Неточные совпадения
Таков уже
русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских
отношений.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное
отношение ко всему
русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
Зимними вечерами, в теплой тишине комнаты, он, покуривая, сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «
Русская жизнь и литература в их
отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Допустим, что в процентном
отношении к единокровной массе евреев-шпионов больше, чем
русских, это можно объяснить географически — евреи живут на границе.
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к слову «искусство» — «
русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский, Толстой в их
отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
«Семь епископов отлучили Льва Толстого от церкви. Семеро интеллигентов осудили, отвергают традицию
русской интеллигенции — ее критическое
отношение к действительности, традицию интеллекта, его движущую силу».
— У нас развивается опасная болезнь, которую я назвал бы гипертрофией критического
отношения к действительности. Трансплантация политических идей Запада на
русскую почву — необходима, это бесспорно. Но мы не должны упускать из виду огромное значение некоторых особенностей национального духа и быта.
Притом их связывало детство и школа — две сильные пружины, потом
русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном
отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Но особенно любил Пахотин уноситься воспоминаниями в Париж, когда в четырнадцатом году
русские явились великодушными победителями, перещеголявшими любезностью тогдашних французов, уже попорченных в этом
отношении революцией, и превосходившими безумным мотовством широкую щедрость англичан.
Пассивная, рецептивная женственность в
отношении государственной власти — так характерна для
русского народа и для
русской истории [Это вполне подтверждается и
русской революцией, в которой народ остается духовно пассивным и покорным новой революционной тирании, но в состоянии злобной одержимости.].
Таинственное противоречие есть в
отношении России и
русского сознания к национальности.
И такое
отношение будет вполне согласным с душой
русского народа, великодушной, бескорыстной и терпимой, дарящей, а не отнимающей, которой все еще не знают славяне, так как она закрыта для них нашей не народной государственной политикой.
Русский интеллигентский максимализм, революционизм, радикализм есть особого рода моралистический аскетизм в
отношении к государственной, общественной и вообще исторической жизни.
Некоторые славянофильствующие и в наши горестные дни думают, что если мы,
русские, станем активными в
отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития, то во всем будем подобными немцам и потеряем нашу самобытность.
Моралистический склад
русской души порождает подозрительное
отношение к мысли.
И хотелось бы обратить особое внимание на то, что в польско-русских
отношениях есть более глубокая, духовная сторона.
Наша любовь к
русской земле, многострадальной и жертвенной, превышает все эпохи, все
отношения и все идеологические построения.
Отношения между
русским народом, которого славянофилы прославляли народом безгосударственным, и огромным
русским государством до сих пор остаются загадкой философии
русской истории.
А это значит, что
русский народ в
отношении к своей
русской земле должен быть мужествен и светоносен, должен владеть землей и оформлять ее хаотические стихии, а не растворяться в ней, не пассивно ей отдаваться.
Именно в
русском империализме должна была быть всечеловеческая широта и признание всякой народной индивидуальности, бережное и щедрое
отношение ко всякой народности.
Это означает радикально иное
отношение к государству и культуре, чем то, которое было доныне у
русских людей.
В этом
отношении в
русском религиозном сознании есть коренной дуализм.
Но
отношение славянофилов к самому больному и самому важному для нас,
русских, славянскому вопросу — к вопросу польскому — было в корне своем ложным и не славянским.
И
русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в
отношении к которым подобает лишь преклонение, как перед иконой.
Но в
отношении к жизни
русской интеллигенции, да и вообще
русских людей есть как бы преобладание женственного, господства чувства женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.
Война должна освободить нас,
русских, от рабского и подчиненного
отношения к Германии, от нездорового, надрывного
отношения к Западной Европе, как к чему-то далекому и внешнему, предмету то страстной влюбленности и мечты, то погромной ненависти и страха.
Но наши упования глубоко противоположны всему «розановскому», «вечно-бабьему», шовинизму и бахвальству и этому духовно-вампирическому
отношению к крови, проливаемой
русскими войсками.
Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом, сказала мне, что
русский консул внизу и спрашивает, могу ли я его принять. Я до того уже считал поконченными мои
отношения с
русским правительством, что сам удивился такой чести и не мог догадаться, что ему от меня надобно.
