Неточные совпадения
Портрет Анны, одно и то же и писанное с
натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал
писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и
в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Избранная Вронским роль с переездом
в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он
писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с
натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь
в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться
в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет
писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот
в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем
в натуре.
— Дурачок ты, а не скептик! Она — от тоски по тебе, а ты… какой жестокосердный Ловелас! И — чего ты зазнаешься, не понимаю? А знаешь, Лида отправилась — тоже с компанией —
в Заволжье, на Керженец.
Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже — от скуки все это. Антисоциальная
натура, вот что… Анфимьевна, мать родная, дайте чего-нибудь холодного!
«Ночью
писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою
натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все
писать, все
писать, как колесо, как машина:
пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все
пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово
в слово
в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился
в глубокое раздумье, не о том, что она
писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит
в художественной
натуре!» — подумал он.
Он свои художнические требования переносил
в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и
писал последнюю с
натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил
в исполнение древнее мудрое правило, «познавал самого себя», с ужасом вглядывался и вслушивался
в дикие порывы животной, слепой
натуры, сам
писал ей казнь и чертил новые законы, разрушал
в себе «ветхого человека» и создавал нового.
Грановский и мы еще кой-как с ними ладили, не уступая начал; мы не делали из нашего разномыслия личного вопроса. Белинский, страстный
в своей нетерпимости, шел дальше и горько упрекал нас. «Я жид по
натуре, —
писал он мне из Петербурга, — и с филистимлянами за одним столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью
в „Москвитянине“? Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с друзьями
в неприличных местах, ни назначать им там свидания».
В учениках у него всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но каждый вечер для них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова
писали с
натуры.
— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с
натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это
в кантоне Ури…
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения
в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью
написать свое имя
в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской
натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, —
писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая
натура для тихих радостей семейной жизни.
В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге
в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек и с неподдельно страстной
натурой, но только
в известной колее.
В том, что он
писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
Его
натура была довольно богата; он был не глуп и вместе с тем талантлив, хорошо пел, играл на гитаре, говорил очень бойко и
писал весьма легко, особенно казенные бумаги, на которые набил руку
в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его
натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная.
«Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза
в Рассею».
Писал с
натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель
в атель Бельвю (
в С.-Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки). [Какой странный воспитатель для молодого иомудского принца! — может заметить читатель. Совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу. — Примеч. авт.] Издание Общества покровительства животным.
В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки
написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков; любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было:
натура чухонско-петербургской кокотки
в ней проснулась во всей своей прелести!!
Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и, наконец, оставил ее
в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать не следовало:
писать лицо без
натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел
в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели
в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.
Особенно мне кажется странным его пристрастие к так называемым реальным сюжетам:
пишет лапти, онучи и полушубки, как будто бы мы не довольно насмотрелись на них
в натуре.
Ведь это можно
в насмешку повторять слова щедринской талантливой
натуры, что «русский человек без науки все науки прошел»,
в насмешку можно сказать, что г. Кокорев, не имея никаких познаний, внезапно
написал гениальное сочинение о предмете, который от других обыкновенно требует продолжительных занятий и серьезного изучения.
— Я возмущен! — закричал Бутронца. — Вы войдите
в мое положение! Я, как вам известно, принялся по предложению графа Барабанта-Алимонда за грандиозную картину…Граф просил меня изобразить ветхозаветную Сусанну…Я прошу ее, вот эту толстую немку, раздеться и стать мне на
натуру, прошу с самого утра, ползаю на коленях, выхожу из себя, а она не хочет! Вы войдите
в мое положение! Могу ли я
писать без
натуры?
«Сам я не более, как обломок, — с грустью
пишет Ницше своему другу Рэ, — и только
в редкие, редко-счастливые минуты дано мне заглянуть
в лучший мир, где проводят дни свои цельные и совершенные
натуры».
Конечно, он может. Это он, если синьор помнит,
написал того знаменитого турка на коробке с сигарами, который известен даже
в Америке. Если синьор желает… Теперь уже три мазилки
пишут Мне Мадонну, остальные бегают по Риму и ищут оригинал, «
натуру», как они выражаются. Одному я сказал с самым грубым, варварским, американским непониманием задач высокого искусства...
К письму приложено было другое, к императрице. Пленница умоляла Екатерину о помиловании и жаловалась на суровое с нею обращение, особенно на присутствие около ее постели солдат даже ночью. «Такое обхождение со мной заставляет содрогаться женскую
натуру, —
писала она. — На коленях умоляю ваше императорское величество, чтобы вы сами изволили прочесть записку, поданную мною князю Голицыну, и убедились
в моей невинности».