Неточные совпадения
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как
раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Как
раньше, он смотрел на
всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и
раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся
всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и
раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил
все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
Глаза Клима, жадно поглотив царя,
все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него
раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею
всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали и обиды.
Вздыхая, как уставшая лошадь, запахивая на коленях поддевку, как он
раньше запахивал подрясник, Дьякон басил
все более густо.
Его смущало и раздражало ощущение отчужденности от
всех этих наряженных людей, — ощущение, которое, никогда
раньше не отягощая, только приятно подчеркивало сознание его своеобразия, независимости.
В этот вечер она была особенно нежна с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но
все чаще, Самгин чувствовал, что ее примиренность с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в ней черту,
раньше не замеченную им и родственную Нехаевой: она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
Самгин и
раньше подозревал, что этот искаженный человек понимает его лучше
всех других, что он намеренно дразнит и раздражает его, играя какую-то злую и темную игру.
— Нам мечтать и
все такое — не приходится, — с явной досадой сказал токарь и отбил у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: — Напрасно ты, Пелагея, пошла, я тебе говорил:
раньше вечера не вернемся.
Толпа выла, ревела, грозила солдатам кулаками, некоторые швыряли в них комьями снега, солдаты, держа ружья к ноге, стояли окаменело, плотнее, чем
раньше, и
все как будто выросли.
Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и
раньше самодовольный, а теперь унылый, — он всегда был неприятен и становился
все более неприятным Самгину, возбуждая в нем какие-то неопределенные подозрения.
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось;
раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов,
всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как
раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и
все, что люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
«Но ведь ты тоже убил», — хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но
раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И
все тем же строгим голосом он говорил...
Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не
все, не так почтительно, как
раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти
все мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем
раньше, более дружески. В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими словами формирует некоторые его мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.
— Подаст, идиот!
Раньше — побоялся бы тетки, а теперь, когда
все на стену лезут и каждый день людей вешают, — подаст…
Хотя он уже не с такою остротой, как
раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что действительность становится
все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то в сторону, вычеркивая из жизни.
Раньше чем Самгин выбрал, в который идти, — грянул гром, хлынул дождь и загнал его в ближайший музей, там было собрано оружие, стены пестро и скучно раскрашены живописью,
все эпизоды австро-прусской и франко-прусской войн.
— Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж — генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует
всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и
раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после расскажу.
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и
все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились темы споров, интересы, как открыто говорят о том, что
раньше замалчивалось.
И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он с досадой,
всё более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают его, превращая разнообразный и обширный его опыт в мысли, грубо упрощенные
раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную, ослепительно яркую.
— Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто
раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит. Послал
все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась в политику…
Ему хотелось знать
все это
раньше, чем он встретит местных представителей Союза городов, хотелось явиться к ним человеком осведомленным и способным работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему.
— Бросьте, батенька! Это — дохлое дело. Еще
раньше дня на три, ну, может быть… А теперь мы немножко танцуем назад, составы кормежных поездов гонят куда только возможно гнать,
все перепуталось, и мы сами ничего не можем найти. Боеприпасы убирать надобно, вот что. Кое-что, пожалуй, надобно будет предать огню.
Связь с этой женщиной и
раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина —
все более резко обнаруживала презрительное отношение ко
всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и
все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Я в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что
все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном мире Иван сообщил
раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.