Неточные совпадения
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не мог перенестись в душу своего
приятеля и
понять его чувства и прелести изучения таких женщин.
Мы друг друга скоро
поняли и сделались
приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
— На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как
понимает эту штуку рабочий,
приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно
понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— Нет, я ничего не
понимаю, Александр. Я не знаю, о чем ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой-то удивительный смысл в простой просьбе твоего
приятеля, чтобы ты не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у себя. Я не
понимаю, отчего тут приходить в азарт.
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не
понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего
приятеля, не забывать меня, потому что мне, как твоему
приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
Я взглянул в симпатичное лицо моего
приятеля и
понял: я читал еврею о том, как герой Шевченковской поэмы, Галайда, кричит в Лисянке: «Дайте ляха, дайте жида, мало менi, мало!..» Как гайдамаки точат кровь «жидiвочек» в воду и так далее…
Он живет в сибирской глуши (кажется, в ссылке), работает в столичных журналах и в то же время проникает в таинственные глубины народной жизни.
Приятели у него — раскольники, умные крестьяне, рабочие. Они
понимают его, он
понимает их, и из этого союза растет что-то конспиративное и великое. Все, что видно снаружи из его деятельности, — только средство. А цель?..
Бывший дворянин, убийца, рассказывая мне о том, как
приятели провожали его из России, говорил: «У меня проснулось сознание, я хотел только одного — стушеваться, провалиться, но знакомые не
понимали этого и наперерыв старались утешать меня и оказывать мне всякое внимание».
Евгений Павлович попросил у князя позволения познакомить его с этим
приятелем; князь едва
понял, что с ним хотят делать, но знакомство состоялось, оба раскланялись и подали друг другу руки.
Приятель Евгения Павловича сделал один вопрос, но князь, кажется, на него не ответил или до того странно промямлил что-то про себя, что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом на Евгения Павловича, тотчас
понял, для чего тот выдумал это знакомство, чуть-чуть усмехнулся и обратился опять к Аглае.
Я думаю, что наши близкие ожидают чего-нибудь от этого торжества, но мне кажется, ничего не может быть, хотя по всем правилам следовало бы, в подражание Европе, сделать амнистию. У нас этого слова не
понимают. Как вы думаете, что тут выкинет наш
приятель? Угадать его мудрено, Н. П., как медведь, не легко сказать, что он думает. [
Приятель, Н. П. и дальше — медведь — Николай I.]
Он очень хорошо
понимал, что
приятель его в этом случае сильнейшим образом обманывался, да вряд ли не обманывалась и невеста, думавшая и желавшая честно исполнить свой долг перед мужем.
— Это я так, для красноречия, — отвечал Павел, чтобы успокоить
приятеля. Он очень уж хорошо
понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.
— Как я рад с вами, Плавин, встретиться! — говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже
понял, какая бездна существует между ним и его бывшим
приятелем.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял
приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо
понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Павел, разумеется, очень хорошо
понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками
приятеля.
Живин очень хорошо
понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами
приятеля.
— Вот видишь, старый
приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я умею рассказывать, но ведь до известных пределов, —
понимаешь? Не то кредит и честь потеряешь, деловую то есть, ну и так далее.
— Все еще не
понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну,
понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из
приятелей подошлю.
Санин
понял настроение своего
приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился — и вот уже второй год находится за границей с женой, «которая теперь от чего-то лечится в Висбадене», — а там отправляется в Париж.
Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье — и уже наученный опытом, через столько лет — все не в силах был
понять, как мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий день он удивил всех своих
приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу.
«Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы
понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня». Но сколько я ни думал, я не мог
понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к
приятелю и напился с ним совсем пьян.
Сидят
приятели за водкой.
Но не
пойму я одного:
С ним Митя на ноге короткой.
Он — косо смотрит на него!
—
Понимаю. По-прежнему
приятели, по-прежнему попойки, клуб и карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь всё это одна только пустая болтовня. Надо же наконец сказать.
Там ведь у нас три
приятеля, vous comprenez? [вы
понимаете? (фр.)]
— Какой у завзятых игроков может быть point d'honneur?!. Вспомните, что сказано об них: «Не верю чести игрока!» Меня тут беспокоит не Лябьев… Я его жалею и уважаю за музыкальный талант, но, как человек, он для меня под сомнением, и я склоняюсь более к тому, что он дурной человек!.. Так его
понял с первого свидания наш общий с вами
приятель Сверстов.
— Да, да… довольно-таки вы поревновали…
понимаю я вас! Ну, так вот что, мой друг! приступимте прямо к делу! Мне же и недосуг: в Эртелевом лед скалывают, так присмотреть нужно… сенатор, голубчик, там живет! нехорошо, как замечание сделает! Ну-с, так изволите видеть… Есть у меня тут
приятель один… такой друг! такой друг!
Берсенев
понимал, что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался, что его
приятель не провалился, как утверждал Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все, что знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в разговоре с ним наших
приятелей, почти никогда притом не подозревая, что мы тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели, а глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
На другой день, в воскресенье, я пошел на Хитровку под вечер. Отыскал дом Степанова, нашел квартиру номер шесть, только что отворил туда дверь, как на меня пахнуло каким-то отвратительным, смешанным с копотью и табачным дымом, гнилым воздухом. Вследствие тусклого освещения я сразу ничего не мог paзобрать: шум, спор, ругань, хохот и пение — все это смешалось в один общий гул и настолько меня поразило, что я не мог
понять, каким образом мой
приятель суфлер попал в такую ужасную трущобу.
Затем я расскажу вам, что происходило в ближайший четверг. В этот день Орлов и Зинаида Федоровна обедали у Контана или Донона. Вернулся домой только один Орлов, а Зинаида Федоровна уехала, как я узнал потом, на Петербургскую сторону к своей старой гувернантке, чтобы переждать у нее время, пока у нас будут гости. Орлову не хотелось показывать ее своим
приятелям. Это
понял я утром за кофе, когда он стал уверять ее, что ради ее спокойствия необходимо отменить четверги.
Бегушев слушал
приятеля молча: он очень хорошо
понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие.
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался в бесконечные споры Мирона с его
приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал уже совершенно не похож на купеческого сына; худощавый, носатый, в очках, в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на плечах, он напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр
понимал, что племянник всегда говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
— Милостивый государь, — произнес, наконец, наш герой, стараясь говорить почти шепотом и не глядя на своего
приятеля, — мы, кажется, идем по разным дорогам… Я даже уверен в этом, — сказал он, помолчав немножко. — Наконец, я уверен, что вы меня
поняли совершенно, — довольно строго прибавил он в заключение.
Я посмотрел на Фустова, как бы желая окончательно добиться от него, что заставляло его посещать подобных людей… Но в эту минуту вошла в комнату девушка высокого роста в черном платье, та старшая дочь г. Ратча, о которой упоминал Фустов… Я
понял причину частых посещений моего
приятеля.
Я так этому обрадовался, что, подписывая расписку, с каким-то ухарским видом, небрежно сообщил ему, что вчера «покутили с
приятелями в Hôtel de Paris; провожали товарища, даже, можно сказать, друга детства, и, знаете, — кутила он большой, избалован, — ну, разумеется, хорошей фамилии, значительное состояние, блестящая карьера, остроумен, мил, интригует с этими дамами,
понимаете: выпили лишних „полдюжины“ и…».
Я
понял, чего не договорил Загоскин, и поспешил уехать, дав себе слово никогда не смущать своими посещениями нового моего
приятеля.
— Нет, не
приятель; он скорей злодей его: он злодей всего нашего семейства. Прекрасно! Михайло же Николаич виноват!.. Сваливайте на мужа вину: мужья всегда виноваты! Ты и этого не
понимаешь.
— А,
понимаю! Что делать-с, Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым
приятелем, грешный человек, люблю-с.
— Вчера вечером. Они все… соберутся… Один… к «
Приятелю»…
Понял?
И, не
понимая сам ни возможности, ни красоты этих картин и этого настроения, — я все же должен был признать, что они могут будить ответные отголоски: мой маленький
приятель, казалось, вырастал, голос его начинал звенеть, глаза сверкали, и… если не образы, которые мне все-таки казались ненатурально преувеличенными и странными, — то звуки его голоса заражали даже меня…
Когда трубка была набита и вспыхнувшая серная спичка осветила лицо служивого, Прошка окончательно сконфузился. Лицо
приятеля было сурово. Он сидел на корточках, потягивая из чубука и глядя задумчиво в сторону. Прошка ясно
понял, что мысли служивого теперь далеко: по-видимому, он предавался общим размышлениям о горькой жизни, не обращая внимания на дорогу, как будто его приговор над хвалеными местами был уже окончательно составлен. Прошке стало очень стыдно, и вся его чванливость совершенно исчезла.
— Разорвана! Связь разорвана! — повторил Авдей. —
Поймите меня: я с вами не кланялся и не был у вас из сожаления к вам; ведь вы позволите мне сожалеть о вас, коли вы обо мне сожалеете!.. Я не хотел поставить вас в ложное положение, возбудить в вас угрызение совести… Вы толкуете о нашей связи… как будто бы вы могли остаться моим
приятелем по-прежнему после вашей свадьбы! Полноте! Вы и прежде-то со мной знались только для того, чтоб тешиться вашим мнимым превосходством…
Один раз в кругу коротких
приятелей рассердили его тем, что не хотели даже выслушать каких-то его замечаний на какие-то стихи, основываясь на том, что он в стихотворстве ничего не
понимает.
Ну, довольно, думаю, с меня: мы с тобою, брат, этого не разберем, а бог разберет, да с этим прямо в Конюшенную, на каретную биржу: договорил себе карету глубокую, четвероместную, в каких больных возят, и велел как можно скорее гнать в Измайловский полк, к одному
приятелю, который был семейный и при детях держал гувернера француза. Этот француз давно в России жил и по-русски
понимал все, как надо.
У нас у всех девушек есть… ну,
понимаешь…
приятели. Посмотри в праздник, сколь хорошо: на улице сидят все вместе; а ты вот со мной никогда не погуляешь. По крайности я перстенек покажу, что есть у меня такой парень, который меня верно любит. Ты приезжай ужо пораньше, заложим тройку, насажаем девок, поедем кататься с песнями.
Молчит Чапурин. Хмурится, кусает нижнюю губу и слегка почесывает затылок. Начинает
понимать, что проходимцы его обошли, что он, стыдно сказать, ровно малый ребенок поверил россказням паломника… Но как сознаться?.. Друг-приятель — Колышкин, и тому как сказать, что плуты старого воробья на кривых объехали? Не три тысячи, тридцать бы в печку кинул, только б не сознаться, как его ровно Филю в лапти обули.
«Больной», с которым я имею дело как врач, — это нечто совершенно другое, чем просто больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен болеть душою, чувствовать вместе с ними их страдания; по отношению же к первым способность эта все больше исчезает; и я могу
понять одного моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлением спрашивает его...
Они ни разу даже не подумали об этом чувстве, ни разу не позаботились заглянуть вовнутрь себя и дать себе отчет о том, что это такое; слово «люблю» ни разу не было сказано между ними, а между тем в этот час оба инстинктивно как-то
поняли, что они не просто знакомые, не просто
приятели или друзья, а что-то больше, что-то ближе, теплей и роднее друг другу.
Через два дня все почти французы оправились и, одетые в русские матросские костюмы и пальто, выходили на палубу и скоро сделались большими
приятелями наших матросов, которые ухитрялись говорить с французами на каком-то особенном жаргоне и, главное,
понимать друг друга.
— Ничего не
понимаю, — сказал я своему
приятелю.