Неточные совпадения
Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток,
статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни
министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными.
— Он сказал: «куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду», — сказала Маслова. — Поедет — поедет, не поедет — не поедет. Я просить не
стану. Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все
министры родные, — продолжала она, — только всё-таки не нуждаюсь я им.
— Мне объявлен приказ ехать через три дня. Так как я знаю, что
министр у вас имеет право высылать, не говоря причины и не делая следствия, то я и не
стану ни спрашивать, почему меня высылают, ни защищаться; но у меня есть, сверх собственного дома…
Мы потеряли несколько часов за льдом, который шел по реке, прерывая все сношения с другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель в Покрове объявляет, что лошадей нет. Жандарм показывает, что в подорожной сказано: давать из курьерских, если нет почтовых. Смотритель отзывается, что лошади взяты под товарища
министра внутренних дел. Как разумеется, жандарм
стал спорить, шуметь; смотритель побежал доставать обывательских лошадей. Жандарм отправился с ним.
И даже более: довольно долго после этого самая идея власти, стихийной и не подлежащей критике, продолжала стоять в моем уме, чуть тронутая где-то в глубине сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был
министр Толстой и, главное, — Катков, из-за которых мне
стал недоступен университет и предстоит изучать ненавистную математику…
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ
стал обвинять
министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»
Министр был по душе добрый человек и очень жалел эту здоровую, красивую казачку, но он говорил себе, что на нем лежат тяжелые государственные обязанности, которые он исполняет, как они ни трудны ему. И когда его бывший товарищ, камергер, знакомый Тюриных, встретился с ним на придворном бале и
стал просить его за Тюрина и Турчанинову,
министр пожал плечами, так что сморщилась красная лента на белом жилете, и сказал...
Был такой случай:
министр Д.А. Толстой потребовал сообщить имя автора какой-то
статьи.
Перевели Пентефрия к фараонову двору и самую что ни на есть высшую должность дали ему: после фараона он самым что ни есть первым человеком в стране
стал, а Иосиф Прекрасный сделался его первым помощником в делах управления страной. Штюрмер
стал председателем совета
министров, а Гурлянд его вторым «я». Арсений же Гуров, конечно, растаял и исчез со страниц «Новостей дня».
— Происходило, — ответил Крапчик, сразу вошедший в свою колею, — что Сергей Степаныч
стал меня, как на допросе, спрашивать, какие же я серьезные обвинения имею против сенатора. Я тогда подал мою заранее составленную докладную записку, которой, однако, у меня не приняли ни князь, ни Сергей Степаныч, и сказали мне, чтобы я ее представил
министру юстиции Дашкову, к которому я не имел никаких рекомендаций ни от кого.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) —
министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии,
министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и
стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять
министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Его поспешил нагнать на лестнице князь Индобский и, почти униженно отрекомендовавшись, начал просить позволения явиться к нему. Янгуржеев выслушал его с холодным полувниманием, как слушают обыкновенно
министры своих просителей, и, ничего в ответ определенного ему не сказав,
стал спускаться с лестницы, а экс-предводитель возвратился на антресоли. В конце лестницы Янгуржеева догнал Лябьев.
Как могут они не возмутиться против него, не
стать поперек дороги и не закричать: «Нет, этого, убивать и сечь голодных людей за то, что они не отдают мошеннически отнимаемое у них последнее достояние, — этого мы не позволим!» Но не только никто этого не делает, но, напротив, большинство людей, даже те люди, которые были заводчиками дела, как управляющий, помещик, судья и те, которые были участниками и распорядителями его, как губернатор,
министр, государь, совершенно спокойны и даже не чувствуют укоров совести.
Спорить было бесполезно, ибо в Прокопе все чувства и мысли прорывались как-то случайно. Сегодня он негодует на немцев и пропагандирует мысль о необходимости свергнуть немецкое иго; завтра он же будет говорить: чудесный генерал! одно слово, немец! и даже
станет советовать: хоть бы у немцев
министра финансов на подержание взяли — по крайности, тот аккуратно бы нас обремизил!
— Поверите ли, я так занят, — отвечал Горшенко, — вот завтра сам должен докладывать
министру; — потом надобно ехать в комитет, работы тьма, не знаешь как отделаться; еще надобно писать
статью в журнал, потом надобно обедать у князя N, всякий день где-нибудь на бале, вот хоть нынче у графини Ф. Так и быть уж пожертвую этой зимой, а летом опять запрусь в свой кабинет, окружу себя бумагами и буду ездить только к старым приятелям.
