Восточный вал

Богдан Сушинский, 2015

Зима 1945 года. Война проиграна. Это понимают и союзники, и немецкое командование. Только Гитлер и кое-кто из руководства СС лелеют призрачные планы на спасение. Одним из таких безумных планов стала попытка сооружения на Одере мощного укрепрайона – Восточного вала, призванного остановить русские армии. Одновременно с укреплениями активно шла разработка проекта создания огромного подземного города – «СС-Франконии». Основой для него должна была послужить подземная база войск СС «Регенвурмлагерь» («Лагерь дождевого червя») с ее непобедимым гарнизоном из воинов-зомби, которая до сих пор остается нерассекреченной…

Автор

© Сушинский Б.И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Часть первая

1

Шестеро эсэсовцев во главе с роттенфюрером^[1] стояли на холодном послеливневом ветру, поеживаясь, в своих отсыревших, пропахших кострами и сыростью казематов френчах и молча, напряженно следили за каждым движением неизвестно откуда явившегося им бригаденфюрера СС^[2].

Вот генерал приблизился и, никак не отреагировав на приветствие гарнизона охранного дота, принялся долго и пристально осматривать поникших, давно потерявших остатки своей былой молодцеватости солдат: их посеревшие, основательно увядшие лица, их мокрое оружие и мятые мундиры, и даже сбитые носки грязных солдатских сапог…

Коренастый, широкоплечий, с ярко выраженными азиатскими чертами смугловатого лица, бригаденфюрер фон Риттер совершенно не ассоциировался с образом германца, тем более — арийца, а бритая, необъятной величины шлемоподобная голова делала его похожим на возродившегося из небытия веков монгольского воителя. Казалось, пройдет еще несколько минут, раздастся пронзительный крик, и оттуда, из низины, из-за буровато-зеленых отрогов возвышенности, покажутся первые сотни его орды.

— Вы знаете, почему Германия все еще держит вас на этих болотах, в этом тихом доте, а не бросает в окопы Восточного фронта?! — резко выкрикивал каждое слово фон Риттер. — Вас спрашивают, идиоты!

— Мы охраняем дот, — нервно передергивал плечами верзила штурмманн^[3], пытаясь при этом стыдливо прятать в воротничок щедро усыпанный оспинами подбородок.

— Они, видите ли, охраняют дот! — возмущенно апеллировал генерал к своему адъютанту, — худощавому, почти пятидесятилетнему померанцу, с тонкими, искаженно римскими чертами лица, на котором всегда выделялись мясистые, амбициозно поджатые губы.

–…Как им кажется, — процедил тот, почти не разжимая губ.

— Вы не дот охраняете, идиоты! За вашими тщедушными спинами — один из входов в «Регенвурмлагерь», величайшую из тайн рейха! И если охранять его доверили вам, то лишь потому, что именно вам доверено погибнуть здесь, ни слова не проронив перед врагами о том, что именно вы охраняли. Вас спрашивают, идиоты!

Штурмманн и стоявший рядом с ним широкоплечий, слегка сутуловатый эсэсманн^[4] угрюмо переглянулись, так и не поняв, чего от них, собственно, хотят. Они еще попросту не знали, что «вас спрашивают, идиоты!» — вовсе не вопрос, а излияние великосветских эмоций нового коменданта подземной «СС-Франконии»^[5], который вообще не желал выслушивать, кого бы то ни было в этом мире, кроме своего шефа, Гиммлера. Но и шефа фон Риттеру тоже не всегда хватало терпения дослушивать до конца, поскольку и его научился понимать с полуслова.

Барон вообще устал от неудержимой многословности мира и с куда большим успокоением души прислушивался к пальбе шмайсеров, нежели к человеческим голосам. Что, однако, никогда не мешало ему великодушно выслушивать самого себя.

— Вы не имеете права попадать в плен! — размахивал он кулаком перед лицами солдат, обходя их жиденький строй.

— Так точно, господин бригаденфюрер СС! — пытался отвечать ефрейтор за весь свой гарнизон.

— Вы не имеете права оставаться здесь ранеными!

— Так точно, господин бригаденфюрер СС!

— Вы обязаны погибнуть вместе со своим дотом! Ибо такова воля Германии!

–…Ид-диоты! — с явным наслаждением договорил адъютант то, чего из великосветской деликатности не высказал бригаденфюрер.

