Неточные совпадения
Были тут и
русские, тоже слишком презиравшие этот народ, — один бывший
офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку.
— Мыслители же у нас — вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она — в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ
русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь мир честной — ах,
офицеру ноги оторвало!..
— Скажите… Это — не в порядке дознания, — даю вам честное слово
офицера! Это —
русский человек спрашивает тоже
русского человека… других мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
Серенада! это корветские
офицеры с маленькими камчадалами, певчими, затеяли серенаду из
русских и цыганских песен.
— Чистейшая
русская, — сказал
офицер.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал
офицер: — ведь та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
Кто из тогдашних
офицеров не сознается, что
русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
Один закоснелый сармат, старик, уланский
офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы,
русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Казней в нашем городе, если не ошибаюсь, были три. Казнили так называемых жандармов — вешателей и примкнувших к восстанию
офицеров русской службы.
Для истории
русской мысли, для ее нерегулярности характерно, что первый
русский философ истории Чаадаев был лейб-гусарский
офицер, а первый оригинальный богослов Хомяков был конно-гвардейский
офицер.
Один токарь-японец в Нагасаки, у которого наши моряки
офицеры покупали разные безделушки, из вежливости всегда хвалил всё
русское.
Германские
офицеры, изучающие
русский язык, и иностранцы, занимающиеся переводом
русских литературных произведений, пишут несравненно хуже.
[Подробности в его книге: «Подвиги
русских морских
офицеров на крайнем Востоке России.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» —
русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону,
офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Но этот анекдот я уже давно слышал, и даже вполне уверен, что и все господа
офицеры знают его наизусть. Но они невзыскательны, и некоторые повествования всегда производят неотразимый эффект между ними. К числу их относятся рассказы о том, как
офицер тройку жидов загнал, о том, как
русский, квартируя у немца, неприличность даже на потолке сделал, и т. д.
Потом: «немецкие фабриканты совсем завладели Лодзем»; «немецкие
офицеры живут в Смоленске»; «немецкие
офицеры генерального штаба появились у Троицы-Сергия, изучают
русский язык и ярославское шоссе, собирают статистические сведения, делают съемки» и т. д. Что им понадобилось? Ужели они мечтают, что германское знамя появится на ярославском шоссе и село Братовщина будет примежевано к германской империи?
Штабс-капитан Краут был белокурый, красивый, бойкий
офицер, с большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно и красиво для
русского.
Он должен был быть или немец, ежели бы не изобличали черты лица его чисто
русское происхождение, или адъютант, или квартермистр полковой (но тогда бы у него были шпоры), или
офицер на время кампании перешедший из кавалерии, а может и из гвардии.
Вот в кружке собравшихся около него
русских и французов, молоденькой
офицер, хотя плохо, но достаточно хорошо, чтоб его понимали, говорящий по-французски, рассматривает гвардейскую сумку.
— Si vous voulez bien garder cela comme souvenir de cette rencontre, vous m’obligerez. [Вы меня обяжете, если оставите себе эту вещь на память о нашей встрече.] И учтивый француз выдувает папироску и подает
офицеру сигарочницу с маленьким поклоном.
Офицер дает ему свою, и все присутствующие в группе как французы, так и
русские кажутся очень довольными и улыбаются.
А вот в кружке французских
офицеров, наш молодой кавалерийской
офицер так и рассыпается французским парикмахерским жаргоном. Речь идет о каком-то comte Sazonoff, que j’ai beaucoup connu, m-r, [графе Сазонове, которого я хорошо знал, сударь,] — говорит французский
офицер с одним эполетом: — c’est un de ces vrais comtes russes, comme nous les aimons. [Это один из настоящих
русских графов, из тех, которых мы любим.]
Эмиль стал расспрашивать своего друга и патрона о России, о том, как там дерутся на дуэли, и красивы ли там женщины, и скоро ли можно выучиться
русскому языку, и что он почувствовал, когда
офицер целился в него?
— Я ей совсем чужой человек, — воскликнул Санин, — я
русский — но я не могу равнодушно видеть такую дерзость; впрочем, вот моя карточка и мой адрес: господин
офицер может отыскать меня.
Конечно,
русскому царю, повелевающему шестой частью земного шара и непрестанно пекущемуся о благе пятисот миллионов подданных, просто физически невозможно было бы подписывать производство каждому из многих тысяч
офицеров. Нет, он только внимательно и быстро проглядывает бесконечно длинный ряд имен. Уста его улыбаются светло и печально.
Здесь практически проверялась память: кому и как надо отдавать честь. Всем господам обер — и штаб-офицерам чужой части надлежит простое прикладывание руки к головному убору. Всем генералам
русской армии, начальнику училища, командиру батальона и своему ротному командиру честь отдается, становясь во фронт.
В нем совмещались именно те простые, но трогательные и глубокие черты, которые даже и в его времена гораздо чаще встречались в рядовых, чем в
офицерах, те чисто
русские, мужицкие черты, которые в соединении дают возвышенный образ, делавший иногда нашего солдата не только непобедимым, но и великомучеником, почти святым, — черты, состоявшие из бесхитростной, наивной веры, ясного, добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и деловой отваги, покорства перед лицом смерти, жалости к побежденному, бесконечного терпения и поразительной физической и нравственной выносливости.
