Неточные совпадения
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на
столе, в числе вещественных доказательств,
оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Чтоб не думать, он пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему?
Оказалось — нужно. Часа два он сидел за
столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
Его не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к
столу. Бритоголовый встал на ноги и
оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
В этом решении было что-то удобное, и оно было необходимо. Разумеется, Марина не может нуждаться в шпионе, но — есть государственное учреждение, которое нуждается в услугах шпионов. Миша излишне любопытен. Лист бумаги, на котором Самгин начертил фигуру Марины и, разорвав, бросил в корзину,
оказался на
столе Миши, среди черновиков.
Среднего роста, он был не толст, но кости у него широкие и одет он во все толстое. Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под
стол, как бы стыдясь широты и волосатости кистей.
Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска и от Иркутска до Одессы, бывал на Кавказе, в Финляндии.
В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он
оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок, был молчалив и смотрел в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел за маленьким
столом в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал...
— Это — очень верно, — согласился Клим Самгин, опасаясь, что диалог превратится в спор. — Вы, Антон Никифорович, сильно изменились, — ласково, как только мог, заговорил он, намереваясь сказать гостю что-то лестное. Но в этом не
оказалось надобности, — горничная позвала к
столу.
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не
оказалось, спички лежали на
столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на
стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не хотелось, — он стоял и прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
Чувствуя, что уже не уснет, нащупал спички на
столе, зажег свечу, взглянул на свои часы, но они остановились, а стрелки показывали десять, тридцать две минуты. На разорванной цепочке
оказался медный, с финифтью, образок богоматери.
Щеголь Туробоев
оказался далеко от Клима — на другом конце
стола, Кутузов — между Мариной и Спивак.
Он сел и начал разглаживать на
столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем
оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
— Это о выставке? — спросил он, отгоняя рукописью Клима дерзкую муху, она упрямо хотела сесть на висок редактора, напиться пота его. — Иноков
оказался совершенно неудачным корреспондентом, — продолжал он, шлепнув рукописью по виску своему, и сморщил лицо, следя, как муха ошалело носится над
столом. — Он — мизантроп, Иноков, это у него, вероятно, от запоров. Психиатр Ковалевский говорил мне, что Тимон Афинский страдал запорами и что это вообще признак…
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к
столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга
оказалась неразрезанною.
Я все думал, как обедают по-португальски, и ждал чего-нибудь своего, оригинального; но
оказалось, что нынче по-португальски обедают по-английски: после супа на
стол разом поставили ростбиф, котлеты и множество блюд со всякой зеленью — все явления знакомые.
И он опять кивнул на пачки. Он двинулся было встать кликнуть в дверь Марью Кондратьевну, чтобы та сделала и принесла лимонаду, но, отыскивая чем бы накрыть деньги, чтобы та не увидела их, вынул было сперва платок, но так как тот опять
оказался совсем засморканным, то взял со
стола ту единственную лежавшую на нем толстую желтую книгу, которую заметил, войдя, Иван, и придавил ею деньги. Название книги было: «Святого отца нашего Исаака Сирина слова». Иван Федорович успел машинально прочесть заглавие.
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим
столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него
оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
— Подождите-с, — проговорил он наконец слабым голосом и вдруг, вытащив из-под
стола свою левую ногу, начал завертывать на ней наверх панталоны. Нога
оказалась в длинном белом чулке и обута в туфлю. Не торопясь, Смердяков снял подвязку и запустил в чулок глубоко свои пальцы. Иван Федорович глядел на него и вдруг затрясся в конвульсивном испуге.
Вечером он угостил нас струганиной. На
стол была подана целая замороженная рыба. Это
оказался ленок (по размерам немного уступающий молодой горбуше).
Ежели кушанье
оказывалось чересчур посоленным, то его призывали и объявляли, что недосол на
столе, а пересол на спине; если в супе отыскивали таракана — повара опять призывали и заставляли таракана разжевать.
Еще есть и теперь в живых люди, помнящие «Татьянин день» в «Эрмитаже», когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно «качали», что сюртук его
оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на
стол вскочил косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом, сильно ударяя на «о», по-семинарски...
Оказывается, на конюшне секут «шалунишку» буфетчика, человека с большими бакенбардами, недавно еще в долгополом сюртуке прислуживавшего за
столом… Лицо у Мардария Аполлоновича доброе. «Самое лютое негодование не устояло бы против его ясного и кроткого взора…» А на выезде из деревни рассказчик встречает и самого «шалунишку»: он идет по улице, лущит семечки и на вопрос, за что его наказали, отвечает просто...
Галактиона удивило, что вся компания, пившая чай в думе, была уже здесь — и двое Ивановых, и трое Поповых, и Полуянов, и старичок с утиным носом, и доктор Кочетов. Галактион подумал, что здесь именины, но
оказалось, что никаких именин нет. Просто так, приехали — и делу конец. В большой столовой во всю стену был поставлен громадный
стол, а на нем десятки бутылок и десятки тарелок с закусками, — у хозяина был собственный ренсковый погреб и бакалейная торговля.
Бедность и недостаток во всем поразительные: кроме ветхого
стола и обрубка дерева вместо стула, никаких следов мебели; кроме жестяного чайника из керосиновой банки, никаких признаков посуды и домашней утвари; вместо постели кучка соломы, на которой лежит полушубок и вторая рубаха; по мастерству тоже ничего, кроме нескольких игол, нескольких серых ниток, нескольких пуговиц и медного наперстка, служащего вместе с тем и трубкой, так как портной, просверлив в нем отверстие, по мере надобности вставляет туда тоненький мундштучок из местного камыша: табаку
оказалось не больше как на полнаперстка» (приказ № 318, 1889 г.).]