— Взгляните на этот мощный дот, на эту бетонную «гробницу», которой позавидовал бы любой из фараонов, и запомните, что отныне это «гробница» каждого из вас!

Услышав еще одно ефрейторское «так точно», комендант «СС-Франконии» опять надолго умолк и именно этой паузой решил воспользоваться адъютант Удо Вольраб, никогда не упускавший ни малейшей возможности напомнить о своем существовании.

— И видит Бог, — благословляющим голосом пастора произнес он, — что отсиживаться в этой вашей «гробнице» куда лучше, чем гибнуть в польских болотах. Так цените же это, ид-диоты!

Однако никакого прилива благодарности его слова у «гробничников» не вызвали. Глаза и лица их оставались погасшими и безучастными. Казалось, им совершенно безразлично: отправят ли их гибнуть в те «польские болота», посреди которых они и так уже провели не один месяц; загонят их в дот и замуруют там или прямо сейчас на склоне холма, у подножия которого они выстроились, расстреляют.

Удо Вольраб хотел молвить еще какие-то слова, однако, встретившись с отсутствующим взглядом ефрейтора, лишь что-то невнятно пробормотал. И только тогда комендант дота как-то внутренне встрепенулся и, в свою очередь, насмешливо, а значит, мстительно осмотрел гауптштурмфюрера Удо Вольраба — среднего роста, невзрачно худощавого… К тому же адъютант как-то слишком уж неуверенно держался на своих немыслимо тонких ногах, пошатываясь, словно пьяный.

Ефрейтор не впервые встречался с Удо Вольрабом, он сталкивался с ним, еще когда гауптштурмфюрер был адъютантом коменданта Германа Овербека, и знал, что это его «полупьяное шатание» уже не раз приводило ко всевозможным недоразумениям. Но только теперь, впервые, ефрейтору пришла в голову мысль: пристрелить Вольраба, как только тот в очередной раз решит поохотиться в прилегавших к доту болотистых лесах.

–…Ибо такова она — воля Германии! — вновь и совершенно неожиданно для всех прорычал бригаденфюрер фон Риттер, подытоживая какие-то свои, никому неведомые мысли. И голос его — хриплый и нахрапистый — звучал так, будто гортань барона состояла не из тканей живой материи, а из вибрирующей жести. — Но все же, на всякий случай, запомните: вы здесь не для того, чтобы погибать, а для того, чтобы сражаться.

Фон Риттер еще раз с брезгливым высокомерием осмотрел гарнизон прикрытия, решая для себя, что их здесь слишком мало, и что, когда русские действительно приблизятся к этим местам, он прикажет устроить рядом с дотом еще два пулеметных гнезда. Где-нибудь вон там, в каменных россыпях возвышенности. А сам гарнизон дота увеличит до десяти человек. Но это уже будут его решения, и делиться своими планами с гарнизоном «гробницы» он не собирался.

И потом, он ведь прекрасно понимал, что главной задачей охранного полка «СС-Франконии» было не удержать свой подземный лагерь при натиске русских, поскольку это было попросту нереально, а погибнуть так, чтобы для врагов осталось полнейшей загадкой: что собственно эти солдаты прикрывали, и почему вообще появился здесь этот дурацкий дот.

— Вот что, штурмманн: гарнизон отправляйте в дот, а сами следуйте за мной, — молвил барон после некоторого раздумья. — Вы ничего не должны знать из того, что мы здесь строим и вообще, что здесь происходит, но видеть кое-что из того, что здесь уже сотворено, вы все же обязаны. Дабы проникнуться…

— Ибо такова воля Германии! — голосом монастырского привратника прогундосил Удо Вольраб, пользуясь тем, что новый комендант великодушно позволял ему высказывать то «сокровенное», что он попросту забыл изречь или же что самому ему изрекать по каким-то причинам не хотелось.

2

Мрачные башни средневекового замка возникли на каменистом взгорье как-то неожиданно, словно бы зарождаясь из утреннего тумана, из свинцового поднебесья, из черных, давно не зеленеющих крон старинного, ритуально вымирающего парка.

