Неточные совпадения
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к
тому слово: «да». После чего стал
перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя
того ласкового вида, с каким прежде торопился
снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
— Нет, — сказал Клим и,
сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не
той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час
перед этим.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени
перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для
того, чтоб
снять с юбки гусеницу.
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом
снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не
то неловкость своего положения
перед Тушиным, не
то ощущение боли, огорчения или злой досады.
Я громко удивился
тому, что Васин, имея этот дневник столько времени
перед глазами (ему дали прочитать его), не
снял копии,
тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше
снять фотографию:
та, по крайней мере,
передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и
того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в
том числе и наш.
Перед вечером первый раз появилась мошка. Местные старожилы называют ее гнусом. Уссурийская мошка — истинный бич тайги. После ее укуса сразу открывается кровоточивая ранка. Она ужасно зудит, и, чем больше расчесывать ее,
тем зуд становится сильнее. Когда мошки много, ни на минуту нельзя
снять сетку с лица. Мошка слепит глаза, забивается в волосы, уши, забивается в рукава и нестерпимо кусает шею. Лицо опухает, как при рожистом воспалении.
Незадолго
перед этим Коляновской привезли в ящике огромное фортепиано. Человек шесть рабочих
снимали его с телеги, и когда
снимали,
то внутри ящика что-то глухо погромыхивало и звенело. Одну минуту, когда его поставили на край и взваливали на плечи, случилась какая-то заминка. Тяжесть, нависшая над людьми, дрогнула и, казалось, готова была обрушиться на их головы… Мгновение… Сильные руки сделали еще поворот, и мертвый груз покорно и пассивно стал подыматься на лестницу…
— Что, батюшка, и у вас сосед-то наш любезный понадурил? — отвечал
тот, вежливо
снимая перед ним шапку.
— Н-ну, дела! — вздохнул, покрутив головой, дедушка, однако приблизился к балкону,
снял шарманку, укрепил ее
перед собою на палке и заиграл галоп с
того самого места, на котором его только что прервали.
Повстречался с ней тут младый юнош прекрасный (а и был он
тот самый злохитрый слуга сатанин), он
снимал перед ней свою шапочку, ниже пояса старице кланялся, ласковые речи разговаривал:"Уж ты, матушка ли моя свет-Пахомовна истомилася ты во чужой во сторонушке, истомилася-заблудилася, настоящую праву дороженьку позапамятовала!"
В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера присядал
перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него,
то он бы сбежал вниз и ушел бы домой с
тем, чтобы не выходить до
тех пор, пока можно будет
снять повязку.
Не надо было допускать их сближаться до короткости, а расстроивать искусно, как будто ненарочно, их свидания с глазу на глаз, быть всюду вместе, ездить с ними даже верхом, и между
тем тихомолком вызывать в глазах ее соперника на бой и тут-то снарядить и двинуть вперед все силы своего ума, устроить главную батарею из остроумия, хитрости да и
того… открывать и поражать слабые стороны соперника так, как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу
снять с него эту драпировку, в которой молодой человек рисуется
перед красавицей.
— Надо волосы в порядок привести, — проговорила Марья Николаевна. — А
то увидит — осудит. — Она
сняла шляпу и начала заплетать свои длинные косы — молча и важно. Санин стоял
перед нею… Ее стройные члены явственно рисовались под темными складками сукна, с кое-где приставшими волокнами моха.
Часто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего холоду, счастливая сознанием своей красоты, возвращалась с визитов и,
сняв шляпу, подходила осмотреться в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе гордясь
перед слугами, проходила в карету, или дома, когда у нас бывали маленькие вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой улыбкой, — я думал, глядя на нее: что бы сказали
те, которые восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам оставаясь дома, после двенадцати часов дожидаясь мужа из клуба, в каком-нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо освещенным комнатам.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «
Сними ты с себя портрет для меня, но пусти
перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать
того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он
то усаживался плотно на своем кресле,
то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго
снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал
перед ним.
Богданов в
тот же день призвал Мачигина.
Перед входом в инспекторскую квартиру Мачигин стал на улице спиною к солнцу,
снял шляпу и причесался на тень пятернею.
Но этот помпадур, даже среди необыкновенных, был самый необыкновенный. Начальственного любомудрия не было в нем нисколько. Во время прогулок, когда прохожие
снимали перед ним шапки, он краснел; когда же усматривал, что часовой на тюремной гауптвахте, завидев его, готовится дернуть за звонок,
то мысленно желал провалиться сквозь землю и немедленно сворачивал куда-нибудь в сторону.
Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), — и все
перед ним расступались,
снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по
тому же базару так называемый ябедник с
томом законов под мышкой — и никто
перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет
того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было,
то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника.
Она не ошиблась в
том, что он имел от природы хороший ум, предоброе сердце и строгие правила честности и служебного бескорыстия, но зато во всем другом нашла она такую ограниченность понятий, такую мелочность интересов, такое отсутствие самолюбия и самостоятельности, что неробкая душа ее и твердость в исполнении дела, на которое она уже решилась, — не один раз сильно колебались; не один раз приходила она в отчаяние,
снимала с руки обручальное кольцо, клала его
перед образом Смоленския божия матери и долго молилась, обливаясь жаркими слезами, прося просветить ее слабый ум.
Ну и
то есть и от учителя было чему заняться; бывало, я помню,
перед деревенским мальчишкой, который поклонится, приказывает Владимиру Петровичу картузик
снять; такой же де образ и подобие божие есть».
Косяков уже шагал по двору. Ночь была светлая, и Косяков боязливо оглядывался в сторону дома, точно боялся какой засады. Вот и знакомый старый ларь.
Сняв осторожно замок и накладку, Косяков еще раз оглянулся кругом и по пояс опустился в глубокий ларь, где долго шарил руками в овсе, прежде чем ущупал заветный узелок. Достав узелок из ларя, Косяков вернулся с ним в Зотушкин флигелек, проверил там деньги и
передал Зотушке
ту самую жилку, которую когда-то привез Михалко из Полдневской от Маркушки.
Как рукой
сняло. Вечером я извинился
перед Гаевской и с
той поры после спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда даже не предложил ей руки, провожая.
Пошли. Отец заставил меня
снять кобылку. Я запрятал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине готового платья купил поддевку, но отцу я заплатить не позволил — у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы поехали на пароход «Велизарий», который уже дал первый свисток. За полчаса
перед тем ушел «Самолет».
— Да так, горе взяло! Житья не было от приказчика; взъелся на меня за
то, что я не
снял шапки
перед его писарем, и ну придираться! За все про все отвечай Хомяк — мочушки не стало! До нас дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять за веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из села; а сирот господь бог не покинет.
Наконец откос кончился, и Бобров сразу узнал железнодорожную насыпь. С этого места фотограф
снимал накануне, во время молебна, группу инженеров и рабочих. Совершенно обессиленный, он сел на шпалу, и в
ту же минуту с ним произошло что-то странное: ноги его вдруг болезненно ослабли, в груди и в брюшной полости появилось тягучее, щемящее, отвратительное раздражение, лоб и щеки сразу похолодели. Потом все повернулось
перед его глазами и вихрем понеслось мимо, куда-то в беспредельную глубину.
Перед тем как
снимать с огня котел, Степка бросил в воду три пригоршни пшена и ложку соли; в заключение он попробовал, почмокал губами, облизал ложку и самодовольно крякнул — это значило, что каша уже готова.
— Ну, вот за это благодарю покорно! — проговорил
тот,
снимая перед ней шапку.
Когда Митрий вернулся с водой, Силантий спустил в бурак свои сухари и долго их размешивал деревянной облизанной ложкой. Сухари, приготовленные из недопеченного, сырого хлеба, и не думали размокать, что очень огорчало обоих мужиков, пока они не стали есть свое импровизированное кушанье в его настоящем виде.
Перед тем как взяться за ложки, они
сняли шапки и набожно помолились в восточную сторону. Я уверен, что самая голодная крыса — и
та отказалась бы есть окаменелые сухари из бурака Силантия.
Все боятся Разуваева, никто не любит его, и в
то же время все сознают, что Разуваева им не миновать. Вот уж полгода, как рабочие мои предчувствуют это, и в моих глазах самым заискивающим образом
снимают шапки
перед ним.
— Имя мое, — говорил он, — не поздно будет назвать тогда, когда я умру и когда кто-нибудь захочет сделать духу моему дружескую услугу,
сняв с меня тягостнейшие для меня обвинения в
том, в чем меня обвиняли и в чем я не повинен ни
перед друзьями моими, ни
перед врагами, которых прощаю от всего моего сердца.
Тут утром и вечером по длинным деревням, в которых каждый двор исполнял должность постоялого, происходила одна и
та же проделка: кибитка останавливалась
перед крыльцом двора, и Афанасий или Илья, отстегивая край кожи,
сняв шапку, спрашивал отца: «Прикажете спросить?» «Спроси, — говорил отец, — да смотри, чтоб не было угару».
Грунт улиц был песчаный, но довольно твердый; зато во всем городе не было признака мостовой, как во всех малороссийских городах
того времени. «Вот этот серый дом с решеткою под окнами, стоящий против рядов, квартира полкового командира генерала Энгельгардта, — сказал Борисов, — ты видишь, сейчас солдатик прошел и фуражку
снял перед окнами».
Мужик расплатился, помолился
перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы. В
то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки,
снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в
ту ж минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля,
то стоит только одну рюмочку выпить
перед обедом — и все как рукой
снимет, в
ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.
Гости мужеского пола,
сняв свои пояса, прятали их в свои карманы или
передавали через стол своим женам, а
те уже прятали их у себя за корсет или куда удобнее было.
Гораздо после полудня вышел полковник к нам, и вообразите — в белом халате и колпаке. Уверяю вас! мало
того — не
снял перед нами колпака и даже головою не кивнул, когда брат и я, именно, я, отвешивал ему, с отклонением рук, точно такой поклон, как, по наставлению незабвенного домине Галушкинского, следовало воздать главному начальнику. Притом, как бы к большему неуважению, курил еще и трубку и, не
Перед тем, как
снять это помещение, Аристид Кувалда имел в городе бюро для рекомендации прислуги; восходя выше в его прошлое, можно было узнать, что он имел типографию, а до типографии он, по его словам, — «просто — жил! И славно жил, черт возьми! Умеючи жил, могу сказать!».
Едем мы тихо: сначала нас держали неистовые морозные метели, теперь держит Михайло Иванович. Дни коротки, но ночи светлы, полная луна
то и дело глядит сквозь морозную мглу, да и лошади не могут сбиться с проторенной «по торосу» узкой дороги. И однако, сделав станка два или три, мой спутник, купчина сырой и рыхлый, начинает основательно разоблачаться
перед камельком или железной печкой, без церемонии
снимая с себя лишнюю и даже вовсе не лишнюю одежду.
Я
снял рубаху, прохваченный холодом, немного оклемался от усталости и обрадовался, а
то совестно было
перед Егором за неё.
— Этот сапог еще более подтверждает мою мысль, что его убили, когда он
снимал перед сном сапоги. Один сапог он
снял, другой же,
то есть этот, он успел
снять только наполовину. Наполовину снятый сапог во время тряски и падения сам снялся…
Иван Шишкин, уставши наконец шататься по дорожкам, сел в тени старого вяза на скамейку, помещавшуюся у площадки пред павильоном, куда на летний сезон переселился некий предприниматель и открывал там кафе-ресторан и кондитерскую. По краям площадки,
перед скамейками стояли зеленые столики — признак
того, что предприниматель уже открыл свою летнюю деятельность к услаждению славнобубенской гуляющей публики. Экс-гимназист
снял фуражку, обтер со лба пот, взъерошил немножко волосы и закурил папироску.
— Ну, это ина статья, — заговорили бурлаки совсем другим уже голосом и разом
сняли перед хозяином картузы и шапки. — Что ж ты, ваше степенство, с самого начала так не сказал? А
то и нас на грех, и себя на досаду навел. Тебе бы с первого слова сказать, никто бы тебе супротивного слова не молвил.
А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться»
перед Калерией, бухаться в лесу на колени, когда можно было
снять с души своей неблаговидный поступок без всякого срама? Именно следовало сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная гневом, говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги
та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.
Перед пожилыми, а
тем более, конечно,
перед дамами, фуражку
снимали.
Вот Сеня Рубцов и
тот прямо говорит:"Скиньте вы с себя это каторжное ярмо!"Она встала,
сняла пальто и шляпу, начала стягивать перчатки, потом поправила волосы
перед зеркалом.
Все трое зашли в ресторан и, не
снимая пальто, выпили у буфета по две рюмки водки.
Перед тем, как выпить по второй, Васильев заметил у себя в водке кусочек пробки, поднес рюмку к глазам, долго глядел в нее и близоруко хмурился. Медик не понял его выражения и сказал...
Снимая шапку, довольно поношенную (а это делал он с товарищем очень часто, в виду каждой церкви,
перед которой русский Бертран творил наскоро, слегка, крестные знамения, между
тем как смиренник означал их глубоко, протяжно, ударяя себя в грудь),
снимая свою шапку, он обнажал голову, едва окайменную какими-то ощипками седых волос.
Я тогда, помнишь, Маша, в наше первое объяснение, резко высказался об них как о людях, и готов повторить теперь
то же самое: как характеры, как общественные деятели в настоящий момент они — жалкий и до мозга костей изолгавшийся народ; но как литературное поколение я первый всегда и везде буду защищать их и
сниму перед ними шапку.