Неточные совпадения
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь
в душу, умиротворяло ее. Картинно
стояли на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских
храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
Татьяна Борисовна целовала племянника
в лоб и распутывала узелок: свиток раскрывался и представлял любопытному взору зрителя круглый, бойко оттушеванный
храм с колоннами и алтарем посередине; на алтаре пылало сердце и лежал венок, а вверху, на извилистой бандероле, четкими буквами
стояло: «Тетушке и благодетельнице Татьяне Борисовне Богдановой от почтительного и любящего племянника,
в знак глубочайшей привязанности».
Тысячи статуй
в этих
храмах и повсюду
в городе, — статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы сделать музей, где
стояла бы она, первым музеем целого мира.
С самого начала судебной реформы
в кремлевском
храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы
в 1864–1866 годы
стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута — повязки на глазах.
Тихо, разрозненно,
в разных местах набитого народом
храма зародилось сначала несколько отдельных голосов, сливавшихся постепенно, как ручьи… Ближе, крепче, громче, стройнее, и, наконец, под сводами костела загремел и покатился волнами согласный тысячеголосый хор, а где-то
в вышине над ним гудел глубокий рев органа… Мать
стояла на коленях и плакала, закрыв лицо платком.
В средине злачныя долины,
Среди тягченных жатвой нив,
Где нежны процветают крины,
Средь мирных под сеньми олив,
Паросска мармора белее,
Яснейша дня лучей светлее
Стоит прозрачный всюду
храм.
Там жертва лжива не курится,
Там надпись пламенная зрится:
«Конец невинности бедам».
Между тем как
в кибитке моей лошадей переменяли, я захотел посетить высокую гору, близ Бронниц находящуюся, на которой, сказывают,
в древние времена до пришествия, думаю, славян,
стоял храм, славившийся тогда издаваемыми
в оном прорицаниями, для слышания коих многие северные владельцы прихаживали. На том месте, повествуют, где ныне
стоит село Бронницы,
стоял известный
в северной древней истории город Холмоград. Ныне же на месте славного древнего капища построена малая церковь.
Она любила великолепие и пышность
в храме Божием; знала наизусть весь церковный круг, сама певала со своими певчими,
стоя у клироса; иногда подолгу не ходила
в церковь, даже большие праздники пропускала, а иногда заставляла служить обедни часто.
Народу
в моленной уже не помещалось, и целая толпа
стояла на улице и только глядела на
храм свой.
В городах
стоят храмы, наполненные золотом и серебром, не нужным богу, а на папертях
храмов дрожат нищие, тщетно ожидая, когда им сунут
в руку маленькую медную монету.
Промеж всех церквей один
храм стоит,
в тыим
храме златкован престол
стоит, престол
стоит всему миру красота, престол християнским душам радование, престол — злым жидовем сухота. Столбы у престола высокие кованые, изумрудами, яхонтами изукрашенные… на престоле сам спас Христос истинный сидит.
Видит она: впереде у ней Иерусалим-град
стоит;
стоит град за морями синиими, за туманами великиими, за лесами дремучиими, за горами высокиими. И первая гора — Арарат-гора, а вторая гора — Фавор-гора, а третья-то гора — место лобное… А за ними
стоит Иерусалим-град велик-пригож; много
в нем всякого богачества, много настроено
храмов божиих,
храмов божиих християнскиих; турка пройдет — крест сотворит, кизилбаш пройдет —
храму кланяется.
И видит Пахомовна: перед нею святая обитель
стоит, обитель
стоит тихая, мужьми праведными возвеличенная, посреде ее златые главы на
храмах светятся, и
в тех
храмах идет служба вечная, неустанная. Поют тамо гласами архангельскиими песни херувимские, честное и великолепное имя Христово прославляючи со отцем и святым духом и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
— Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось, что я
в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с лошадьми, всегда напереди у решетки для возжигания свеч
стоял, а они тут, эти пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и окончательно подвели. На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословения хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах
стоят посреди
храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит...
«А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?.. Какое зачало? Какой ныне день?» — соображает Ахилла и никак не добьется этого, потому что он восхъщен отсюда…
В ярко освещенном
храме, за престолом,
в светлой праздничной ризе и
в высокой фиолетовой камилавке
стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская как шар каждое слово, читает. «
В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что умер отец Савелий. Я проспал пир веры!.. я пропустил святую заутреню».
Ведь
стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки Евангелие и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова Христа к самарянке о том, что отцу нужны поклонники не
в Иерусалиме, не на той горе и не на этой, а поклонники
в духе и истине, или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник
в храмах и на виду, а тайно, т. e.
в своей клети, или что ученик Христа никого не должен называть отцом или учителем,
стоит только прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри, называющиеся учителями
в противоположность учению Христа и спорящие между собою, не составляют никакого авторитета и что то, чему нас учат церковники, не есть христианство.
— А я, сударь мой, сёдни ночью такое видел, что не знаю, чему и приписать: иду будто мимо
храма какого-то белого и хотел снять шапку, да вместе с ней и сними голову с плеч!
Стою это, держу голову
в руках и не знаю — чего делать мне?