Здесь, в священном замке СС «Вебельсберге», Скорцени выпадало бывать уже трижды. Но всякий раз и мощные башни его с мавританскими решетками на бойницах и выложенная в восточном стиле привратная арка, и кроваво-оранжевые гранитные валуны, загадочно окаймлявшие парковые дорожки, воспринимались обер-диверсантом рейха так, словно знал он все это очень давно; словно с замком этим связана была иная, давно позабытая им жизнь; словно много веков назад он не только видел этот замок, но и вырастал в его стенах.

Как бы там в действительности ни было, а перед «Вебельсбергом» первый диверсант рейха всегда представал в таком состоянии души и духа, в каком способен был представать только вернувшийся из крестового похода рыцарь.

Вот и сейчас, стоит ему приблизиться к обводному рву — и заскрежещут цепи подъемного моста, со ржавым ревматическим стоном откроются тяжелые дубовые ворота, и рожок привратника возвестит обитателей этой каменной твердыни, что доблестный рыцарь Скорцени с победой и славой вернулся в свое родовое гнездо. Вновь, в который уже раз, вернулся! Из очередного крестового похода.

«Это все еще не угасли радужные впечатления, которые ты нафантазировал во время первого визита сюда, — сказал себе штурмбаннфюрер. — Когда тебе вдруг показалось, что предстаешь перед воротами замка в облике возродившегося владетеля замка, доблестного рыцаря-крестоносца. Хотя тебе как диверсанту от подобных наваждений давно пора было бы избавиться».

…Но, как и тогда, во время его первого посещения замка, ни усиленная охрана из офицеров СД и гестапо, ни целая колонна машин, мобилизованных в Паденборне, чтобы доставлять сюда с ближайшего аэродрома элиту СС, не в состоянии были разрушить ту ауру таинственности и вечности, что по-прежнему царила в «Вебельсберге» — в этой секретной и священной штаб-квартире «высших посвященных» СС^[6].

Первым, кого Скорцени увидел во внутреннем дворике замка, был оберштурмбаннфюрер Вольт. Он стоял у неприметной двери, ведущей в небольшую пристройку, которая могла бы показаться дворницкой. Однако личный агент фюрера по особо важным вопросам знал, что на самом деле один из тайных ходов, начинавшийся за этой дверью, вел в секретную комнатку, сидя в которой, можно было незаметно наблюдать за всем, что происходило в Рыцарском зале. А еще акустика этой комнатки позволяла слышать все, о чем говорил человек, восседавший в тронном кресле.

— Имперская Тень уже здесь, — вполголоса проговорил Вольт, заметив, что Скорцени замедляет шаг. — И ведет себя высокодостойно.

— Кто-нибудь обратил на него внимание? — рассматривал Скорцени каменный герб, высеченный над входом в центральный вход. Оба они вели сели себя в эти минуты, как разведчики в тылу врага.

— Мы доставили его сюда в его мундире лейтенанта войск СС и основательно загримированным, — объяснил оберштурмбаннфюрер, который с недавних пор, по приказу Гиммлера, являлся опекуном и личным телохранителем двойника фюрера.

— Из этой комнатки наш Великий Зомби может наблюдать за поведением фюрера и даже различать выражение его лица?

— Может, штурмбаннфюрер, — склонил голову Вольт. — Для верности мы снабдили его моноклем и усилителем звука. Теперь у него есть все условия для высокодостойной подготовки к своей миссии.

— Нашего лжефюрера вы впервые увидели лишь две недели назад…

— Но перед этим внимательнейшим образом ознакомился с его «личным делом», — поспешно заверил Вольт, не сообразив, к чему клонит обер-диверсант рейха. Он ценил доверие Гиммлера и Скорцени и очень гордился тем, что именно ему поручено теперь персонально опекать Имперскую Тень.

— Куда ценнее то, что в свое время вы служили в личной охране Гитлера.

— И горжусь столь высокодостойной строкой своей биографии.

— Как он воспринимается? Вы — единственный человек в мире, которому выпало быть личным телохранителем и фюрера, и первого лжефюрера. Поэтому я и спрашиваю вас: на какой стадии готовности к своей миссии находится унтерштурмфюрер Зомбарт?

— Считаю, что внешне, так сказать физически — да, готов. Но психологически…

— Что — «психологически»?

— Ему нужна настоящая полноценная роль. Как бы ни готовили актера в театральной школе, он не станет настоящим актером, пока не пройдет через суровую школу сцены. Если прикажете, Скорцени, я сочиню для него как лжефюрера особый сценарий.