Николай, окруженный генералами,
министрами, бюрократами, старается забыть свое одиночество, но
становится час от часу мрачнее, печальнее, тревожнее. Он видит, что его не любят; он замечает мертвое молчание, царствующее вокруг него, по явственно доходящему гулу далекой бури, которая как будто к нему приближается. Царь хочет забыться. Он громко провозгласил, что его цель — увеличение императорской власти.
Между тем разговоры в капитанской каюте
становились шумнее, и не только король и его дядя, но даже и мистер Вейль непрочь был оставить Гонолулу и пост первого
министра и поступить на «Коршун» хотя бы помощником милейшего мистера Кенеди, ирландца, учителя английского языка, который, в свою очередь, кажется, с большим удовольствием променял бы свои занятия и свое небольшое жалованье на обязанности и пять тысяч долларов содержания первого
министра гавайского короля.
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты не наплел! И у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну, кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, —
стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как бы она посмела
министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да не завирайся. Нехорошо, любезный!
При «доказательных
статьях» приложены были, в переводе на русский язык, письма принцессы к султану, к графу Орлову, к трирскому
министру барону Горнштейну и к другим.
Экс-республиканец Эмиль Оливье уже и тогда
стал склоняться к примирению с империей и перед войной сделался первым
министром Наполеона III.
Те стороны Парижа — и театральное дело, и лекции, и знакомства в разных сферах — теряли прелесть новизны. Политический"горизонт", как тогда выражались в газетах, ничего особенно крупного еще не показывал, но Париж к зиме
стал волноваться, и поворот Бонапартова режима в сторону конституционного либерализма, с таким первым
министром, как бывший республиканец Эмиль Оливье, не давал что-то подъема ни внутренним силам страны, ни престижу империи.
Прошло три с лишком года после прекращения"Библиотеки". В Лондоне, в июне 1868 года, я работал в круглой зале Британского музея над английской
статьей"Нигилизм в России", которую мне тогдашний редактор"Fortnightly Review"Дж. Морлей (впоследствии
министр в кабинете Гладстона) предложил написать для его журнала.
У меня нашлись ходы к тогдашнему директору канцелярии
министра двора (кажется, по фамилии Тарновский), и я должен был сам ездить к нему — хлопотать о пропуске одной из моих
статей. По этому поводу я попал внутрь Зимнего дворца. За все свое пребывание в Петербурге с 1861 года, да и впоследствии, я никогда не обозревал его зал и не попадал ни на какие торжества.
Вскоре Васильев решительно примкнул к профессорской партии Будиловича и явился яростным русификатором. Его очень жаловал дряхлый
министр народного просвещения граф И. Д. Делянов, — кажется, Васильев лечил его. При частых наездах своих в Петербург Васильев все время настраивал Делянова на усиление русификации университета. Все яснее нам
становилось, что Васильев — ловкий пройдоха-карьерист и в научном отношении совершенное ничтожество.
Министр не имел никаких причин оспаривать заключения ближайшего начальника, и Иван Павлович
стал начальником отделения.
— К нему в Грузино, — заметил Рылеев, —
стали ездить не только члены государственного совета, но даже
министры…
Усмехнулся военный
министр, однако перечить не
стал, — приписал. Выдали тут родителю обратный билет по первому классу, генеральша холодных каклет на дорогу выслала да мне шелковый платочек.
Прошение
министру было написано, подписано Василием Васильевичем и передано Милашевичу, который взялся завтра же отправить его по почте заказным письмом, а расписку почтамта передать Луганскому, которому и назначил свидание в низке трактира Могорина на Невском. Луганский получил от Николая Леопольдовича двадцатипятирублевку и удалился. Вскоре после него
стал прощаться и Антон Максимович.
— Да право же забыл! Да и что интересного… Ведь оттого, что я
стал товарищем
министра, я не изменился и узоров на мне не нашили…
Все
стали удаляться от него, даже иностранные
министры.
С
министром юстиции он утвердил докладывавшееся ему сложное дело о наследстве баронов Шатен-Шнидеров и правила о применении 1836-й
статьи уголовного закона, о наказании бродяг.
Про таких людей, судя по-человечески, нельзя сказать, добрый ли, разумный ли он человек, так как неизвестно еще, каким бы он был, если
стал бы человеком и перестал бы быть полковником, профессором,
министром, судьей, журналистом.
Короли ихние между собой дружбу водили. Дел на пятак: парад на лужке принять, да кой-когда, —
министры ежели промеж собой повздорят, — чубуком на них замахнуться. До того благополучно жилось, аж скучно королям
стало.