В этом обществе была та свобода неустоявшихся
отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый
русский характер московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Обед подается по-праздничному, в три часа, при свечах, и длится, по крайней мере, полтора часа. Целая масса лакеев, своих и чужих, служит за столом. Готовят три повара, из которых один отличается по части старинных
русских кушаньев, а двое обучались в Москве у Яра и выписываются в деревню зимою на несколько недель. Сверх того, для пирожных имеется особенный кондитер, который учился у Педотти и умеет делать конфекты. Вообще в кулинарном
отношении Гуслицыны не уступают даже Струнниковым.
Тогда в Кремле еще были представители старой
русской интеллигенции: Каменев, Луначарский, Бухарин, Рязанов, и их
отношение к представителям интеллигенции, к писателям и ученым, не примкнувшим к коммунизму, было иное, чем у чекистов, у них было чувство стыдливости и неловкости в
отношении к утесняемой интеллектуальной России.
Советскую власть я считал единственной
русской национальной властью, никакой другой нет, и только она представляет Россию в международных
отношениях.
Я приносил с собой свое личное и
русское катастрофическое чувство жизни и истории,
отношение к каждой теме по существу, а не через культурное отражение.
Между тем как я считаю главным вопросом вопрос об
отношении к
русскому народу, к советскому народу, к революции как внутреннему моменту в судьбе
русского народа.
То, что я говорю, связано с революционной аскезой
русской интеллигенции, которая не есть обыкновенная аскеза, а аскеза выносливости в
отношении к преследованиям.
Но
отношение к
русскому народу, к смыслу революции в исторической судьбе народа, к советскому строю не тождественно с
отношением к советской власти, к власти государства.
По переезде в Москву, через С. Булгакова, с которым меня связывали уж старые
отношения, у меня произошла встреча с наиболее характерными православными кругами, раньше мне чуждыми, с самой сердцевиной
русского православия.
Во мне вызывает сильное противление то, что для
русской эмиграции главный вопрос есть вопрос об
отношении к советской власти.
Я почувствовал, что подымается в
русской жизни что-то новое и что необходимо определить свое
отношение к этому течению.
Я заметил неискренность в
отношении ко мне со стороны некоторых
русских.
Наблюдая настроения
русской эмиграции, я почувствовал, что я один из очень немногих людей, свободных от ressentiment по
отношению к коммунизму и не определяющих своей мысли реакцией против него.
Как сложились мои
отношения к
русскому культурному ренессансу начала XX века?
У
русских нет условностей, нет дистанции, есть потребность часто видеть людей, с которыми у них даже нет особенно близких
отношений, выворачивать душу, ввергаться в чужую жизнь и ввергать в свою жизнь, вести бесконечные споры об идейных вопросах.
Наша беседа посвящена была главным образом
русскому коммунизму и
отношениям между коммунизмом и христианством.
Его
отношение к
русской мысли было трогательно, он раздирался между К. Бартом и
русской религиозной философией.
Русский научный институт, несмотря на мое активное к нему
отношение в первый год пребывания в Берлине, в сущности, был довольно чуждым мне академическим учреждением.
Галактион действительно прервал всякие
отношения с пьяной запольской компанией, сидел дома и бывал только по делу у Стабровского. Умный поляк долго приглядывался к молодому мельнику и кончил тем, что поверил в него. Стабровскому больше всего нравились в Галактионе его раскольничья сдержанность и простой, но здоровый
русский ум.
Новым у него был исключительный интерес к вопросу об
отношении православия к современности, так и называется одна из его книг [См. его книги «Об
отношении православия к современности» и «О современных потребностях мысли и жизни, особенно
русской».].
Оправдание культуры. Различение культуры и цивилизации. Культура конца.
Русский нигилизм: Добролюбов, Писарев. Аскетические, эсхатологические и моралистические элементы в нигилизме. Культ естественных наук. Противоречие между принципом личности и материализмом. Противоположение совершенной культуры и совершенной жизни. Л. Толстой. Опрощение Толстого и Руссо. К. Леонтьев и его
отношение к культуре.
Православие, и особенно
русское православие, не имеет своего оправдания культуры, в нем был нигилистический элемент в
отношении ко всему, что творит человек в этом мире.