Вольт был фанатичным почитателем Скорцени и чувствовал себя неудобно из-за того, что в чине его повысили раньше, чем кумира. Сам оберштурмбаннфюрер никакого участия ни в одной диверсионной операции не принимал, но собирал все сведения, касающиеся разведчиков, диверсантов и просто военных авантюристов всех времен и народов. Вот и получалось, что Скорцени ценил этого «недиверсионного диверсанта» за то, что тот представал настоящей энциклопедией диверсионного мира, а Гиммлер держал его в своем штабе еще и как разработчика планов, по существу сценариста диверсионных операций.

Только вспомнив об этом, Скорцени согласился:

— А что, в этом случае ваш драматургический талант может пригодиться.

— Гиммлер сказал мне, что сегодня фюрер будет обсуждать положение на Восточном фронте и требовать создания мощного оборонительного «Восточного вала».

— Судя по всему, так оно и будет.

— Так почему бы нам не устроить инспекционную поездку фюрера в «СС-Франконию»? На несколько суток. Официальная встреча… Совершенно секретная поездка, с окружением, которое подобострастно и талантливо «играет короля», то бишь фюрера.

— Теперь я понимаю, за что вас ценит Гиммлер. Обещаю обдумать ваше предложение, а вы пока что обдумывайте драматургию этой поездки, — вполголоса проговорил Скорцени, направляясь к парадному входу в жилую, рыцарскую часть замка.

Идея подобной инспекционной поездки и в самом деле понравилась ему. Правда, он тут же подумал, что самым сложным и проблематичным в этом спектакле окажется участие не лжефюрера, а самого Гитлера. Даст ли он согласие на поездку Имперской Тени в «Регенвурмлагерь», а если даст, то что именно будет позволено лжефюреру во время этого необъявленного визита?

Задумавшись над этим, Скорцени таинственно улыбнулся. Он вдруг вспомнил, как, отдавая в его подчинение Вольта, рейхсфюрер СС сказал: «Кроме всего прочего, Вольт понадобится нам обоим еще и для того, чтобы под рукой всегда был «жертвенный баран», которого никогда не жалко будет положить на жертвенник фюрера, когда тот вдруг решит, что столь старательная подготовка нами лжефюрера на самом деле является частью заговора против него. Еще одного хитромудро спланированного заговора.

— Считаете, что Вольт идеально подходит к роли «жертвенного барана»?

— Не идеально, но куда лучше, нежели вы или, не доведи Господь, я. На всякий случай, я даже добился его повышения в чине. А уж о том, что именно Вольт является «Шекспиром Главного управления имперской безопасности», Гитлер помнит и без нашего напоминания.

Воспроизведя в памяти его слова, Скорцени вновь криво усмехнулся. Как никто иной, он понимал, что на самом деле истинным автором всех предложенных Вольтом диверсионных сюжетов является сам Гиммлер. Что же касается Вольта, то он выступает лишь в роли литературного поденщика, разработчика массовых сцен и… лжеавтором.

«Впрочем, с самим Шекспиром тоже не все ясно, — философски подытожил эти свои размышления Скорцени. — Историки до сих пор сомневаются: существовал ли он на самом деле, а если существовал, то его ли перу принадлежали все те пьесы, которые именуются теперь шекспировскими? Так почему бы не допустить, что и в истории со «сценариями от Вольта» существует некая тайна, некая интрига?»

3

— Вы тоже прибыли сюда, Скорцени?! — первым подошел к нему командир дивизии «Дас Рейх» Пауль Хауссер. — Меня, старого солдата, это радует.

— По зову фюрера, мой генерал.

— Не так много осталось в рейхе людей, само присутствие которых вселяло бы уверенность в нашем воинстве и дарило ощущение надежности.

— Неужели все это обо мне, мой генерал? — не мог скрыть иронии обер-диверсант рейха. — В любом случае считаю, что таких людей у нас все еще немало.

— Это значит, что вскоре СС действительно заявит о себе, как о рыцарском ордене, созданном на века. Я, старый солдат, понимаю это так.

— И мы еще взбодрим этот мир! — в тон ему ответил Скорцени. — Мы еще пройдем его от океана до океана!

