Интересные мужчины

Остается покончить с уголовщиной, которая во всяком разе была в моей истории. Украдены или нет деньги, а вспомните, что ведь было положено возвратить их поляку, и к этому еще было добавление.

Кроме полковых товарищей, явился еще добровольный плательщик, и притом самый настойчивый — это Сашин отец. Поляку стоило больших усилий отказаться от его требований немедленно принять эти деньги, но Август Матвеич их не взял. Вообще он вел себя во всей этой истории в высшей степени деликатно и благородно, и мы ни в чем не находили, чтобы его укорить или заподозрить. В том, что деньги были и пропали, уже никто из нас не сомневался. Да и как иначе: раз он не берет предлагаемых ему денег, то какую же он мог иметь цель, чтобы сочинить всю эту хлопотливую историю с кровавым концом?

Городское общество, для которого наше ночное происшествие не могло остаться в совершенном секрете, было того же мнения, но одна голова обдумала дело иначе и задала нам загвоздку.

Это был неважный и несколько раз уже мною вскользь упомянутый коридорный наш Марко. Он был парень замысловатый, и, несмотря на то, что через него мы и узнали об Августе Матвеиче, — Марко теперь стоял не на его и даже не на своей стороне и так нам по секрету и высказывался.

— Я, — говорит, — себя клятве и отлучению за это готов поддать, потому что я о нем вам доложил, но как теперь я подразумеваю, то это не столько моя вина, как божие попущение. А ваше нынешнее на него расположение больше ничего, как — извините — это за то, что он не русского звания и через него об нас прошла слава про заведение, и полиция без причины, под разными выдумками, услужающих забирает и все напрасно к этим деньгам сводит, чтобы путались… Грех один только, грех, и ничего больше, как грех, — заключал Марко и уходил к себе в темную каморочку, где у него был большой образник и перед ним горела неугасимая лампада.

Его иногда становилось жалко: он, бывало, по целым часам стоит здесь и думает.

— Все думаешь, Марко?

Пожмет плечами и отвечает:

— Льзя ли, сударь, не думать… Такое несчастье… срам, и позор, и гибель душе христианской!

Те, кто более с ним разговаривали, первые стали иметь мысли, которые потом мало-помалу сообщились и прочим.

— Как хотите, — говорили, — Марко, разумеется, простой человек, из крестьян, но он умен этим… нашим простым… истинно русским умом.

— И честен.

— Да, и честен. Иначе бы, разумеется, хозяин его не поставил над делом. Он человек верный.

— Да, да, — поддакивал наш батюшка, пуская себе дым в бороду.

— А он, смотря просто, видит, может быть, то, чего мы не видим. Он судит так: для чего ему было это делать? Денег он не берет. Да ему деньги и не надобны…

— Очевидно не надобны, если не берет, когда ему их предлагают.

— Конечно! Это не из-за денег и делано…

— А из-за чего же?

— А-а, уж об этом вы не меня, а Марко спрашивайте. И батюшка так поддерживал:

— Да, да, да — отселе услышим Марко.

— А что же глаголет Марко?

— А Марко глаголет: «Не верь поляку».

— Но почему же?

— Потому, что он есть поляк и неверный.

— Ну, позвольте, позвольте! Однако ведь неверный — это одно дело, а вор — это совсем другое. Поляки народ амбиционный, и о них этак думать… не того… нечестно.

— Да позвольте, пожалуйста, — перебивает вдохновленный Марко рассказчик, — «этак думать», «этак думать»; а сами, наверное, вовсе и не знаете, о каком думанье говорится… О воровстве нет и речи, нет и подозрения, а поляку именно то самое и принадлежит, что сами ему присвоиваете, — то есть именно амбиция.

— Да что же ему нужно было, чтобы пропали деньги?

— Поляку-то?

— Да-с.

— Вам в голову ничего не приходит?

Все начали думать: «Что такое мне приходит в голову?»

— Нет — ничего не приходит.

— Это оттого, что у нас с вами, батюшка, головы-то дворянством забиты, а простой, истинно русский человек — он видит, что поляку надо.

— Да что же ему надо, — говорите, ведь это всех касается!

— Да, это всех касается-с. Ему в авантаже его родины было, чтобы нас обесславить…

— Батюшки мои!

— Конечно-с! — пустить в ход, что в обществе русских офицеров может случиться воровство…

— А ну как это в самом деле так!

— Да нечего гадать: это так и есть!

— Ах, черт бы его взял!

— Экий коварный народ эти поляки! И батюшка поддержал, сказав:

— Да, да, да.

А потом еще подумали и нашли, что соображения Марко не следует скрыть от командира, но только не надо обнаруживать, что это от Марко, потому что это может вредить впечатлению, а указать какой-нибудь источник более авторитетный и безответственный.

— В трактире, в бильярдной кто-то говорил…

— Нет, — это нехорошо. Полковник скажет: как же вы слышали такую мораль и не вступились. Арестовать надо было, кто это говорил.

— Надо выдумать другое.

— Да что?

Вот тут нам батюшка и помог:

— Лучше всего, — говорит, — сказать, что в общей бане слышали.

Это всем понравилось. В самом деле, ведь умно: баня — место народное, там крик, шум, говор, вместе все голые жмутся и вместе на полке парятся — вместе плескаются… А кто сказал?.. разбери-ка поди или заарестуй… Всех разве надо брать, потому что тут все люди ровненькие, все голенькие.

Так и сделали; и батюшку же самого упросили с этим и пойти.

Он согласился и на другой же день все выполнил.

