Студент

Посвящается С. П. Х-о

Гляжу на вас я, умница моя,

Как на своем болезненном вы ложе

Откинулись, раздумие тая,

А против вас, со сказочником схоже,

И бормочу и вспоминаю я

О временах, как был я молод тоже,

Когда не так казалась жизнь пуста, —

И просятся октавы на уста.

Я был студентом. Жили мы вдвоем

С товарищем московским в антресоле

Родителей его. Их старый дом

Стоял близ сада, на Девичьем поле.

Нас старики любили и во всём

Предоставляли жить по нашей воле —

Лишь наверху; когда ж сходили вниз,

Быть скромными — таков наш был девиз.

Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи

Нас удручали. Он долбил тетрадки

Да Гегеля читал; а я стихи

Кропал; стихи не выходили гладки.

Но, боже мой, как много чепухи

Болтали мы; как нам казались сладки

Поэты, нас затронувшие, все:

И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.

И был ли я рассеян от природы,

Или застенчив, не могу сказать,

Но к женщинам не льнул я в эти годы,

Его ж и Гегель сам не мог унять;

Чуть женщины лишь не совсем уроды, —

Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.

На лекции идем — бранюсь я вволю,

А он вприпрыжку по пустому полю.

По праздникам езжали к старикам

Различные почтительные лица

Из сослуживцев старых и их дам,

Бывала также томная девица

Из институтских — по ее словам,

Был Ламартин всех ярче, как денница, —

Две девочки — и ту, что побледней,

Звала хозяйка крестницей своей.

Свершали годы свой обычный круг,

Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,

На фортепьянах игрывал мой друг,

Певала Лиза — и подчас недурно —

И уходила под вечер. — Но вдруг

Судьбы встряхнулась роковая урна.

«Вы слышали? А я от них самих.

Ведь к Лизаньке присватался жених!

Не говорят худого про него.

С имением, хоть небольшого чину;

У генерала служит своего,

Ведет себя как должно дворянину:

Ни гадких карт, ни прочего чего.

Серебряную подарю корзину

Я ей свою большую. — Что ж мне дать?

Я крестная, а не родная мать».

Жених! жених! Коляска под крыльцом.

Отец и дочка входят с офицером. —

Не вышел ростом, не красив лицом,

Но мог бы быть товарищам примером:

Весь раздушон, хохол торчит вихром,

Торчат усы изысканным манером,

И воротник как жар, и белый кант,

И сахара белее аксельбант.

«Вот, Лизанька, бог дал и женишка!

А вы ее, мой милый, берегите:

Ребенок ведь! Немножечко дика,

Неопытна, — на нас уж не взыщите».

А мне ее отец: «Вы старика

Утешьте, вы и ей не откажите:

Мы с Лизою решились вас просить

С крестовым братом шаферами быть.

Ты, Лизанька, уж попроси сама,

Вы, кажется, друг другу не чужие,

Старинной дружбой связаны дома,

А с крестным братом даже и родные».

— «Я вас прошу». — «Ах, боже, дела тьма.

Пора и дальше, люди молодые,

И к тетушке мне нужно вас завесть. —

Так по рукам?» — «Благодарю за честь».

Горит огнями весь иконостас

Хрустальное блестит паникадило,

И дьякона за хором слышен бас…

Она стоит и веки опустила,

Но так бледна, что поражает глаз;

Испугана ль она, иль загрустила?

Мы стали цепью все, чтобы народ

На наших дам не налезал вперед.

«Где ж мой платок? — старик воскликнул наш. —

Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.

Что возишься! Да скоро ли подашь?

Ну, дайте вы, хоть вы бы отыскали».

— «Да не найду». — «Вот завели cache-cache!»

— «И у меня! И у меня украли!»

— «Обчистили? Народец-то каков!»

Вся наша цепь без носовых платков.

Стою да мельком на нее взгляну.

Знать, от свечей ей томно — от угара.

И жалко-жалко мне ее одну,

Но жалко тож индейского фуляра. —

«А не такую бы ему жену, —

Пожалуй, что она ему не пара».

Вот повели их кругом наконец,

И я топчусь, держа над ней венец.

Всё кончено. Пустеет божий храм. —

Подробностей уж не припомню дале,

Но помню, что с товарищем я там,

У них в дому, на свадебном их бале.