Бригаденфюрера СС Пауля Хауссера Скорцени знал еще по тем временам, когда в составе дивизии «Дас Рейх», под началом этого же генерала, наступал на Москву.

Вспоминать об этом наступлении, «о зимней русской кампании», в высшем руководстве СС теперь уже было не принято. Однако Хауссер не стеснялся напоминать своим коллегам, что уж кто-кто, а он со своими солдатами все же стоял у самых стен Москвы. Да, он дошел до столицы русских, он, черт побери, стоял у ее стен, и даже «рассматривал в бинокль Спасскую башню Кремля».

В действительности же Хауссер рассматривал ее лишь в специально изданном для офицеров туристическом справочнике Москвы. Но, боже ж ты мой, кого сейчас, в сорок четвертом, могли интересовать столь незначительные подробности?!

Некогда худощавое лицо Хауссера теперь окончательно исхудало и состарилось, но никакие морщины, никакие «раны лица и судьбы» не способны были развеять тот воинственный оптимизм, который комдив элитной дивизии СС способен был порождать в любой военно-фронтовой ситуации.

— Вам известна причина, по которой нас вновь созвали в этот замок? — доверительно поинтересовался Хауссер.

— Понятия не имею, — беззаботно ответил первый диверсант рейха.

— То-то и оно. Непозволительно! Мы не знаем, зачем нас сюда приглашают, и не знаем, с какими мыслями собираться. Может, я что-то не так понял, — взял он Скорцени под руку, — но похоже, что сегодня речь пойдет о какой-то таинственной подземной «стране СС», которую фюрер якобы решил создавать в районе Одера.

— Если только фюрер действительно так решил…

— Само собой разумеется. Вам приходилось бывать в этой стране? Что она представляет собой?

— Не приходилось.

— Ну, это уж совсем странно! — развел руками несостоявшийся покоритель Москвы. — Создавать какую-то подземную «страну СС» и пытаться делать это без Скорцени! Непозволительно!

Говорят, что Гиммлер не в восторге от этой идеи, подозревая, что «польский берег» этой реки, на которой должна располагаться «Страна Франкония», вскоре окажется в руках русских.

— Но так считает не фюрер, а Гиммлер, — заметил обер-диверсант рейха.

— Мне нравится ваша осторожность, Скорцени. Даже если учесть, что в общении со мной вы слишком уж осторожничаете, я, старый солдат, понимаю это так…

— И что, Гиммлер намерен отговаривать фюрера от создания нашей базы СС восточнее Одера? — Скорцени решил не отрываться от основной темы разговора.

— Не знаю, решится ли, — доверительным полушепотом ответил Пауль Хауссер.

— Скорее всего, не решится, — иронично усмехнулся обер-диверсант.

— Если уж вы, Отто, все чаще предпочитаете осторожничать, — попытался отомстить ему Пауль Хауссер, — то почему бы не поберечься Гиммлеру, который и так никогда особой храбростью не отличался?

— В тылу ему по чину положено быть храбрее. Особенно в приемной фюрера.

— Замечу, однако, что Гиммлер считает: разворачивать этот лагерь следовало бы где-то на границе между Баварией и Швабией, то есть в том районе, где уже давно запланировано создание основного укрепленного района рейха — «Альпийской крепости».

–…И тогда «Лагерь дождевого червя»^[7] стал бы подземной частью этой крепости, — кивнул Скорцени. — Соединение двух крепостей: горной и подземной — это выглядело бы необычно, а главное, внушительно^[8].

— Считаете, что фюрера никто не сумел подтолкнуть к подобной мысли?

— Не посмел, так будет точнее. И очень плохо, что не посмел.

— Я, старый солдат, тоже понимаю это так, — поддержал его бригаденфюрер. — А что касается Гиммлера…

— Он, несомненно, прав, но только изменить уже ничего нельзя. Единственное, что мы можем, — это оставить после себя в образе, в неизведанном облике этого лагеря еще одну тайну рейха.

— Столько сил и времени тратить на создание «еще одной тайны»?! — удивленно взглянул на него комдив. — Что-то тут не так, над этим еще стоит поразмыслить.

— Чем больше национал-социализм оставит после себя тайн, тем дольше будут жить в грядущих поколениях его идеи.

— Вы так считаете?! — с наивностью романтического подростка поинтересовался Хауссер.

— Такова природа человеческой памяти.

Прежде чем что-либо ответить, генерал впал в растерянное беспамятство.

— Чем больше национал-социализм оставит после себя тайн… Никогда не задумывался над этим, Скорцени.

— Но рано или поздно приходит время, и мы, дьявол меня расстреляй, задумываемся.

–…И потом, что это за название такое для «страны СС» — «Лагерь дождевого червя»?! — вдруг невпопад отреагировал бригаденфюрер СС. — Это кто предстает в виде дождевых червей, мы, воины СС?

— «Лагерь дождевого червя» — это всего лишь условное название, — попытался охладить его обер-диверсант. — Хотя могли бы придумать и что-нибудь повыразительнее.

— Недостойное название — я, старый солдат, понимаю это только так!

— Негероическое, — вынужден был признать обер-диверсант.

— А вот то, что вы, Скорцени, только что сказали по поводу «тайн рейха»… Вы становитесь не только отчаянно храбрым, но и отчаянно мудрым.

* * *

Последние слова бригаденфюрер Пауль Хауссер произнес в увешанном старинными портретами вестибюле замка, в котором чуть было не столкнулся с Гиммлером. Рейхсфюрер остановился и настороженно, пытливо осмотрел каждого из них в отдельности, словно определял, достаточно ли они трезвы и благонамеренны, чтобы не представлять для него какой-либо опасности.

Громкие приветствия здесь не практиковались; в храме высших посвященных СС все были настолько равны перед Черным Орденом, что приветствия удостаивался лишь фюрер. Тем не менее Хауссер и Скорцени молча вскинули руки в «приветствии истинных наци».

Гиммлер словно бы догадывался, что в разговоре этих двоих всуе упоминается и его непорочное имя, а потому даже после приветствия вновь всмотрелся в лицо Скорцени с откровенной настороженностью. После того, как «первый диверсант рейха» со своими «фридентальскими коршунами», выпускниками Фридентальских диверсионных курсов, жестоко расправился со штабом заговорщиков на Бендлерштрассе, его как «карающего меча фюрера» начали опасаться все, вплоть до Гиммлера и Бормана. А чины пониже еще и пытались заискивать перед ним.

— Но если уж этому «лагерю-червю» суждено появиться, — вполголоса произнес Хауссер, как только Гиммлер удалился, — то комендантом его следовало бы назначить вас, Скорцени.

— Побойтесь Бога, бригаденфюрер!

— Только вас, Отто, только вас! С повышением в чине. До сих пор оставаться всего лишь штурмбаннфюрером — это недостойно вас. Я, старый солдат, понимаю это только так!

— Успокойтесь, господин бригаденфюрер, в «СС-Франконии» только что появился новый комендант.

— Вот я и говорю, что опять назначили черт знает кого!

— Ну, если таковым будет решение фюрера… — Скорцени не стал продолжать этот бессмысленный спор.

— Конечно же, он держит вас в запасе, для устрашения всех прочих неблагонадежных, и назначит комендантом «Альпийской крепости». Но это будет потом, а пока…

— Если таковым будет решение фюрера, — вновь многотерпимо объяснил свою позицию Скорцени. Ибо для него, «старого солдата», единственно верным решением было только решение фюрера. Даже если представлялось оно в корне ошибочным и принципиально неверным.

4

Вежливо раскланявшись с гаулейтером Вестфалии, на территории которой находился замок Вебельсберг, и обергруппенфюрером Лаутербахером, входившим в штаб Гиммлера еще и в качестве заместителя «имперского руководителя молодежи», Скорцени намерился подойти к своему шефу Кальтенбруннеру, однако Хауссер вновь перехватил его.

— Должен вам напомнить, господин диверсант, что многие решения, которые принимает фюрер, на самом деле созревают в кабинете Гиммлера.

Скорцени непонимающе уставился на генерала. Будь перед ним кто-либо иной, он попытался бы избавиться от подобного советчика куда решительнее, но этот фронтовой генерал. Его первый генерал…

— Это я все еще о «дождевых червях», — объяснил бригаденфюрер.

— То есть вновь возвращаетесь к должности коменданта «Регенвурмлагеря»?

— Не все готовы поверить в это, но порой рейхсфюрер СС прислушивается к мнению старого солдата Хауссера.

