Неточные совпадения
Он говорил с жаром, и черты лица у самого у него
сделались, как у тех
героев, о которых он говорил.
Имена Александра Привалова, Гуляева, Сашки и Стешки воскресли с новой силой, и около них, как около мифологических
героев, выросли предания, сказания очевидцев и главным образом те украшения, которые
делаются добрыми скучающими людьми для красного словца.
Этот Сашка Горохов быстро
сделался настоящим
героем дня, потому что никто не мог его перепить, даже немец Штофф.
Он, по необходимости, тоже
сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего
героя было сильно уязвлено.
Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари
сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг.
За одни сутки Ромашов
сделался сказкой города и
героем дня.
Даже в Баден-Бадене, в Эмсе мне
делалось жутко, когда, бывало, привезут в курзал из Раштата или из Кобленца несколько десятков офицеров, чтоб доставить удовольствие a ces dames. [дамам] Не потому жутко, чтоб я боялся, что офицер кликнет городового, а потому, что он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я —
герой!
Он действительно бы был
героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы
сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот
герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но
сделались достоверностью, фактом.
Видишь, как скучно
делается всемирная история: не будь серебряных пуговок у сербочки, не сидел бы я два дня
героем в кукурузе и не был бы ранен шальной шрапнелью.
Луговский
сделался общим любимцем,
героем казармы. Только Пашка, ненавидимый всеми, был его злейшим врагом. Он завидовал.
Но уже Антон Антонович был далеко от господина Голядкина…
Герой же наш не знал, где стоял, что слышал, что делал, что с ним
сделалось и что еще будут делать с ним — так смутило его и потрясло все им слышанное и все с ним случившееся.
Вот в таком-то положении, господа, находим мы теперь
героя совершенно правдивой истории нашей, хотя, впрочем, трудно объяснить, что именно
делалось с ним в настоящее время.
Сам хозяин явился в весьма недальнем расстоянии от господина Голядкина, и хотя по виду его нельзя было заметить, что он тоже в свою очередь принимает прямое и непосредственное участие в обстоятельствах господина Голядкина, потому что все это
делалось на деликатную ногу, но тем не менее все это дало ясно почувствовать
герою повести нашей, что минута для него настала решительная.
— Ни-ни-ни-ни! — защебетал отвратительный человек. — Ни-ни-ни, ни за что! Идем! — сказал он решительно и потащил к крыльцу господина Голядкина-старшего. Господин Голядкин-старший хотел было вовсе не идти; но так как смотрели все и сопротивляться и упираться было бы глупо, то
герой наш пошел, — впрочем, нельзя сказать, чтобы пошел, потому что решительно сам не знал, что с ним
делается. Да уж так ничего, заодно!
Но все та же фантазия подхватила на своем игривом полете и старушку, и любопытных прохожих, и смеющуюся девочку, и мужичков, которые тут же вечеряют на своих барках, запрудивших Фонтанку (положим, в это время по ней проходил наш
герой), заткала шаловливо всех и все в свою канву, как мух в паутину, и с новым приобретением чудак уже вошел к себе в отрадную норку, уже сел за обед, уже давно отобедал и очнулся только тогда, когда задумчивая и вечно печальная Матрена, которая ему прислуживает, уже все прибрала со стола и подала ему трубку, очнулся и с удивлением вспомнил, что он уже совсем пообедал, решительно проглядев, как это
сделалось.
Я не только злым, но даже и ничем не сумел
сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни
героем, ни насекомым.
Незадолго до смерти старухи Бахтиаров
сделался гораздо внимательнее к Юлии и начал бывать у ней без Павла. Я не в состоянии описать тех мучений, которые переживал Бешметев. Несколько раз он думал отказать Бахтиарову от дому; но положит ли этим конец? Ему очень хотелось расспросить людей, что делает Бахтиаров, когда бывает у жены в его отсутствие; но и этого
герой мой не решался сделать из деликатности: ему казалось, что подобными расспросами он унизит и себя и Юлию.
В конце первой недели великого поста соседний дом запустел; ни девушки, ни дамы, ни господина в бекешке не стало видно: они уехали. Трудно описать, как Павлу
сделалось скучно и грустно; он даже потихоньку плакал, а потом неимоверно начал заниматься и кончил вторым кандидатом. Профессор, по предмету которого написал он кандидатское рассуждение, убеждал его держать экзамен на магистра. Все это очень польстило честолюбию моего
героя: он решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.
Грустно и тошно
сделалось моему
герою, когда он попристальнее вгляделся в самого себя и свое положение: заниматься науками он действительно не мог; для чего же он трудился десять лет?
Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего
героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его
сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
Герой мой не нашел, что отвечать на этот вопрос. Говоря о препятствии, он имел в виду весьма существенное препятствие, а именно: решительное отсутствие в кармане презренного металла, столь необходимого для всех романических предприятий; но, не желая покуда открыть этого Варваре Александровне, свернул на какое-то раскаяние, которого, как и сам он был убежден, не могла бы чувствовать ни одна в мире женщина, удостоившаяся счастья
сделаться его женою.
Дульчин. Одного только боюсь: потеряешь уважение к себе, потеряешь самолюбие. А без самолюбия легко
сделаться грязным трактирным
героем или шутом у богатых людей. Нет, уж лучше пулю в лоб.
Не смотря на все возражения моего рассудка, дерзкая мысль
сделаться писателем поминутно приходила мне в голову. Наконец не будучи более в состоянии противиться влечению природы, я сшил себе толстую тетрадь с твердым намерением наполнить ее чем бы то ни было. Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из Отечественной Истории. Не долго искал я себе
героя. Я выбрал Рюрика — и принялся за работу.
А Вавило Бурмистров, не поддаваясь общему оживлению, отошел к стене, закинул руки за шею и, наклоня голову, следил за всеми исподлобья. Он чувствовал, что первым человеком в слободе отныне станет кривой. Вспоминал свои озорные выходки против полиции, бесчисленные дерзости, сказанные начальству, побои, принятые от городовых и пожарной команды, — всё это
делалось ради укрепления за собою славы
героя и было дорого оплачено боками, кровью.
Эмилия крепко оперлась на его руку.
Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе
сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались черные, как вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать.
Миронка был маленький, вертлявый мужик, давно разъезжающий с Александром Ивановичем. Он слыл за певца, сказочника и балагура. В самом деле, он иногда выдумывал нелепые утки и мастерски распускал их между простодушным народом и наслаждался плодами своей изобретательности. Очевидно было, что Василий Петрович,
сделавшись загадкою для ребят, рубивших лес,
сделался и предметом толков, а Миронка воспользовался этим обстоятельством и сделал из моего
героя отставного комедианта.
Прежде ужасные только для самих себя и несчастные в глазах соседов, новогородцы под державною рукою варяжского
героя сделались ужасом и завистию других народов; и когда Олег храбрый двинулся с воинством к пределам юга, все племена славянские покорялись ему с радостию, и предки ваши, товарищи его славы, едва верили своему величию.
Тот, кто смело признается в своих недостатках, чувствует, что в нем есть нечто сохранившееся среди отступлений и падений; он знает, что может искупить свое прошлое и не только поднять голову, но
сделаться из «Сарданапала-гуляки — Сарданапалом-героем».
Хрущов. Мне надо идти туда… на пожар. Прощайте… Извините, я был резок — это оттого, что никогда я себя не чувствовал в таком угнетенном состоянии, как сегодня… У меня тяжко на душе… Но все это не беда… Надо быть человеком и твердо стоять на ногах. Я не застрелюсь и не брошусь под колеса мельницы… Пусть я не
герой, но я
сделаюсь им! Я отращу себе крылья орла, и не испугают меня ни это зарево, ни сам черт! Пусть горят леса — я посею новые! Пусть меня не любят, я полюблю другую! (Быстро уходит.)
Не по-французски, а по-русски прочел я подростком «Отец Горио» («Le Pere Goriot»), а когда мы кончали,
герои Диккенса и Теккерея
сделались нам близки и по разговорам старших, какие слышал я всегда и дома, где тетка моя и ее муж зачитывались английскими романистами, Жорж Зандом и Бальзаком, и почти исключительно в русских переводах.
Вкладывая же в уста своего
героя эти мысли: о бренности жизни (могильщик), о смерти (to be or not to be [быть или не быть (англ.).]), те самые, которые выражены у него в 66-м сонете (о театре, о женщинах), он нисколько не заботится о том, при каких условиях говорятся эти речи, и, естественно, выходит то, что лицо, высказывающее все эти мысли,
делается фонографом Шекспира, лишается всякой характерности, и поступки и речи его не согласуются.
Прошло два, три года, и Адольф, один из отличнейших офицеров шведской армии, молодой любимец молодого короля и
героя, причисленный к свите его, кипящей отвагою и преданностью к нему, — Адольф, хотя любил изредка припоминать себе милые черты невесты, как бы виденные во сне, но ревнивая слава уже
сделалась полною хозяйкой в его сердце, оставивши в нем маленький уголок для других чувств.
К чести моего
героя надо сказать, что он не пил, но был на дороге
сделаться пьяницей: он был влюблен и влюблен несчастно.
Он
сделался «Phowt du jour», как говорят французы, то есть
героем дня.
Бенигсен, великий князь и
герой генерал-адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых,
делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражения.