Неточные совпадения
И Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, что в это время говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе «
поляк надутый»,
хотя он никогда
поляком не был.
Вскоре после отъезда П. С. с нас и с
поляков отбирали показания: где семейство находится и из кого состоит. Разумеется, я отвечал, что семейство мое состоит из сестер и братьев, которые живут в Петербурге, а сам холост. По-моему, нечего бы спрашивать, если думают возвратить допотопных.Стоит взглянуть на адреса писем, которые XXX лет идут через III отделение. Все-таки видно, что чего-то
хотят, хоть
хотят не очень нетерпеливо…
История Собакского давно у нас известна. Благодарю вас за подробности. [Ссыльного
поляка Собаньского убили его служащие с корыстной целью. Подробности в письме Якушкина от 28 августа 1841 г. (сб. «Декабристы», 1955, стр. 277 и сл.).] Повара я бы, без зазрения совести, казнил,
хотя в нашем судебном порядке я против смертной казни. Это изверг. По-моему, также Собанский счастлив, но бедная его мать нашим рассуждением не удовольствуется…
— Он женился на другой, и с тех пор я стала
поляков ненавидеть так же, как немцев, и теперь
хочу любить только русских.
Я сделал ту и другую и всегда буду благодарить судьбу, что она,
хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про
поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.
— Не думаю! — отвечал Мартын Степаныч. —
Поляки слишком искренние католики,
хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, — я говорю о Сен-Мартене.
Одного не понимаю, отчего мой поступок,
хотя, может быть, и неосторожный, не иным чем, не неловкостию и не необразованностию моею изъяснен, а чем бы вам мнилось? злопомнением, что меня те самые
поляки не зазвали, да и пьяным не напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и не привержен.
1-го апреля. Вечером. Донесение мое о поступке
поляков, как видно,
хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник и пригласил меня к себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все как было, а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на Руси скоро будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие, как назло, сказано мне первого апреля. Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
Чего сроду не
хотел сделать, то ныне сделал: написал на
поляков порядочный донос, потому что они превзошли всякую меру.
— Какие разбойники!.. Правда, их держит в руках какой-то приходский священник села Кудинова, отец Еремей: без его благословенья они никого не тронут; а он, дай бог ему здоровье! стоит в том: режь как
хочешь поляков и русских изменников, а православных не тронь!.. Да что там такое? Посмотрите-ка, что это Мартьяш уставился?.. Глаз не спускает с ростовской дороги.
Вероятно, каждый из читателей наших знает,
хотя по слуху, известного Санхо-Пансу; но если в эту минуту услужливый
поляк весьма походил на этого знаменитого конюшего, то пан Тишкевич нимало не напоминал собою Рыцаря Плачевного Образа.
Поляк взглянул гордо на Киршу и
хотел пройти мимо.
— Какой вздор, какой вздор! — перервал
поляк, стараясь казаться равнодушным. — Да что с тобою говорить! Гей, хозяин, что у тебя есть? Я
хочу поужинать.
— Эх, боярин! ну если вы избрали на царство королевича польского, так что ж он сидит у себя в Кракове? Давай его налицо! Пусть примет веру православную и владеет нами! А то небойсь прислали войско да гетмана, как будто б мы присягали
полякам! Нет, Юрий Дмитрич, видно по всему, что король-то польский
хочет вас на бобах провести.
— Может статься, ты и дело говоришь, Юрий Дмитрич, — сказал Кирша, почесывая голову, — да удальство-то нас заело! Ну, как сидеть весь век поджавши руки? С тоски умрешь!.. Правда, нам, запорожцам, есть чем позабавиться: татары-то крымские под боком, а все охота забирает помериться с ясновельможными
поляками… Однако ж, боярин, тебе пора, чай, отдохнуть. Говорят, завтра ранехонько будет на площади какое-то сходбище; чай, и ты
захочешь послушать, о чем нижегородцы толковать станут.