— К счастью, не всегда, — как можно вежливее осадил его Скорцени, не ведая, каким еще образом можно увести бригаденфюрера от навязчивой идеи загнать его в подземелья «СС-Франконии».

— Но ведь по существу этот подземный город может стать столицей СС, — вполголоса проговорил Хауссер. — И потом, если бы вы стали комендантом, то обратились бы к Гиммлеру и самому фюреру с просьбой поручить охрану «СС-Франконии» дивизии «Дас Рейх». Я, старый солдат, понимаю это только так.

— Вы бы так сразу и сказали, господин бригаденфюрер, — снисходительно улыбнулся Скорцени своей окаймленной шрамами «улыбкой Квазимодо».

— А о чем, позвольте вас спросить, мы вот уже в течение получаса толкуем с вами?! — не стал уходить от сути интриги командир дивизии СС «Дас Рейх».

И снова сдержанное офицерское раскланивание. Отдав дань уважения шефу гестапо Мюллеру, рейхсляйтеру Борману, командиру третьей танковой дивизии СС Йозефу Дитриху, а также Шелленбергу, Кальтенбруннеру, командиру дивизии СС «Адольф Гитлер» бригаденфюреру Монке и нескольким другим адептам и высшим руководителям СС, Скорцени наконец занял то же кресло у большого полуовального стола, которое занимал во времена предыдущих совещаний.

Фюрера пока что не было. Все присутствующие нетерпеливо ждали его, располагаясь у окон-бойниц, у камина или двух небольших «картежных» столиков. И лишь Скорцени опустился в свое кресло у «круглого стола рыцарей короля Артура» и, блаженно вытянув ноги, вальяжно откинулся на его спинку. При этом он презрительно игнорировал удивленные взгляды кое-кого из принадлежащих ко «внутреннему кругу посвященных».

Скорцени как бывшему фронтовику не нравилось, что принадлежащие к Черному Ордену эсэсовские чины все больше отдалялись от армейских частей ваффен-СС, представавших теперь в качестве низшей касты. Он считал такое положение вещей несправедливым.

Это было первое совещание высших посвященных, которое фюрер собирал в «Вебельсберге» после покушения на него и подавления «заговора генералов». И поскольку маховик репрессий еще только раскручивался, то многие из призванных сюда все еще чувствовали себя неуверенно. Если сами не принимали участия в заговоре, то знали о нем, обязаны были знать, или, в крайнем случае, вся вина их в том и заключалась, что не знали и не упредили заговорщиков.

Увидев рядом с собой бригаденфюрера Вильгельма Монке, Скорцени хотел приподняться, однако генерал СС великодушно налег рукой на его плечо, разрешая не вставать.

— Вы, Скорцени, — единственный из всех берлинских бонз СС, чья совесть перед фюрером чиста, — довольно громко, не опасаясь быть услышанным остальными адептами «внутреннего круга», произнес он.

— Не уверен, что фюрер догадывается об этом, — с мрачной иронией заметил Скорцени, — но лично мне слышать приятно. Тем более — из ваших уст.

— Догадывается, штурмбанфюрер, догадывается. И теперь я знаю, что если русские все же ворвутся на территорию Германии, вы останетесь верным фюреру до конца. Как и я^[9].

— И пусть никто не смеет усомниться в этом, — сурово молвил Скорцени.

— А значит, все мы, кто предан фюреру, можем положиться на ваше мужество и ваш диверсионный талант.

— Попытаюсь не разочаровать вас, — кротко заверил его Скорцени. Он так и не определился, как ему вести себя в таких случаях, а потому, оказываясь на гребне подобной похвалы, всегда терялся.

— Для всех нас вы — образец мужества. Ордену СС повезло, что у нее есть такой кумир, такой рыцарь! И фюрер не может не понимать этого.

Вместо ответа Скорцени с уважением взглянул на Золотой крест, которым фюрер совсем недавно наградил Монке за участие в боях на Западном фронте. Это еще два-три месяца назад награждение подобным орденом кого-либо из генералов не вызвало бы у первого диверсанта рейха никакого интереса. Теперь же комдив Монке оказался одним из немногих генералов, которого после подавления заговора фюрер хоть как-то — в чине, должности или в награде — уважил.

Особенно это касалось генералов вермахта, в присутствии которых фюрер уже не раз подтверждал, как горько он сожалеет, что не подверг свой офицерско-генеральский корпус чистке, как это сделал в свое время Сталин.

