Неточные совпадения
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер.
Он усиленно заботился обострять
их, потому что за мыслями у
него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша.
И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для
него. Но об этом
он не хотел думать
и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с
нею. Уж если
она хочет разойтись, так
пусть признает
себя виновной в разрыве
и попросит прощения…
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала
она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом —
и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать
себя исповедью? Суд совершился — я не приму
ее. Не мне слушать
и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины
и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
Никогда не чувствовал
он подобной потребности, да
и в других не признавал
ее, а глядел на
них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в лице
и взглядом, говорившим: «Пусть-де
их себе, а я не поеду».
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив,
пусть пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим
и высшему свету
и ей,
и пусть она будет наказана! Ламберт,
она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься
и подберешь
их к
себе в карман с моими плевками, но зато я
ее сокрушу!
Пусть живописцы найдут у
себя краски,
пусть хоть назовут эти цвета, которыми угасающее солнце окрашивает небеса! Посмотрите: фиолетовая пелена покрыла небо
и смешалась с пурпуром; прошло еще мгновение,
и сквозь
нее проступает темно-зеленый, яшмовый оттенок:
он в свою очередь овладел небом.
В это время дверь одного из шалашей отворилась,
и старушка в белом чепце, опрятно
и чопорно одетая, показалась у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала
она сердито, — барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше не буду,
пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка стал расхаживать по валу.
Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал
ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми к
себе жену,
и пусть будет
она твоею женою…»
— Ну вот, уже
и обиделся! — сказала тетушка. «Ще молода дытына, — подумала
она про
себя, — ничего не знает! нужно
их свести вместе,
пусть познакомятся!»
Надулась, к удивлению, Харитина
и спряталась в каюте.
Она живо представила
себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем с Галактионом будет не
она, а Ечкин. Это
ее возмущало до слез,
и она решила про
себя, что сама поедет в Заполье, а там будь что будет: семь бед — один ответ. Но до поры до времени
она сдержалась
и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что
она останется в Городище, а
она вдруг на «Первинке» вместе с
ним приедет в Заполье. Ничего,
пусть позлится.
— Ах, какой ты, Тарас, непонятный! Я про свою голову, а
он про делянку. Как я раздумаюсь под вечер, так впору руки на
себя наложить. Увидишь мамыньку, кланяйся
ей…
Пусть не печалится
и меня не винит: такая уж, видно, выпала мне судьба злосчастная…
— Бахарева может наливать чай, — говорил
он, сделав это предложение в обыкновенном заседании
и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой
он стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому —
она пусть возьмет на
себя отпирать двери.
«
Пусть себе заедет к барыне
и полюбезничает с
ней», — думал
он.
—
Пусть себе, очень мне нужно! — сказал сначала Вихров, но потом подумал, что инженер может опять куда-нибудь уехать,
и он снова останется с Юлией вдвоем,
и она ему сейчас же, конечно, откроет тайну свою.
Да, Хрисашка еще слишком добр, что
он только поглядывает на твою кубышку, а не отнимает
ее. Если б
он захотел,
он взял бы у тебя всё:
и кубышку,
и Маремьяну Маревну на придачу. Хрисашка! воспрянь — чего ты робеешь! Воспрянь —
и плюнь в самую лохань этому идеологу кубышки! Воспрянь —
и бери у
него все:
и жену
его,
и вола
его,
и осла
его —
и пусть хоть однажды в жизни
он будет приведен в необходимость представить
себе,что у
него своегоили ничего, или очень мало!
— Вот возьмите, маменька, ладанку
и отдайте
ее нашему другу
и благодетелю:
пусть он повесит
ее себе на шею.
«
Пусть себе живут
и наслаждаются,
и интересно знать, надолго ли хватит
им этого туалета, увезенного Ченцовым на пропитание
себя и своей возлюбленной», — прибавила
она себе мысленно
и кинула довольно странный взгляд на управляющего.
— Правда! — согласился
и с этим доктор. — Но погоди, постой! — воскликнул
он, взяв
себя на несколько мгновений за голову. — Егор Егорыч хотел сделать старшую сестру Сусанны, Людмилу, масонкой
и думал жениться на
ней, а теперь
пусть женится на Сусанне!