— Добро, добро! называй его как
хочешь, а все-таки он держится веры православной и не
поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик…
Я в этом уверен так же, как и в том, что всякий правдивый
поляк порадуется, когда удалый москаль проучит хвастунишку и труса,
хотя бы он носил кунтуш и назывался
поляком.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к
поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке,
хотя бы он был и
поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
— Юрий Дмитрич, — сказал князь Черкасский, — поздравляю тебя с счастливым приездом в Нижний Новгород;
хотя, сказать правду, для всех нас было бы радостнее выпить этот кубок за здравие сына Димитрия Юрьевича Милославского, а не посланника от
поляков и верноподданного королевича Владислава.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть,
поляк, никак не
хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
Если бы он. в самом деле, потому только и с турками и с
поляками не
хотел вступать в решительные переговоры, что
хотел прежде приготовиться к войне, — то, без сомнения, он действительно и приготовился бы к ней в течение пяти лет, от 1690 до 1694 года.
— Сочиняет, — сказал Бессонов. — Он и поляк-то не настоящий. Он перешел в православие когда-то очень давно, и я думаю, что он просто
хочет импонировать молодым людям, когда открывает им свою мнимую тайну.
Мне сейчас же припомнилась известная американка, которая сказала, что если
хотя три человека будут осуждены на вечное мучение в аду, то она будет просить, чтобы она была четвертая, и я, почти не помня себя от гнева, ответил, что если, будучи
поляком, нельзя быть рыцарем, то я лучше не
хочу быть и
поляком…
Свое «я должен поехать» Бенни мотивировал тем, что у него в Польше живут родные и что он
хочет честно разъяснить
полякам, что он их политической революции не сочувствует, а сочувствует революции международной — социалистической.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда
хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он давился комочком и
хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.
…конечно, недостойно, доктор
Поляков. Да и гимназически глупо с площадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не
хочет жить — ушла. И конец. Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом, пожила год и ушла.
— Я в Париже сначала поругался с одним
поляком, — ответил я, — потом с одним французским офицером, который
поляка поддерживал. А затем уж часть французов перешла на мою сторону, когда я им рассказал, как я
хотел плюнуть в кофе монсиньора.
Взамен их тотчас же к услугам ее явился третий
поляк, уже совершенно чисто говоривший по-русски, одетый джентльменом,
хотя все-таки смахивавший на лакея, с огромными усами и с гонором.
К больным можно было безопасно входить только тем, у кого есть оленьи слезы или безоар — камень; но ни слез оленьих, ни камня безоара у Ивана Ивановича не было, а в аптеках на Волховской улице камень
хотя, может быть, и водился, но аптекаря были — один из
поляков, а другой немец, к русским людям надлежащей жалости не имели и безоар-камень для себя берегли.
Все, что вы говорите про жидов и
поляков, — это все правда, но все это идет от нашей собственной русской, глупой деликатности; все
хотим всех деликатней быть.
Недель через шесть Анатоль выздоравливал в лазарете от раны, но история с пленными не проходила так скоро. Все время своей болезни он бредил о каких-то голубых глазах, которые на него смотрели в то время, как капитан командовал: «Вторая ширинга, вперед!» Больной спрашивал, где этот человек, просил его привести, — он
хотел ему что-то объяснить, и потом повторял слова Федосеева: «Как
поляки живучи!»
Анатоль не
хотел пропустить этой встречи; он взял его за руку и просил выслушать его. Он говорил долго и горячо. Удивленный
поляк слушал его с вниманием, пристально смотрел на него и, глубоко потрясенный, в свою очередь сказал ему: «Вы прилетели, как голубь в ковчег, с вестью о близости берега — и именно в ту минуту, когда я покинул родину и начинаю странническую жизнь. Наконец-то начинается казнь наших врагов, стан их распадается, и если русский офицер так говорит, как вы, еще не все погибло!»
У солдат дрожали руки, сам унтер-офицер Федосеев
хотя для поддержания чести и говорил: «Эк живучи эти
поляки!», но был бледен и не в своей тарелке.
Иные отказались от своих богатств с той ветреною беззаботностию, которая встречается лишь у нас да у
поляков, и отправились на чужбину искать себе рассеяния; другие, не способные переносить духоту петербургского воздуха, закопали себя в деревнях. Молодежь вдалась кто в панславизм, кто в немецкую философию, кто в историю или политическую экономию; одним словом, никто из тех русских, которые были призваны к умственной деятельности, не мог, не
захотел покориться застою.