Стою в гостиной полусветлой сам,

А музыка гремит и танцы в зале.

Не знаю, что сказать, а предо мной

Давнишняя подруга молодой.

«Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?

Но вы должны, — ведь я вознегодую…

Вы сердитесь за давешний ответ?»

— «Я не сержусь; я просто не танцую».

— «Ну, дайте ж руку! ссориться не след.

Та к сердцу ближе. Руку ту — другую».

И без перчатки стала хлопотать,

Чтобы с моей руки перчатку снять.

Но тут товарищ мой влетает в дверь:

«Вот где они! Куда запропастились!

Вас кавалер, как разъяренный зверь,

Повсюду ищет. — Вы б поторопились.

Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,

Ступай за мной; там словно взбеленились».

— «Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,

Ты по полю давно привык плясать».

Вот грянула мазурка. — Я гляжу,

Как королева средневековая,

Вся в бархате, туда, где я сижу,

Сама идет поспешно молодая

И говорит: «Пойдемте, я прошу

Вас на мазурку». Голову склоняя,

Я подал руку. Входим, — стульев шум,

И музыка гремит свое рум-рум.

«Вы, кажется, не в духе?» — «Я? Ничуть,

Напротив, я повеселиться рада

В последний раз. — И молодая грудь

Дохнула жарко. — Мне движенья надо:

Без устали помчимся! отдохнуть

Успею после, там, в гортани ада».

— «Да что вы говорите?» — «Верьте мне,

Я не в бреду и я в своем уме.

А хоть в бреду, безгрешен этот бред!

Несчастию не я теперь виною,

И говорить о нем уже не след, —

Умру и тайны этой не открою.

Тут маменька виновница всех бед:

Распорядиться ей хотелось мною.

Я поддалась, всю жизнь свою сгубя. —

Я влюблена давно!» — «В кого?» — «В тебя!»

И мы неслись под пламенные звуки,

И — боже мой — как дивно хороша

Она была! и крепко наши руки

Сжимались, — и навстречу к ней душа

Моя неслась в томленьи новой муки.

«И я тебя люблю! — едва дыша,

Я повторял. — Что нам людская злоба!

Взгляни в глаза мне; твой, — я твой до гроба!»

Что было дальше, трудно говорить

И совестно. Пришлось нам поневоле

С товарищем усерднее ходить

В дом, где бывали редко мы дотоле.

Тот всё вином старался угостить;

Пьешь, и душа сжимается от боли,

Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь

Хоть издали разок еще взглянуть.

О сладкий, нам знакомый шорох платья

Любимой женщины, о, как ты мил!

Где б мог ему подобие прибрать я

Из радостей земных? Весь сердца пыл

К нему летит, раскинувши объятья,

Я в нем расцвет какой-то находил.

Но в двадцать лет — как несказанно дорог

Красноречивый, легкий этот шорох!

Любить всегда отрадно, но писать —

Такая страсть у любящих к чему же?

Ведь это прямо дело выдавать,

И ничего не выдумаешь хуже.

Казалось бы, ну как не помышлять

О брате, об отце или о муже?

В затмении влюбленные умы —

И ревностно писали тоже мы.

Я помню живо: в самый Новый год

Она мне пишет: «Я одна скучаю.

Муж едет в клуб; я выйду у ворот,

Одетая крестьянкою, и к чаю

Приду к тебе. Коль спросит ваш народ,

Вели сказать, что из родного краю

Зашла к тебе кормилицына дочь.

Укутаюсь — и не заметят в ночь».

С товарищем переглянулись мы.

Хотя не очень прытки были сами,

Но видим ясно: этой кутерьмы

И бабушка не разведет бобами.

Практические подлинно умы!

Нашли исход: рядиться мужиками!

Голубушка! Я звать ее не мог:

Я не себя — ее я поберег.

А время шло. Кто любит так, не знает,

Чего он ждет, чем мысль его кипит.

Спросите вы у дома, что пылает:

Чего он ждет? Не ждет он, а горит,

И темный дым весь искрами мелькает

Над ним, а он весь пышет и стоит.

Надолго ли огни и искры эти?

Надолго ли? — Надолго ль всё на свете?

Однажды мы сидели наверху

С товарищем, витая в думах нежных.

Вдруг горничная. — Весь платок в снегу,

Лицо у ней бледнее хлопьев снежных.

