Неточные совпадения
Дальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах под пусками, было взято с помощью умного плотника Федора Резунова шестью семьями
мужиков на новых общественных основаниях, и
мужик Шураев
снял на тех же условиях все огороды.
Он пожал руку
мужику и присел на стул, не
снимая пальто и шляпы.
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил лет сорока человек, живой, смуглой наружности. На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его,
сняв шапки, шли двое нижнего сословия, — шли, разговаривая и о чем-то с <ним> толкуя. Один, казалось, был простой
мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка,
мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал...
— И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? — продолжал Павел Петрович, указывая на того самого
мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и
снял шапку при виде «господ».
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали
мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них не
снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
— Поп крест продал, вещь — хорошая, старинное немецкое литье. Говорит: в земле нашел. Врет, я думаю.
Мужики, наверное, в какой-нибудь усадьбе со стены
сняли.
«И это было», — механически отметил Самгин, кланяясь
мужикам и
снимая пыльник.
А Бронский, тоже земский начальник, штрафует
мужиков на полтинник, если они не
снимают шапок пред его лошадью, когда конюх ведет ее купать.
Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо
мужиков, двое не торопясь
сняли картузы, третий — высокий, усатый — только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной на лицо, а четвертый — лысый, бородатый — счастливо улыбаясь, сказал звонко...
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и
снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и
мужик или баба работали опять.
Возвращавшиеся с поля
мужики, трясясь рысью на облучках пустых телег,
снимая шапки, с удивлением следили зa необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
Привалов приехал к Веревкину утром. У чистенького подъезда он встретил толпу оборванных
мужиков, которые
сняли шапки и почтительно дали ему дорогу. Они все время оставались без шапок, пока Привалов дожидался лакея, отворившего парадную дверь.
Несколько
мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли,
сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
— Бог тебя простит, Максим Андреич, — глухо заговорили
мужики в один голос и шапки
сняли, — прости ты нас.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и
мужик, не
снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
Голове открыт свободный вход во все тавлинки; [Тавлинка — табакерка.] и дюжий
мужик почтительно стоит,
снявши шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои толстые и грубые пальцы в его лубочную табакерку.
Попадавшиеся на дороге
мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала в нем), почтительно останавливались,
снимали шапки и кланялись в пояс.
Мужики снимали шляпы и шапки, а Никитич как-то по-бабьи причитал: «Благодетели, родимые…
Сотский и все
мужики сняли при этом сейчас же шапки. Макушки на головах у них оказались выстриженными.
Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им
мужик проворно
снял шапку и спросил кучера...
Мужик придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не
снимет, он сейчас его в церковь — и на колени: у нас народ этого не любит!
Не далее как четверть часа тому назад я ехал по деревенской улице, видел пламя топящихся печей, видел
мужиков, обряжающих дровни (некоторые даже шапки
сняли, завидев меня), баб, спешащих к колодцу, и был уверен, что все это означает «согласны».
Только тот и остался здесь, который с
мужика последнюю рубашку
снять рассчитывает, или тот, кому — вот как Григорью Александрычу — свет клином сошелся, некуда, кроме здешнего места, бежать!
Десятка два
мужиков стояли,
сняв шапки, и слушали. Темнело, тучи опускались ниже. Голубоглазый подошел к крыльцу и сказал, вздохнув...
Вошел голубоглазый
мужик и, не
снимая шапку, спросил...
В селе, из которого был портной, пять богатых крестьян
снимали у помещика за 1100 рублей 105 десятин пахотной, черной, как деготь, жирной земли и раздавали ее мужичкам же, кому по 18, кому по 15 рублей. Ни одна земля не шла ниже двенадцати. Так что барыш был хороший. Сами покупщики брали себе по пяти десятин, и земля эта приходилась им даром. Умер у этих
мужиков товарищ, и предложили они хромому портному итти к ним в товарищи.
Станции, таким образом, часа через два как не бывало. Въехав в селение, извозчик на всем маху повернул к избе, которая была побольше и понарядней других. Там зашумаркали; пробежал мальчишка на другой конец деревни. В окно выглянула баба. Стоявший у ворот
мужик, ямщичий староста,
снял шляпу и улыбался.
Попадья при виде его закручинилась и захлопотала об яичнице; деревенские мальчишки столпились вокруг него и смотрели на барина изумленными глазами;
мужики, проходя мимо, молча
снимали шапки и как-то загадочно взглядывали на него; какой-то старик дворовый даже подбежал и попросил у барина ручку поцеловать.
Не раз на глаза навёртывались слёзы;
снимая пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её на свет, потом отирал палец о рубаху, точно давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не было его; лишь изредка по улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, — должно быть, проходили в поисках милостыни
мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях,
снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый
мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
Ой-ой! завидят
мужики пана, то-то забегают, лошадей в снег сворачивают, сами шапки
снимают.
Возчики,
мужики в серых понитках сверх домотканых рубах,
снимали картузы или шляпы-гречушники и отвешивали поклоны.