Гарбер и Шютце на маленькой шхуне в сопровождении шести
русских матросов, переводчика, сибирского казака Петра Калинкина и
офицера Ганта, спасшегося со сгоревшего парохода «Роджерс» и добравшегося до Якутска, отправились на поиски Чиппа.
— Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас,
русских, собралось у него человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже
офицеры были, и всё с тою же величественною целью.
Я держал там иногда караул; место, доложу вам, крепкое… хотя тот же
офицер мне рассказывал, что не только польского закала офицерики, но даже наши чисто
русские дают большие льготы Канарскому: умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго говоря, это незаконно, но что ж делать?..
Я сам его обижу!.. — воскликнул тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: — Я, ваше сиятельство,
офицер русской службы, но пришел в бедность…
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один — в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой —
офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.
Усталый, весь черный от пыли
офицер, привезший от генерала Козловского известие о выходе к
русским Хаджи-Мурата, разминая ноги, вошел мимо часовых в широкое крыльцо наместнического дворца.
Гувернантка, которой Анна Васильевна поручила докончить воспитание своей дочери, — воспитание, заметим в скобках, даже не начатое скучавшей барыней, — была из
русских, дочь разорившегося взяточника, институтка, очень чувствительное, доброе и лживое существо; она то и дело влюблялась и кончила тем, что в пятидесятом году (когда Елене минуло семнадцать лет) вышла замуж за какого-то
офицера, который тут же ее и бросил.
Время было летнее, окошки отворены; вдруг залилась в воздухе
русская песня по Дворянской улице города Уфы; генерал бросился к окошку: по улице шли трое молодых унтер-офицеров, один из них пел песню; генерал приказал их схватить и каждому дать по триста палок.
Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного
офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в
русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
Эти люди, забыв, что я их облагодетельствовал, на каждом шагу после того бранили при мне
русских, говорили, что все мы — идиоты, татары, способные составлять только быдло, и наконец, стали с восторгом рассказывать, как они плюют нашим
офицерам в лицо, душат в постелях безоружных наших солдат.
— Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый и благородный
офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат, и что если я могу еще служить императору и бить
русских, то, конечно, за это обязан единственно ему.
Тем, которые в
русском молчаливом
офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени — я признаюсь заранее в небольшом анахронизме: этот
офицер действительно был, под именем флорентийского купца, в Данциге, но не в конце осады, а при начале оной.
— Вот, господин
офицер, — сказал он, — извольте! Я говорил вам, что бургомистр от меня не отделается. Мы, пруссаки, должны любить и угощать
русских, как родных братьев; Адам Фишер природный пруссак, а не выходец из Баварии — доннер-веттер!
— Нет! — сказал Рославлев, взглянув с ужасом на
офицера, — вы не человек, а демон! Возьмите отсюда вашего приятеля, — продолжал он, относясь к иностранцу, — и оставьте мне его пистолеты. А вы, сударь! вы бесчеловечием вашим срамите наше отечество — и я, от имени всех
русских, требую от вас удовлетворения.
— Мы, Пахомыч, — сказал рыжий мужик, — захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он
офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.
— Отправились, — отвечал
офицер. — К ним в проводники вызвался один рыжий мужик, который берется довести их до нашего войска такими тропинками, что они не только с французами, но и с
русскими не повстречаются.
— Нет, братец, решено! ни
русские, ни французы, ни люди, ни судьба, ничто не может нас разлучить. — Так говорил Зарецкой, обнимая своего друга. — Думал ли я, — продолжал он, — что буду сегодня в Москве, перебранюсь с жандармским
офицером; что по милости французского полковника выеду вместе с тобою из Москвы, что нас разлучат
русские крестьяне, что они подстрелят твою лошадь и выберут тебя потом в свои главнокомандующие?..
— Да что ты, Мильсан, веришь
русским? — вскричал молодой кавалерист, — ведь теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться — и с кем же?.. с самим императором!
Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares! [Они хитры, эти варвары! (франц.)] Не правда ли, господин Папилью? — продолжал он, относясь к толстому
офицеру. — Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
— Однако ж дадите! — вскричал гусар, и глаза его засверкали. — Знаете ли вы, господин жандарм, что этот
офицер мой пленник? я вырвал его из средины
русского войска; он принадлежит мне; он моя собственность, и никто в целом мире не волен располагать им без моего согласия.
— Не знаю, возвышает ли это душу, — перервал с улыбкою артиллерийской
офицер, — но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит
русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дескать, злодеи, сожгли матушку Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело! Лишь только бы их резали.
— Это потому, — подхватил другой
офицер в бурке и белой кавалерийской фуражке, — что мы верим
русской пословице: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Миновав биваки передовой линии, они подошли к нашей цепи. Впереди ее, на одном открытом и несколько возвышенном месте, стоял окруженный
офицерами русской генерал небольшого роста, в звездах и в треугольной шляпе с высоким султаном. Казалось, он смотрел с большим вниманием на одного молодцеватого французского кавалериста, который, отделись от неприятельской цепи, ехал прямо на нашу сторону впереди нескольких всадников, составляющих, по-видимому, его свиту.
— Однако ж, я думаю, — отвечал хладнокровно полковник, — вы видали много
русских пленных
офицеров, которые вовсе на скифов не походят?