— Ведаю
себя чистым пред богом
и пред государем, — ответствовал
он спокойно, — предаю душу мою господу Иисусу Христу, у государя же прошу единой милости: что останется после меня добра моего, то все
пусть разделится на три части: первую часть — на церкви божии
и на помин души моей; другую — нищей братии; а третью — верным слугам
и холопям моим; а кабальных людей
и рабов отпускаю вечно на волю! Вдове же моей прощаю,
и вольно
ей выйти за кого похочет!
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем, то есть дабы, если
он с пылкостию, то
она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно,
и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя на
себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что
и наивернейшее средство ладить — сие:
пусть считают друг друга умнее друг друга,
и оба тогда будут один другого умней.
— Вот что, Дыма, — сказал Матвей, отрываясь от своих горьких мыслей. — Надо поскорее писать письмо Осипу.
Он здесь уже свой человек, —
пусть же советует, как сыскать сестру, если
она еще не приехала к
нему,
и что нам теперь делать с
собою.
Отжившему, разбитому жизнию не для чего посещать Венецию:
она будет
ему горька, как память о несбывшихся мечтах первоначальных дней; но сладка будет
она тому, в ком кипят еще силы, кто чувствует
себя благополучным;
пусть он принесет свое счастие под
ее очарованные небеса,
и как бы
оно ни было лучезарно,
она еще озолотит
его неувядаемым сиянием.
— Я сам
себя спрашивал, — отвечал Проктор, —
и простите за откровенность в семейных делах, для вас, конечно, скучных. Но иногда… гм… хочется поговорить. Да, я
себя спрашивал
и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно говоря, мне отвратительно, что
он ходит вокруг
нее, как глухой
и слепой, а если
она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту
и спустись головой вниз», — то
он это немедленно сделает в любую погоду. По-моему, нужен
ей другой муж. Это между прочим, а все
пусть идет, как идет.
«
Пусть она будет счастлива,
пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне
ее видеть, лишь бы знать, что
она существует; я буду
ее братом,
ее другом!»
И он плакал от умиления,
и ему стало легче, когда
он решился на гигантский подвиг — на беспредельное пожертвование
собою, —
и он тешился мыслию, что
она будет тронута
его жертвой; но это были минуты душевной натянутости:
он менее нежели в две недели изнемог, пал под бременем такой ноши.
— Молодость прошла — отлично… — злобно повторял я про
себя. — Значит,
она никому не нужна; значит, выпал скверный номер; значит, вообще наплевать.
Пусть другие живут, наслаждаются, радуются… Черт с
ними, с этими другими. Все равно
и жирный король
и тощий нищий в конце концов сделаются достоянием господ червей, как сказал Шекспир, а в том числе
и другие.
— Ну, вот
и прекрасно!
Пусть они себе там
и сидят. Скажи: постояльца рекомендую знакомого. Это необходимо, — добавил
он мне шепотом
и тотчас же снова начал вслух: — Вот видите, налево, этот коридор? там у сестры три комнаты; в двух
она живет, а третья там у
нее образная; а это вот прямо дверь — тут кабинет зятев был; вот там в
нее и ход; а это
и есть ваша комната. Глядите, — заключил
он, распахивая передо мной довольно высокие белые двери в комнату, которую действительно можно было назвать прекрасною.
Но как Патрикей Семеныч на крыльце перекрестился
и пошел,
и я всю эту трусость с
себя сбросила
и не утерпела, постояла одну минуточку
и тоже за
ним побежала, думаю: ежели что с
нею, с моею голубушкой, станется, так уж
пусть при мне: вместе умрем.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что
и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал:
пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека
она разлюбила
и не сумела сберечь
его для
себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить
их, то есть как-то физически стараются
их уничтожить!
— Конечно, — продолжал ученый прохожий, — Наполеон, сей новый Аттила, есть истинно бич небесный, но подождите: non semper erunt Saturnalia — не все коту масленица. Бесспорно, этот Наполеон хитер, да
и нашего главнокомандующего не скоро проведешь. Поверьте, недаром
он впускает французов в Москву.
Пусть они теперь в
ней попируют, а
он свое возьмет. Нет, сударь! хоть светлейший смотрит
и не в оба, а ведь
он: sidbi in mente — сиречь:
себе на уме!
— О господи,
пусть он живет;
он единственное сокровище мое, — прошептала
она и несколько даже рассердилась на
себя. Но что делать: «гони природу в дверь,
она влетит в окно!»
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно
себе вообразить,
и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с
ней, так
он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне
и упроси
ее, чтобы
она позволила приехать к
ней жить,
и жить только для виду.
Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по
его».
Их не в силах были изменить ни среда школы
и ее направление, ни самый лестный фавор, ни строгое осуждение, ни укоризны трусостью как пороком, который должен бы несносно уязвлять благородное чувство, если бы
оно не видало
себе оправдания в идеале высшем.
Пусть, быть может, этот идеал понят
и узко, но тем не менее
он требовал настоящего мужества для своего целостного осуществления.
И у Брянчанинова с Чихачевым не оказалось недостатка в мужестве.
Простой был парень;
он сдуру-то
и поведай
ей то место, куды закопал
их; известно, может, думал, пропадут задаром, так
пусть же лучше
ей достанутся; хорошо; как получила
она себе деньги,
и пошла дурить, то есть чего уж ни делала!
— Как
она хороша! — проговорил Лысевич, восхищаясь
ею. — Бог мой, как
она хороша! Но что же вы сердитесь, милая?
Пусть я не прав, но неужели вы думаете, что если вы во имя идей, которые я, впрочем, глубоко уважаю, будете скучать
и отказывать
себе в жизненной радости, то рабочим станет от этого легче? Ничуть! Нет, разврат, разврат! — сказал
он решительно. — Вам необходимо, вы обязаны быть развратной! Обмозгуйте это, милая, обмозгуйте!
Цари на славу
ей!
Будь окружен любовью
и почетом!
Будь праведен в неправости своей —
Но не моги простить
себе! Не лги
Перед
собой!
Пусть будет только жизнь
Запятнана твоя — но дух бессмертный
Пусть будет чист — не провинись пред
ним!
Не захоти от мысли отдохнуть,
Что искупать своим ты каждым мигом,
Дыханьем каждым, бьеньем каждым сердца,
Свой должен грех!
И если изнеможешь
Под бременем тяжелым — в эту келью
Тогда приди…
Матрена. Вот это, родной, рассудил, как водой разлил; пущай сам малый скажет. Ведь тоже по нынешнему времю силом женить не велят. Тоже спросить малого надо. Не захочет
он ни в жисть на
ней жениться,
себя осрамить. На мой разум,
пусть у тебя живет да служит хозяину.
И на лето брать незачем, принанять можно. А ты нам десяточку дай,
пусть живет.
«Чего бояться? — думал
он между тем сам про
себя. — Ведь
она не встанет из своего гроба, потому что побоится Божьего слова.
Пусть лежит! Да
и что я за козак, когда бы устрашился? Ну, выпил лишнее — оттого
и показывается страшно. А понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак!»
Мирович(один). Несчастные, несчастные мы с
нею существа!..
И что тут делать, как быть? Хорошо разным мудрецам, удивлявшим мир своим умом, силой воли, характера, решать великие вопросы… Там люди с
их индивидуальностью — тьфу!
Их переставляют, как шашки:
пусть себе каждый из
них летит
и кувыркается, куда
ему угодно. Нет, вот тут бы пришли
они и рассудили, как разрубить этот маленький, житейский гордиев узел!
Евгения Николаевна(тоже выходя из
себя). Ах, этого вы мне никак не можете запретить! Никак! Я мало, что вам говорю, но
и поеду
и скажу еще
ее любовнику!..
Пусть и он знает, как
она его любит!.. Если
она сама сделала против вас проступок, так не смей, по крайней мере, других чернить в том же.