— Ты гляди, — говорит, — когда деревенская попадья
в церковь придет, она не
стоит, как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед лезет, а скажет ей добрый человек: «чего ты, шальная, егозишь
в Божьем
храме? молись потихонечку», так она еще обижается и обругает: «ишь, дурак, мол, какой выдумал: какой это Божий
храм — это наша с батюшкой церковь».
— Да слышишь ли ты, голова! он на других-то людей вовсе не походит. Посмотрел бы ты, как он сел на коня, как подлетел соколом к войску, когда оно, войдя
в Москву, остановилось у Арбатских ворот, как показал на Кремль и соборные
храмы!.. и что тогда было
в его глазах и на лице!.. Так я тебе скажу: и взглянуть-то страшно! Подле его стремени ехал Козьма Минич Сухорукий… Ну, брат, и этот молодец! Не так грозен, как князь Пожарский, а нашего поля ягода — за себя
постоит!
Вся паперть и погост были усыпаны народом; священник
в полном облачении
стоял у церковных дверей; взоры его, так же, как и всех присутствующих, были обращены на толпу, которая медленно приближалась ко
храму.
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит?
В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во
храме стоя, о кулебяках думаешь. А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
Помню, с каким волнением я шел потом к Ажогиным, как стучало и замирало мое сердце, когда я поднимался по лестнице и долго
стоял вверху на площадке, не смея войти
в этот
храм муз!
Кто над другими так
стоит высоко,
Чья мысль проникнуть алчет
в недра жизни,
Кто
в ней, как средь египетского
храма,
Гиероглифы видит и загадки,
И объяснить себе их вечно хочет,
И вечно неудачей раздражен —
Тому невыносим условий гнет...
Ведь всего
в четырнадцати верстах от Балаклавы грозно возвышаются из моря красно-коричневые острые обломки мыса Фиолент, на которых когда-то
стоял храм богини, требовавшей себе человеческих жертв! Ах, какую странную, глубокую и сладкую власть имеют над нашим воображением эти опустелые, изуродованные места, где когда-то так радостно и легко жили люди, веселые, радостные, свободные и мудрые, как звери.
Полутемный алтарь возвышался над всем
храмом, и
в глубине его тускло блестели золотом стены святилища, скрывавшего изображения Изиды. Трое ворот — большие, средние и двое боковых маленьких — вели
в святилище. Перед средним
стоял жертвенник со священным каменным ножом из эфиопского обсидиана. Ступени вели к алтарю, и на них расположились младшие жрецы и жрицы с тимпанами, систрами, флейтами и бубнами.
Стою, бывало, один во
храме, тьма кругом, а на сердце — светло, ибо
в нём — бог и нет места ни детским печалям, ни обидам моим и ничему, что вокруг, что есть жизнь человеческая.
Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя горькую судьбу сына божия. Весь он — от спора
в храме с учёными до Голгофы —
стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное
в неизречённой любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
Охватила, увлекает вас красота и величие её, но — перед вами развернулась она во всей силе — вы теперь как бы на площади
стоите, и виден вам посреди её весь создаваемый
храм во всей необъятности и красоте, но он строится тихой и тайной будничной работой, и если вы теперь же, плохо зная общий план, возьмётесь за неё — исчезнут для вас очертания
храма, рассеется видение, не укреплённое
в душе, и труд покажется вам ниже ваших сил.
В сосновом лесу было торжественно, как
в храме; могучие, стройные стволы
стояли, точно колонны, поддерживая тяжёлый свод тёмной зелени. Тёплый, густой запах смолы наполнял воздух, под ногами тихо хрустела хвоя. Впереди, позади, с боков — всюду
стояли красноватые сосны, и лишь кое-где у корней их сквозь пласт хвои пробивалась какая-то бледная зелень.
В тишине и молчании двое людей медленно бродили среди этой безмолвной жизни, свёртывая то вправо, то влево пред деревьями, заграждавшими путь.
Город
стоит на правом, крутом берегу, а мы стали на левом, на луговом, на отложистом, и объявился пред нами весь чудный пеозаж: древние
храмы, монастыри святые со многими святых мощами; сады густые и дерева таковые, как по старым книгам
в заставках пишутся, то есть островерхие тополи.
Вопрос, милостивые государи, для простого человека довольно затруднительный, но я, нечего делать, начал и рассказал, как писано
в Новегороде звездное небо, а потом стал излагать про киевское изображение
в Софийском
храме, где по сторонам бога Саваофа
стоят седмь крылатых архистратигов, на Потемкина, разумеется, не похожих; а на порогах сени пророки и праотцы; ниже ступенью Моисей со скрижалию; еще ниже Аарон
в митре и с жезлом прозябшим; на других ступенях царь Давид
в венце, Исаия-пророк с хартией, Иезекииль с затворенными вратами, Даниил с камнем, и вокруг сих предстоятелей, указующих путь на небо, изображены дарования, коими сего славного пути человек достигать может, как-то: книга с семью печатями — дар премудрости; седмисвещный подсвечник — дар разума; седмь очес — дар совета; седмь трубных рогов — дар крепости; десная рука посреди седми звезд — дар видения; седмь курильниц — дар благочестия; седмь молоний — дар страха божия.
Я жил
в Киеве,
в очень многолюдном месте, между двумя
храмами — Михайловским и Софийским, — и тут еще
стояли тогда две деревянные церкви.
В праздники здесь было так много звона, что бывало трудно выдержать, а внизу по всем улицам, сходящим к Крещатику, были кабаки и пивные, а на площадке балаганы и качели. Ото всего этого я спасался на такие дни к Фигуре. Там была тишина и покой: играло на травке красивое дитя, светили добрые женские очи, и тихо разговаривал всегда разумный и всегда трезвый Фигура.
Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая
в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный
храм глядел
В чужую, незнакомую страну.
Всё кончено. Пустеет божий
храм. —
Подробностей уж не припомню дале,
Но помню, что с товарищем я там,
У них
в дому, на свадебном их бале.
Стою в гостиной полусветлой сам,
А музыка гремит и танцы
в зале.
Не знаю, что сказать, а предо мной
Давнишняя подруга молодой.
Несколько впереди их
стоял частный пристав, катавшийся все время мимо церкви на своих вяточках и теперь нашедший нужным появиться
в храм — «на случай могущих произойти беспорядков».
Но как бы восхищенный и
в энтузиазме покоится он
в уединении, никуда не склоняясь и даже не обращаясь вокруг себя,
стоя твердо и как бы сделавширь неподвижностью (στάσις); и о прекрасном не думает он, находясь уже выше прекрасного, выше хора добродетелей, подобный человеку, который проник
в самое внутреннее святилище и оставил позади себя
в храме изображения богов, и, лишь выходя из святилища, впервые встречает их, после внутреннего созерцания и обращения с тем, что не есть ни образ, ни вид, но сама божественная сущность; образы же, следовательно, были бы предметами созерцания второго порядка.
В средоточии земли,
в центре мира, —
в Дельфах, —
стоял великий
храм. Он был посвящен двум богам — Аполлону и Дионису. На переднем его фронтоне был изображен Аполлон со свитою муз, на заднем — Дионис среди мэнад. Служение обоим богам не было одновременным:
в одну часть года прославляли Аполлона,
в другую Диониса. Как же распределялся год между богом счастья и силы, с одной стороны, богом страданья и избытка сил, с другой?
Густой, черный вуаль Флоры, никогда не открывавшийся на улице и часто спущенный даже
в темном углу церкви, был поднят, когда она
стояла посреди
храма у изголовья гроба своей матери.
Институтский
храм тонул
в полумраке. Немногие лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из-за золотых его рам. На правом клиросе
стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку.
В комнате перед проходом построен был греческий
храм,
в котором
стояло изображение из мрамора «Амур и Психея».
Антон стал рассматривать чертежи. Что он увидел, того язык не перескажет. Может быть, творение, подобное
храму святого Петра
в Риме, может быть, пантеон христианский, Божественную комедию, сложенную из камня. Знакомый с высокими произведениями художества
в Италии, приготовив свое воображение к чему-то необыкновенному, он увидел, что создание Аристотеля перегнало и воображение, и существенность. Долго
стоял он перед рисунками, не быв
в состоянии дать отчет
в своих впечатлениях.
Образ покинутой женщины — этого дивного созданья, блиставшего молодостью, красотой и грацией, с печальной улыбкой на чудных устах, созданных для чистых поцелуев,
стоял перед ним
в этой раззолоченной швейцарской грязной содержанки, и буквально какое-то чувство непреодолимой брезгливости останавливало его сделать шаг по мраморным плитам пола этого преддверия
храма современной похоти.
В средине злачныя долины,
Среди тягченной жатвы нив,
Где нежны процветают крины,
Средь мирных под сеньми олив,
Паросска мрамора белее,
Яснейших дня лучей светлее,
Стоит прозрачный всюду
храм;
Там жертва лжива не курится,
Там надпись пламенная зрится:
Конец невинности бедам.
В полуверсте от города Монако, на высокой скале, возвышающейся над морем, среди почти тропической растительности,
в роскошном саду
стоит величественное здание казино Монте-Карло — этот
храм человеческой алчности к легкой наживе.
Каменный
храм стоял в конце села, среди огороженного каменною оградою кладбища.
Молодой парень, слушавший с прочим народом мнения бояр,
стоял в углу
храма и давно уже с досады кусал губы и рвал оторочку своей шапки.
«Колы ж я туды вийду (то есть
в храм)… Гόсподы мылостывый!.. Жинόк (баб) трόха не з десять
стоят рбком, попидтыкованных, и мыют
в церкви пидлогу (полы), а чоловиков (мужчин) мабут з чотыри — хто з виныком, а кто з крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають да обмитають то порох (пыль), то паутыну… Побачивши таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як владыка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане
в циркви нас с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..
Над террасой, спускающейся от
храма Спасителя,
стояла зимняя заря. Замоскворечье утопало
в сизо-розовой дымке; кое-где по небу загорались звезды. Золоченые главы
храма тоже розовели. Величавым простором дышала вся картина.