Фома увидел, что он толкнул
мужика, а
мужик,
сняв шапку, виновато пошел в сторону…
Когда Митрий вернулся с водой, Силантий спустил в бурак свои сухари и долго их размешивал деревянной облизанной ложкой. Сухари, приготовленные из недопеченного, сырого хлеба, и не думали размокать, что очень огорчало обоих
мужиков, пока они не стали есть свое импровизированное кушанье в его настоящем виде. Перед тем как взяться за ложки, они
сняли шапки и набожно помолились в восточную сторону. Я уверен, что самая голодная крыса — и та отказалась бы есть окаменелые сухари из бурака Силантия.
Когда же встречается с ним
мужик и, остановясь в стороне,
снимает шапку, низко кланяется и приговаривает: «Здравствуй, батюшка князь, ваше сиятельство, наше красное солнышко!» — то князь немедленно наводит на него свой лорнет, приветливо кивает головой и ласково говорит ему «Bonjour, mon ami, bonjour!», [Здравствуй, друг мой, здравствуй! (франц.)] и много подобных слухов ходило в Мордасове; князя никак не могли забыть: он жил в таком близком соседстве!
— Что, что, что? Да ты здесь рассуждать научился! ах ты,
мужик ты этакой! ах ты, сопляк! Ну, жаль, некогда мне теперь с тобой возиться, а то бы я… Ну да потом припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему шубу! Здесь без меня все эти три комнаты прибрать; да зеленую, угловую комнату тоже прибрать. Мигом щетки в руки! С зеркал
снять чехлы, с часов тоже, да чтоб через час все было готово. Да сам надень фрак, людям выдай перчатки, слышишь, Гришка, слышишь?
В Усторожье игумен прежде останавливался всегда у воеводы, потому что на своем подворье и бедно и неприборно, а теперь велел ехать прямо в Набежную улицу. Прежде-то подворье ломилось от монастырских припасов, разных кладей и рухляди, а теперь один Спиридон управлялся, да и тому делать было нечего. У ворот подворья сидел какой-то оборванный
мужик. Он поднялся, завидев тяжелую игуменскую колымагу,
снял шапку и, как показалось игумену, улыбнулся.
Когда урядник его увидал, то
снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к
мужикам и сказал: «отойдите подальше, мне надо поговорить о важном деле с этими молодцами»…
мужики посмотрели друг на друга и, не заметив ни на чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом страшного горбача, отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.
Разуваев жил от меня верстах в пяти,
снимал рощи и отправлял в город барки с дровами. Сверх того он занимался и другими операциями, объектом которых обыкновенно служил
мужик. И он был веселый, и жена у него была веселая. Дом их, небольшой и невзрачный, стоял у лесной опушки, так что из окон никакого другого вида не было, кроме громадного пространства, сплошь усеянного пнями. Но хозяева были гостеприимные, и пированье шло в этом домишке великое.
Бенни решительно не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, — его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, — с него
снимут ночью и сапоги, и последнюю одежду. К тому же,
мужик теперь охал и жалостно стонал.
Однажды на подобной проделке эскадронный командир крикнул: «Лисицкий, что ты там,
мужик, делаешь? Я тебя сейчас с коня
сниму и так нафухтеляю, что ты забудешь все эти проделки!»
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки,
снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту ж минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
А народ при встрече косится на меня: обрыдла, противна и враждебна
мужикам чёрная одежда захребетников. А
снять мне её нельзя: паспорт мой просрочен, но игумен надпись сделал на нём, удостоверил, что я послушник Савватеевской обители и ушёл для посещения святых мест.
Мужик. Сечет, батюшка, да как еще… за всякую малость, а чаще без вины. У нее управитель, вишь, в милости. Он и творит что ему любо. Не сними-ко перед ним шапки, так и нивесь что сделает. За версту увидишь, так тотчас шапку долой, да так и работай на жару, в полдень, пока не прикажет надеть, а коли сердит или позабудет, так иногда целый день промает.
В передней шубу с меня
снимали две бабы, а повесил ее на крючок
мужик в красной рубахе.
От оральщиков отделился староста, худощавый и с озабоченным лицом
мужик, отличающийся от прочих только тем, что в сапогах и с палочкой, но, как и все другие, сильно загорелый и перепачканный в грязи; он входит на красный двор,
снимает шапку и подходит к перилам галереи.
— Твои, — говорит, —
мужики сами не знают, чего хотят: то просили ризу, говорили, что тебе только надо размеры да абрис
снять, а теперь ревут, что это им ни к чему не нужно; но я более вам ничего сделать не могу, потому что архиерей образа не дает. Подделывай скорее образ, обложим его ризой и отдадим, а старый мне секретарь выкрадет.
— Вот где! — сказал мой спутник, и мы пошли вправо. Через десять минут Александр Иванович снова крикнул, и ему тотчас отвечали, а вслед за тем мы увидели двух
мужиков: старика и молодого парня. Оба они, увидя Свиридова,
сняли шапки и стояли, облокотясь на свои длинные палки.