Смотрю я на
него и радостно думаю: «А ты, милый, видать, птица редкая
и новая —
пусть скажется в добрый час!» Нравится мне
его возбуждение, это не тот красивый хмель, который охватит городского интеллигента на краткий час, а потом ведёт за
собою окисляющее душу стыдное похмелье, это настоящий огонь жизни,
он должен спокойно
и неугасимо жечь душу человека до дня, пока
она вся не выгорит.
— Так
пусть теперь
он это святое изображение на
себе носит, — продолжала
она: — я
его им благословляю. Заступница Пресвятая защитит
его! Особенно в сражениях, чтобы
он всегда
его на
себе имел. Так
и скажи, мой батюшка, что мать твоя так тебе велела.
Мужицкий чертенок. Да вот пахал мужик;
и знаю я, что у
него с
собой одна краюшка,
и больше есть нечего. Украл я у
него краюшку. Надо бы
ему обругаться, а
он что же? Говорит: кто взял,
пусть съест на здоровье. Вот я
и краюшку принес. Вот
она.
Пора человеку узнать
себе цену. Что же, в самом деле,
он какое-нибудь незаконно рожденное существо? Пора
ему перестать робко озираться по сторонам — угодил ли или не угодил
он людям? Нет,
пусть голова моя твердо
и прямо держится на плечах. Жизнь дана мне не на показ, а для того, чтобы я жил
ею. Я сознаю свою обязанность жить для своей души.
И заботиться хочу
и буду не о мнении обо мне людей, а о своей жизни, о том, исполняю я или не исполняю я свое назначение перед тем, кто послал меня в жизнь.
— А я бы на твоем месте
и непременно женился бы!
И чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из
нее веревки вить можно, да еще если к тому же эта добродетель ни в чем отказывать не умеет, а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров!
И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с
ним вместе!
— Но
пусть же недаром клевещут эти подлые люди!
Пусть недаром смеются
они над нами…Я уворую. Когда
она говорила с тобой, а я глядел на
ее красивое лицо, я дал
себе честное слово уворовать…
И я украду! Я украду у графа Гольдаугена то, чего не суметь уворовать ни одному из
его управляющих.
И я сдержу честное слово.
— Я одобряю, что
она предпочитает муки страдания малодушному возвращению.
Пусть муж Лары простит
ее и позовет к
себе, — это
их дело; но самой
ей возвращаться после того, что было… это невозможно без потери последнего к
себе и к
нему уважения. Притом же
она еще, может быть, любит Горданова.
— Это ловко! — воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ,
и добавил, что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри ведет
себя ужасною девчонкой
и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую статью, в которой обличает
и Данку,
и многих других. — Я говорил
ей, — добавил
он, — что это не годится, что ведь все это свежая рана, которой нельзя шевелить, но
она отвечала: «
Пусть!» —
и побежала еще куда-то.
Собственный дом
ей представлялся давно покинутым раем, в который уже нельзя вернуться,
и бедная девушка, прислонясь лбом к холодному стеклу окна, с замирающим сердцем думала:
пусть вернется Подозеров,
и я скажу
ему, чтоб
он взял меня с
собой,
и уеду в город.
— Именно причитаю, именно причитаю, потому что я долго слушал твою грубость, а в моих устах дрожит хвала Творцу, в
Его прелестнейших творениях,
и я… я на
себе испытал возвышающее действие красоты на высшие регистры моих способностей. Да-с; область красы это самый высокий регистр,
она всегда на меня действует. Не могу я видеть ваших затруднений;
пусть Филетер остается при жене, а я вас сопровожду к супругу. Да, сейчас сопровожду.
«Мне уже осталось немного жить, — думал
он, — я труп
и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно
и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь с
ней;
пусть она уходит к любимому человеку… Дам
ей развод, приму вину на
себя…»
Кто крест однажды будет несть,
Тот распинаем будет вечно;
Но если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.
Награды нет для добрых дел.
Любовь
и скорбь — одно
и то же.
Но этой скорбью кто скорбел.
Тому всех благ
она дороже.
Какое дело до
себя,
И до других,
и до вселенной
Тому, кто следовал, любя.
Куда звал голос сокровенный?
Но кто, боясь за
ним идти,
Себя раздумием тревожит, —
Пусть бросит крест свой средь пути.
Пусть ищет счастья, если может!