Полковник тоже этим слухом заинтересовался и говорит:

— И что всего хуже, что это уже сделалось общей молвою… в народе, в бане говорится. Батюшка отвечает:

— Да, да, да! всё в бане… Я это все в бане слышал.

— И что же вы… решительно не могли узнать, кто это говорил?

— Не мог-с. Да, да, да, решительно не мог.

— Очень жалко.

— Да… я очень хотел узнать, но не мог, потому что все, да… знаете, в бане все одинаковы. Нас, духовных, еще кое-как отличить можно, потому мы мужчины, но с косами, а простые люди, кои без этого, все друг на дружку похожи.

— Вы бы могли за руку схватить того, кто говорил.

— Помилуйте — намыленный сейчас выскользнет!..

И притом, как я в это время на полке парился, то мне даже нельзя было его и достать.

— Ну да — если нельзя достать, так тогда, разумеется, нечего… А только, я думаю, все-таки это пока лучше оставить так… Теперь ведь уж несколько времени прошло, а через год этот поляк ведь дал слово приехать… Я думаю, он свое слово сдержит. А вот вы расскажите мне, как по-духовному надо думать о снах? Пустяки они или нет?

Батюшка отвечает:

— Это все от взгляда.

— Как от взгляда?

— Да, то есть нет — я не то хотел… есть сны от бога, просветительные, есть и иные — есть сны натуральные от пищи, есть сны вредные от лукавого.

— То-то вот, — отвечает полковник, — но, однако, и это еще не точно. А вот как вы отнесете такой сон. Моя жена — вы знаете — очень молодая женщина, и покойный корнет был ей и родня и друг ее детства, а потому смерть его ее страшно поразила, и она сделалась как бы суеверна. Притом мы потеряли ребенка, и она перед тем видела сон.

— Скажите!

— Да, да, да. Что касается до снов, то она относится к ним — как вы сейчас сказали. Я этого не разделяю, но опровергнуть не хочу, хотя очень знаю, что если на ночь поужинать, то сон снится «бя» какой — стало быть, это от желудка.

— Да, и от желудка, — согласился батюшка, — даже всего больше от желудка, — но ему пришлось еще помучиться.

— Да-с, — продолжал полковник, — но ведь вот то и дело, что у нее это не сон, а видения…

— Как видения?

— Да-с, понимаете — она не во сне видит, не закрытыми глазами, а видит наяву и слышит…

— Это странно.

— Очень странно, — тем более что она его никогда не видала-с!

— Да, да, да… Это вы про кого же?

— Ну, понятно, про поляка!

— Ага-га… да, да, да! — понимаю.

— Моя жена тогда его не видала — потому что тогда, во время этого несчастного приключения, она была в постели, — так что не могла даже проститься с несчастным безумцем, мы смерть его от нее скрыли, чтобы молоко не бросилось в голову.

— Боже спаси!

— Ну да… Разумеется, уж лучше смерть, чем это… Наверное — безумие. Но представьте вы себе, что он ее постоянно преследует!..

— Покойник?

— Да нет — поляк! Я даже очень рад, что вы ко мне после баньки зашли и что мы об этом разговорились, потому что вы в своей духовной практике что-нибудь все-таки можете почерпнуть.

И тут полковник рассказал батюшке, что бедняжке, нашей молодой, розовенькой полковнице, все мерещится Август Матвеич, и, по приметам, как раз такой, каков он есть в самом деле, то есть стоит, говорит, где-то перед нею на виду, точно как бывают старинные аглицкие часы в футляре…

Батюшка так и подпрыгнул.

— Скажите, — говорит, — пожалуйста! Часы! Ведь его так и офицеры прозвали.

— Ну, я потому-то вам и рассказываю, что это удивительно! А вы еще представьте себе, что в зале у нас словно назло именно и стоят такие хозяйские часы, да еще с курантами; как заведут: динь-динь-динь-динь-динь-динь, так и конца нет, и она мимо их с сумерек даже и проходить боится, а вынесть некуда, и говорят, будто вещь очень дорогая, да ведь и жена-то сама стала их любить.

— Чего же это?

— Нравится ей мечтать… что-то этакое в маятнике слышит… Понимаете, как он идет… размах свой делает, а ей слышится, будто «и-щщу и и-щщу». Да! И так, знаете, ей это интересно и страшно — жмется ко мне, и чтобы я ее все держал. Думаю, очень может быть, она опять в исключительном положении.

— Да, да… и это может быть с замужнею, это… очень может быть… И даже очень быть может, — отхватал сразу батюшка и на этот раз освободился и прибежал к нам, в самом деле как будто он из бани, и все нам с разбегу высыпал, но потом попросил, чтобы мы никому ни о чем не сказывали.

Мы, впрочем, этими переговорами не были довольны. По нашему мнению, полковник отнесся к сообщенному ему открытию недостаточно внимательно и совсем некстати свел к своим марьяжным интересам.

Один из наших, хохол родом, сейчас нашел этому и объяснение.

— У него, — говорит про полковника, — мать зовут Вероника Станиславовна.

Другие было его спросили:

— Что вы этим хотите сказать?

— А ничего больше, кроме того, что ее зовут Вероника Станиславовна.

Все поняли, что мать полковника, конечно, полька и что ему, значит, о поляках слышать неприятно.

Ну, наши тогда решили к полковнику больше не обращаться, а выбрали одного товарища, который был благонадежен нанести кому угодно оскорбление, и тот поехал будто в отпуск, но в самом деле с тем, чтобы разыскать немедленно Августа Матвеича и всучить ему деньги, а если не возьмет — оскорбить его.

И найди он его — это бы непременно сделалось, но волею судеб последовало совсем другое.