Неточные совпадения
— Вот этот парнишка легко карьерочку
сделает! Для начала — женится на богатой, это ему легко, как муху убить. На склоне дней будет
сенатором, товарищем министра, членом Государственного совета, вообще — шишкой! А по всем своим данным, он — болван и невежда. Ну — черт с ним!
Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на том, что господа
сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что
делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность.
Владимир Васильевич Вольф был действительно un homme très comme il faut, и это свое свойство ставил выше всего, с высоты его смотрел на всех других людей и не мог не ценить высоко этого свойства, потому что благодаря только ему он
сделал блестящую карьеру, ту самую, какую, желал, т. е. посредством женитьбы приобрел состояние, дающее 18 тысяч дохода, и своими трудами — место
сенатора.
Речь эта, очевидно, оскорбила Вольфа: он краснел, подергивался,
делал молчаливые жесты удивления и с очень достойным и оскорбленным видом удалился вместе с другими
сенаторами в комнату совещаний.
Сосланные по четырнадцатому декабря пользовались огромным уважением. К вдове Юшневского
делали чиновники первый визит в Новый год.
Сенатор Толстой, ревизовавший Сибирь, руководствовался сведениями, получаемыми от сосланных декабристов, для поверки тех, которые доставляли чиновники.
Княгиня взбесилась, прогнала повара и, как следует русской барыне, написала жалобу
Сенатору.
Сенатор ничего бы не
сделал, но, как учтивый кавалер, призвал повара, разругал его и велел ему идти к княгине просить прощения.
Я его застал в 1839, а еще больше в 1842, слабым и уже действительно больным.
Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже и камердинер был другой, но он сам был тот же, одни физические силы изменили, тот же злой ум, та же память, он так же всех теснил мелочами, и неизменный Зонненберг имел свое прежнее кочевье в старом доме и
делал комиссии.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая
Сенатора, боялось моего отца, что он всем
делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Вечер. «Теперь происходит совещание. Лев Алексеевич (
Сенатор) здесь. Ты уговариваешь меня, — не нужно, друг мой, я умею отворачиваться от этих ужасных, гнусных сцен, куда меня тянут на цепи. Твой образ сияет надо мной, за меня нечего бояться, и самая грусть и самое горе так святы и так сильно и крепко обняли душу, что, отрывая их,
сделаешь еще больнее, раны откроются».
После
Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не
делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Сенатор, не зная, что
делать с поваром, прислал его туда, воображая, что мой отец уговорит его.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский дом, как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у
Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не
сделав никому ни одного вопроса.
Я с ранних лет должен был бороться с воззрением всего, окружавшего меня, я
делал оппозицию в детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики и
сенаторы. Выходя из нее, я с той же запальчивостью бросился в другой бой и, только что кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение — изучение мира несчастного, с одной стороны, грязного — с другой.
Увидим, какое они
сделают на меня впечатление на возвратном пути, — нынешнюю зиму
сенатор со всем своим штабом должен вернуться восвояси.
«Наконец бог мне помог
сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких
сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда.
Когда же я, испугавшись, сказал ему: — Зачем вы это
делаете, господин
сенатор?
Сенатор выскочил из саней первый, и в то время, как он подавал руку Клавской, чтобы высадить ее, мимо них пронесся на своей тройке Марфин и
сделал вид, что он не видал ни
сенатора, ни Клавской. Те тоже как будто бы не заметили его.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не было, да и денег, чтобы
сделать его, не обреталось; но привезти на такой блестящий бал, каковой предстоял у
сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах, было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
Выйдя, по приказанию
сенатора, в залу к губернскому предводителю, он не поклонился даже ему, равно как и Крапчик не
сделал для того ни малейшего движения.
— Да, это мне необходимо
сделать, а то, вы знаете, занимая деньги, часто называют себя генералами,
сенаторами и камергерами.
— Это очень легко
сделать: прошу вас пожаловать за мной, — подхватил предводитель и, еще раз взглянув мельком, но пристально на сидевшего в боскетной
сенатора, провел Марфина через кабинет и длинный коридор в свою спальню, освещенную двумя восковыми свечами, стоявшими на мозаиковом с бронзовыми ободочками столике, помещенном перед небольшим диванчиком.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему
делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло
сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
— Вы обвиняетесь в том, что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, — следовало бы договорить
сенатору, но он не в состоянии был того
сделать и выразился так: — Издержали ушат капусты.
— Да, но только этот закон не распространяется на ревизующих губернии
сенаторов! — возразил Звездкин. — По высочайше утвержденной инструкции, данной графу в руководство, он может
делать дознания не только что по доносам, но даже по слухам, дошедшим до него.
Марфин, как обыкновенно он это
делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась.
Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
— Не нюхаю! — отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что
сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего
сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
— Он был у меня!.. — доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать, что городничий представлялся к нему, как стали это
делать, чрез две же недели после начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь к правителю дел даже ранее, чем к
сенатору, причем, как говорили злые языки, выпадала немалая доля благостыни в руки Звездкина.
— Да, да… довольно-таки вы поревновали… понимаю я вас! Ну, так вот что, мой друг! приступимте прямо к делу! Мне же и недосуг: в Эртелевом лед скалывают, так присмотреть нужно…
сенатор, голубчик, там живет! нехорошо, как замечание
сделает! Ну-с, так изволите видеть… Есть у меня тут приятель один… такой друг! такой друг!
— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он — вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит:"иногда, сударыня, без сего невозможно!"Ах, хоть бы его поскорей
сенатором сделали! Что бы начальству стоило!
Я бы ушла, не зная куда… в полицию, бросилась бы в ноги к генерал-губернатору,
сенаторам, я не знаю, что бы я
сделала, если бы в самую минуту отъезда из деревни бывшей моей горничной не удалось передать мне письмо от Мишеля.