Оказалось, что Онички нет дома. У маркизы сделалась лихорадка; феи уложили ее в постель, укутали и сели по сторонам кровати; Лиза поехала домой, Арапов пошел ночевать к Бычкову, а Персиянцева упросил слетать завтра утром в Лефортово и привезти ему, Арапову, оставленные им на
столе корректуры.
Блюд
оказалось множество, точно нас ждали, но все кушанья были так жирны, что мать и я с сестрицей встали из-за
стола почти голодные.
— Выпьемте, а то обидится, — шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову;
оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на
столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.
За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле
оказался превосходным, бутылок на
столе поставлено было несть числа...
— Я к вам постояльца привел, — продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который
оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный
стол, с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
Мебели было всего
стол, два стула и старый-старый диван, твердый, как камень, и из которого со всех сторон высовывалась мочала; да и то
оказалось хозяйское.
— Это я, видишь, Ваня, вот какая, — сказала Наташа, подходя к
столу и конфузясь даже передо мной. — Ведь предчувствовала, что все это сегодня так выйдет, как вышло, а все-таки думала, что авось, может быть, и не так кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения
окажутся несправедливыми, меня разуверят, и… на всякий случай и приготовила закуску. Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся…
По произведенному под рукой дознанию
оказалось, что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот самый период времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то же самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском
столе стихи к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать, им самим сочиненные.
Мальчуган смотрит на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую на Гришу, который совсем уж в опеку меня взял. Я хочу идти в его комнату и строгостью достичь того, чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением — не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку на
стол. На ней
оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.
Комнатка действительно
оказалась совсем маленькая. Одно окно; около двери кровать; в другом углу, возле окна, раскрытый ломберный
стол с чернильным прибором; три плетеных стула.
На этот раз клиент
оказывается чивый; он выкладывает на
стол условленную сумму и говорит...
Из дальнейших расспросов
оказалось, что в этом деле заинтересован, в качестве мецената, капиталист Губошлепов, который, на приведение его в ясность, пожертвовал миллион рублей. Из них по пяти тысяч выдал каждому статистику вперед, а остальные девятьсот девяносто тысяч спрятал в свой письменный
стол и запер на ключ, сказав...
[Пошли! (франц.).] — сказал князь и, пока княжна пошла одеться, провел гостя в кабинет, который тоже
оказался умно и богато убранным кабинетом; мягкая сафьянная мебель, огромный письменный
стол — все это было туровского происхождения.
Тот вошел в кабинет, который
оказался не менее редакторского кабинета и отличался только более строгим, чиновничьим порядком. Сам директор сидел за письменным
столом.
— Вот старого дармоеда держат ведь тоже! — проговорила она и, делать нечего, накинувшись своим старым салопом, побежала сама и достучалась. Часам к одиннадцати был готов ужин. Вместо кое-чего
оказалось к нему приготовленными, маринованная щука, свежепросольная белужина под белым соусом, сушеный лещ, поджаренные копченые селедки, и все это было расставлено в чрезвычайном порядке на большом круглом
столе.
Перед тем как вставать из-за
стола, Вера Николаевна машинально пересчитала гостей.
Оказалось — тринадцать. Она была суеверна и подумала про себя: «Вот это нехорошо! Как мне раньше не пришло в голову посчитать? И Вася виноват — ничего не сказал по телефону».
— Вот данные! — крикнул он, бросив ее на
стол. Лембке развернул;
оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то за границу, коротенькая, в двух словах...
Камер-юнкер, сев за
стол, расстегнул свой блестящий кокон, причем
оказалось, что под мундиром на нем был надет безукоризненной чистоты из толстого английского пике белый жилет.
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного
стола, разменивались замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня было скудное, то и разговор
оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.
Оказалось, что мой сосед (мы за одним
столом, не торопясь, попивали наши petits verres [Рюмки (фр.).]), не только тонкий ценитель жанра, но и сам очень мило исполняет капитальные пьесы каскадного репертуара.
Приготовляясь дать бал, он осмотрел свое хозяйство;
оказалось, что у него было шесть чайных чашек, из них две превратились в стаканчики, потеряв единственные ручки свои; при них всех состояли три блюдечка; был у него самовар, несколько тарелок, колеблющихся на
столе, потому что кухарка накупила их из браку, два стаканчика на ножках, которые Медузин скромно называл «своими водочными рюмками», три чубука, заткнутых какой-то грязью, вероятно, чтоб не было сквозного ветра внутри их.
Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами, и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на
столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
— Простите, — извинился он, садясь за
стол. — Я вижу в вас, безусловно, человека хорошего общества, почему-то скрывающего свое имя. И скажу вам откровенно, что вы подозреваетесь в серьезном… не скажу преступлении, но… вот у вас прокламации
оказались. Вы мне очень нравитесь, но я — власть исполнительная… Конечно, вы догадались, что все будет зависеть от жандармского полковника…
В комнате я один, на
столе пустая посуда, а из окна дует холодом и сыплет снег. Окно было разбито, стекла валялись на полу. Дворник стучал по раме, забивая окно доской.
Оказалось, что свинья, случайно выпущенная из хлева извозчиком, выдавила боком мое окно.
Спички
оказались вовсе ненужными. На
столе в столовой горела свеча и стояла тарелка, покрытая чистою салфеткою, под которой лежал ломоть хлеба и кусок жареной индейки.
Оборванец, видя беду неминучую, схватил со
стола нож, с твердым намерением убить дворника, но был обезоружен, связан и доставлен в участок, где
оказалось, что он ни постоянного места жительства, ни определенных занятий не имеет.
На другой же день после его отъезда лакейчонки, начав убирать переднюю, нашли в ящике, в
столе, тщательно обернутую бумагу, по рассмотрении которой конторщиком она
оказалась Патрикеевой вольною.