«Да что ты?» — «Всё пропало! Быть греху;

Все письма отыскал он в нотах прежних,

Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо

И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.

Под крик его и гам тут горьких слез

Из девичьей я слышала немало.

Не треснул ли ее проклятый пес!

Он сам ушел. В испуге написала

Вам тут она. — Не помню, как донес

Меня господь. Ответ я обещала.

Прочтите же; а я пока пойду

И за калиткой стану — подожду».

Читаю: «Всё проведал этот зверь.

С тобою он стреляться, верно, станет;

И если ты убьешь его теперь —

Тогда, тогда и счастие настанет.

Я верую, ты тоже сердцем верь,

Оно меня, я знаю, не обманет.

Я убегу в деревню за тобой,

И там твоею стану я женой.

А послезавтра в восемь приходи

На монастырь и стань там у забора

И на калитку с улицы гляди —

Хоть на часок уйду из-под надзора, —

Стой там в тени и терпеливо жди.

Как восемь станет бить, приду я скоро.

Недаром злые видела я сны!

Но верь ты мне, мы будем спасены».

Без опыта, без денег и без сил,

У чьей груди я мог искать спасенья?

Серебряный я кубок свой схватил,

Что подарила мать мне в день рожденья,

И пенковую трубку, что хранил

В чехле, как редкость, полную значенья,

Был и бинокль туда же приобщен

И с репетиром золотой Нортон.

Тебе в могилу тихую привет,

Мой старый друг, я, старец, посылаю.

Ты был у нас деканом много лет,

К тебе, бывало, еду и читаю

Я грешные стихи, пускаясь в свет,

И за полночь мы за стаканом чаю

Сидим, вникаем в римского певца…

Тебя любил и чтил я как отца!

Зачем всю дрянь к наставнику я вез?

Но лишь вошел, он крикнул мне: «Что с вами?»

Я объяснил как мог, повеся нос,

И вдруг, как мальчик, залился слезами.

Меня он обнял и почти донес

До кресла. Сам он с влажными глазами

И с кроткой речью, полною любви,

Стал унимать рыдания мои.

«Спасти ее!» — я только мог твердить.

«Спасти-то нужно вас, — расстроить эту

Безумную попытку. Заложить

Немедленно я прикажу карету…

Инспектора вас в карцер посадить

Я попрошу на месяц по секрету.

Когда своей не жаль вам головы,

То хоть ее-то не губите вы».

Давно стою, волнуясь, на часах,

И смотрит ярко месяц с тверди синей,

Спит монастырский двор в его лучах,

С церковных крыш блестит колючий иней.

Удастся ли ей вырваться-то? Ах!

И олуха такого быть рабыней!

На колокольне ровно восемь бьет;

Вот заскрипел слегка снежок… Идет!

Откинула покров она с чела,

И месяц светом лик ей обдал чистый.

Уже моих колен ее пола

Касается своей волной пушистой,

И на плечо ко мне она легла,

И разом круг объял меня душистый:

И молодость, и дрожь, и красота,

И в поцелуе замерли уста.

И я ворвался в этот мир цветов,

Волшебный мир живых благоуханий,

Горячих слез и уст, речей без слов,

Мир счастия и пылких упований,

Где как во сне таинственный покров

От нас скрывает всю юдоль терзаний.

Нельзя душой и блекнуть и цвести, —

Я в этот миг не мог сказать «прости».

А вам не жаль? Чего? — спросить бы надо:

Что был я глуп, или что стал умней?

Какая же за это мне награда?

Бывало, точно, и не спишь ночей,

Но сладок был и самый кубок яда;

Зато теперь чем дальше, тем горчей:

Всё те же рельсы и машина та же,

И мчит тебя, как чемодан в багаже.

Дня через два хозяйка за столом

Вдруг говорит: «А наши молодые

Уехали — и старики вдвоем

Остались. Он сказал, что там большие

В деревне хлопоты у них. Кругом

Падеж скота, и есть дела другие.

А вы чем сыты, молодой народ,

Что капельки вы не берете в рот?»

Затем, — затем настал конец. А вы

Простите, если сказка надоела.

Я скоро сам уехал из Москвы,

И мне писали: Лиза овдовела.

Поздней искал я милостей вдовы,

Но свидеться она не захотела.

Болтали — там… какой-то генерал…

А может быть, кто говорил — соврал.