Неточные совпадения
Возку навоза начать
раньше, чтобы до раннего покоса
всё было кончено. А плугами пахать без отрыву дальнее поле, так чтобы продержать его черным паром. Покосы убрать
все не исполу, а работниками.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал
раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз
всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Тентетников стал замечать, что на господской земле
все выходило как-то хуже, чем на мужичьей: сеялось
раньше, всходило позже.
У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит
все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным,
раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!
Так не
все ли тебе равно —
раньше или позже?
— Нет, я, я более
всех виновата! — говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, — я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек! Если б я разглядела его
раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
— Ах, Родя, ведь это
все только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то
раньше двух никогда не ложились.
С прибытием Ситникова
все стало как-то тупее — и проще;
все даже поужинали плотней и разошлись спать получасом
раньше обыкновенного.
Связь с этой женщиной и
раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина —
все более резко обнаруживала презрительное отношение ко
всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и
все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Подаст, идиот!
Раньше — побоялся бы тетки, а теперь, когда
все на стену лезут и каждый день людей вешают, — подаст…
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и
раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся
всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как
раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и
все, что люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
— Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто
раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит. Послал
все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась в политику…
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось;
раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов,
всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
— Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж — генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует
всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и
раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после расскажу.
Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не
все, не так почтительно, как
раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Толпа выла, ревела, грозила солдатам кулаками, некоторые швыряли в них комьями снега, солдаты, держа ружья к ноге, стояли окаменело, плотнее, чем
раньше, и
все как будто выросли.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и
раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил
все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
Самгин и
раньше подозревал, что этот искаженный человек понимает его лучше
всех других, что он намеренно дразнит и раздражает его, играя какую-то злую и темную игру.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как
раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и
все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились темы споров, интересы, как открыто говорят о том, что
раньше замалчивалось.
Ему хотелось знать
все это
раньше, чем он встретит местных представителей Союза городов, хотелось явиться к ним человеком осведомленным и способным работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему.
Как
раньше, он смотрел на
всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и
раньше самодовольный, а теперь унылый, — он всегда был неприятен и становился
все более неприятным Самгину, возбуждая в нем какие-то неопределенные подозрения.
И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он с досадой,
всё более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают его, превращая разнообразный и обширный его опыт в мысли, грубо упрощенные
раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную, ослепительно яркую.
Его смущало и раздражало ощущение отчужденности от
всех этих наряженных людей, — ощущение, которое, никогда
раньше не отягощая, только приятно подчеркивало сознание его своеобразия, независимости.
В этот вечер она была особенно нежна с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но
все чаще, Самгин чувствовал, что ее примиренность с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в ней черту,
раньше не замеченную им и родственную Нехаевой: она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
Хотя он уже не с такою остротой, как
раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что действительность становится
все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то в сторону, вычеркивая из жизни.
Глаза Клима, жадно поглотив царя,
все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него
раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею
всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали и обиды.
Вздыхая, как уставшая лошадь, запахивая на коленях поддевку, как он
раньше запахивал подрясник, Дьякон басил
все более густо.
Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти
все мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем
раньше, более дружески. В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими словами формирует некоторые его мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.
— Я в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что
все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном мире Иван сообщил
раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
«Но ведь ты тоже убил», — хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но
раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И
все тем же строгим голосом он говорил...
— Нам мечтать и
все такое — не приходится, — с явной досадой сказал токарь и отбил у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: — Напрасно ты, Пелагея, пошла, я тебе говорил:
раньше вечера не вернемся.
— Бросьте, батенька! Это — дохлое дело. Еще
раньше дня на три, ну, может быть… А теперь мы немножко танцуем назад, составы кормежных поездов гонят куда только возможно гнать,
все перепуталось, и мы сами ничего не можем найти. Боеприпасы убирать надобно, вот что. Кое-что, пожалуй, надобно будет предать огню.
Раньше чем Самгин выбрал, в который идти, — грянул гром, хлынул дождь и загнал его в ближайший музей, там было собрано оружие, стены пестро и скучно раскрашены живописью,
все эпизоды австро-прусской и франко-прусской войн.
— Разве не
все равно, днем
раньше, днем позже — но
все скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала вас сюда, в аллею…
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать
раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас
все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
— Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще
раньше встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и
все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
— Вот что, Аркадий: если б я и позвал тебя
раньше, то что бы сказал тебе? В этом вопросе
весь мой ответ.
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью. Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже
все было,
раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Несмотря на
все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели
весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно
раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Возражение его прекрасно, я согласен, и делает честь его бесспорному уму; прекрасно уже тем, что самое простое, а самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уж перепробовано
все, что мудреней или глупей; но я знал это возражение и сам,
раньше Васина; эту мысль я прочувствовал с лишком три года назад; даже мало того, в ней-то и заключается отчасти «моя идея».
[…Увы! какую пользу принесло бы мне это открытие, сделай я его
раньше, и не лучше ли было бы скрывать мой позор
всю жизнь?
— Нет еще, нет, и это
все равно. Приходи завтра, приходи
раньше… Да вот что еще: брось Ламберта совсем, а «документ» разорви, и скорей. Прощай!
Теперь
все то, чем
раньше жила Надежда Васильевна, как-то отошло на задний план, стушевалось, побледнело и просто казалось смешным.
Раньше он иногда сомневался в их осуществимости, иногда какое-то нехорошее чувство закрадывалось в душу, но теперь ему стоило только вызвать в своем воображении дорогие черты, и
все делалось необыкновенно ясно, всякие сомнения падали сами собой.
Раньше эти вечера были скучны до тошноты, потому что на половине Марьи Степановны собиралось только исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда навернется еще какая-нибудь старушка — вот и
все.
— Собственно, определенных данных я в руках не имею, — отвечал уклончиво Веревкин, — но у меня есть некоторая нить… Видите ли, настоящая каша заваривается еще только теперь, а
все, что было
раньше, — только цветочки.
Ляховский повел Привалова через анфиладу жилых комнат, которые представляли приятный контраст со
всем, что приходилось видеть
раньше.