за собою наказание.
Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что
было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству
благо — Царство Божие на земле.
Проект Зоси
был встречен с большим сочувствием, особенно доктором, потому что в самом деле чего же лучше: чем бестолково толочься по курзалу, полезнее в тысячу раз получать все
блага природы из первых рук.
Привалову казалось с похмелья, что постукивает не на мельнице, а у него в голове. И для чего он напился вчера? Впрочем, нельзя, мужики обиделись бы. Да и какое это пьянство, ежели разобрать? Самое законное, такая уж причина подошла, как говорят мужики. А главное, ничего похожего не
было на шальное пьянство узловской интеллигенции, которая всегда
пьет,
благо нашлась водка.
Безболезненнее, сострадательнее
было бы не отстаивать дальних и горних ценностей и уступить их во имя
блага людей, не творить истории.
В России
есть смешение двух стилей — аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от
благ мира и обделывающего мирские дела и делишки.
Национализм
есть положительное
благо и ценность, как творческое утверждение, раскрытие и развитие индивидуального народного бытия.