Я вошел уже в свою пьяную роль и
хотел продолжать, но на счастье графа и
поляка послышались шаги и в столовую вошел Урбенин.
Поляки строго держались всегда своего отдельного, замкнутого кружка, не
хотели пользоваться студентской библиотекой, не обращались и не принимали пособий из студентской кассы,
хотя многие из них доходили порою до последней крайности.
Сомневались в том,
захотят ли и теперь
поляки поддержать своим участием общее университетское дело.
— Моя прислуга — лакей и девушка знают меня с детства и очень мне преданы. Они такие же
поляки, как и я, и потому опасаться их нечего! — успокоила графиня; — а что касается моих знакомых, то
хотя бы кто из них и узнал как-нибудь, — так что ж? У меня есть пятилетний сын, которому нужен уже гувернер. Для моих знакомых вы гувернер моего сына.
— Как что! Помилуйте! Внесите в войско свою пропаганду, привейте к солдатам, подействуйте на их убеждения, на их чувства, на совесть, и вот зло уже наполовину парализовано! Коли солдат не станет стрелять в
поляка, так вы уже достигли своей цели, а когда он вообще не
захочет стрелять в человека, в ближнего, кто бы тот ни был — вы уже на верху торжества своей идеи.
Докажите целому свету, что вы честные, справедливые люди, что вы такие же славяне, как и
поляки, и не
хотите вешать и стрелять своих братьев!
— Но вопрос в том,
захотят ли
поляки нашего участия? — возразил Хвалынцев. — У нас к ним одно сочувствие и ни тени ненависти. Но я знаю по трехлетнему университетскому опыту,
поляки всегда чуждались нас; у них всегда для нас одно только сдержанное и гордое презрение; наконец, сколько раз приходится слышать нам от
поляков слова злорадства и ненависти не к правительству, но к нам, к России, к русскому народу, так нуждаются ли они в нашем сочувствии?
— Потому и забота, что он — добродетельный человек и
хочет, чтобы все вольные были. Вот, сказывают, и
поляков тоже ослободить велел.
— С бабьем в Польше сладу нет, никоим способом их там к рукам не приберешь, — отвечал кавалер. — Потому нельзя. Вот ведь у вас ли в Расеи, у нас ли в Сибири баба мужика хоша и хитрее, да разумом не дошла до него, а у них, у эвтих
поляков, баба и хитрей, и не в пример умнее мужа. Чего ни
захотела, все на своем поставит.
— Место действия весь свет…Португалия, Испания, Франция, Россия, Бразилия и т. д. Герой в Лиссабоне узнаёт из газет о несчастии с героиней в Нью-Йорке. Едет. Его хватают пираты, подкупленные агентами Бисмарка. Героиня — агент Франции. В газетах намеки…Англичане. Секта
поляков в Австрии и цыган в Индии. Интриги. Герой в тюрьме. Его
хотят подкупить. Понимаешь? Далее…
— Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! — заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. — Вы разбаловали этих дармоедов! Никогда не следует заразом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы
хотите прибавить жалованья? И так придет! Он договорился, нанялся! Скажи ему, — обратился
поляк к Максиму, — что он свинья и больше ничего.
Пленница отвечала решительным отказом. Она не
хотела видеть Доманского и сказала, что и в таком случае не могла бы выйти за него замуж, если б этот
поляк по своему образованию и развитию более подходил к ней, потому что дала клятву князю Филиппу Лимбургскому и считает себя уже неразрывно с ним связанною.
Разорвав связи с конфедератами, принцесса, по-видимому, приняла намерение действовать в союзе с другими
поляками, с теми, что держали сторону короля Понятовского, и во что бы то ни стало
хотела добиться свидания с Станиславом Августом.
Видя замыслы свои разрушенными, покинутая
поляками, принцесса все-таки не
хотела отказаться от принятой роли.
Откуда ни возьмись еврей, тряхнул своими пейсиками и, посмотрев сурово на мастеров, как бы
хотел сказать: «Вы,
поляки, без моих денежек меньше, чем нуль!» Околдовал их этим взором так, что они безмолвно потупили свои в землю и униженно сняли с себя белые валяные шапки.