Все, кто встречался в эти дни с Гитлером, знали, что у него вырабатывалось неукротимое отвращение к генеральским мундирам и фельдмаршальским жезлам. Генеральский корпус рейха приобретал в его глазах хищный облик притихшего на время террариума.

— Я решил быть там, где находятся последние из рыцарей короля Артура, — на ходу извещал высокое собрание приближающийся к обер-диверсанту и Монке бригаденфюрер Пауль Хауссер.

— С вашего позволения, — с великосветской холодностью отреагировал командир дивизии «Адольф Гитлер».

— Позволю себе напомнить, что, как всякий истинный солдат, Скорцени начинал свое восхождение в составе дивизии «Дас Рейх».

— Сам Скорцени давно забыл бы об этом, если бы вы без конца не напоминали ему, — саркастически парировал Монке, заставив обер-диверсанта мстительно улыбнуться.

— Об этом мог бы забыть кто угодно, но только не Скорцени, я, старый солдат, понимаю только так.

— Если бы такой парень, как Скорцени, — тыкал указательным пальцем в грудь своего соперника Монке, подтверждая давно закрепившуюся за ним привычку, — служил у меня, то не оставался бы до сих пор в майорах.

— Или же до сих пор ходил бы в капитанах СС. И потом, в моей дивизии он ведь только начинал свою службу, — парировал Хауссер, и лишь теперь оба они вспомнили, что при их схоластическом споре присутствует сам Скорцени. Открыв это для себя, генералы растерянно и в то же время виновато уставились на обер-диверсанта рейха.

— В дивизии кого из вас я бы ни продолжал свою службу, господа, бригаденфюрером мне уже все равно не стать, — успокоил их Скорцени.

Ни для кого не оставалось тайной, что Монке и Хауссер давно соперничали за право считаться командиром самой приближенной к фюреру дивизии СС. Причем провоцировал это соперничество сам Гитлер, который почему-то время от времени отдавал предпочтение дивизии «Дас Рейх», а не той, которая носила его собственное имя.

Этим-то Хауссер и пользовался. И в «СС-Франконию» рвался — тоже исходя из этого, не понимая, почему его гарнизон должны составлять два полка дивизии СС «Мертвая голова». Скорцени — комендант «Лагеря дождевого червя», а он, Хауссер, начальник его гарнизона. Такой расклад вполне устраивал уставшего от войны генерала.

— И все же я с вами, друзья, — не стал накалять страсти Хауссер. — Там, где собрались самые преданные и бесстрашные.

— Даже если они и не принадлежат к дивизии СС «Адольф Гитлер», — проворчал Вильгельм Монке.

Теперь уже, из уважения к своему бывшему фронтовому командиру, Скорцени, конечно же, поднялся.

Вскинув подбородки, все трое молча обменялись многозначительными взглядами, словно бы еще раз, теперь уже в узком кругу особо доверенных, клялись в верности фюреру. «Старые солдаты», они прекрасно понимали в эти минуты друг друга.

5

Осевшим, срывающимся голосом обер-ефрейтор приказал своим подопечным вернуться в бетонную гробницу и, пройдя вместе с генералом за небольшой выступ, поднялся по едва заметной тропе на скалистый карниз. Там он отодвинул какой-то невзрачный валун, нащупал рычаг, и несколько секунд спустя произошло то, что способно было поразить воображение любого непосвященного: значительная часть склона вдруг подалась назад, обнажая рельсы, а заодно и вход в тоннель.

Это был один из эвакуационных входов в огромный подземный лагерь, именовавшийся в строго секретных документах штаба войск СС «Регенвурмлагерем», то есть «Лагерем дождевого червя».

Название барону решительно не нравилось, куда больше ему импонировали «Подземный рейх-СС» или «СС-Франкония», как однажды назвал эту базу Гиммлер. Однако бригаденфюрер не собирался предаваться эмоциям. Главным для него было — проверить все шесть основных и шесть запасных входов в эту рукотворную Валгаллу, дабы убедиться, что все они действуют, надежно замаскированы и охраняемы.

Этот вход, «Альфа-3», размещенный в предгорьях возвышенности, укрываемой густым болотистым бором, предназначался теперь только для того, чтобы части, обороняющие подступы к нему, однажды ночью могли исчезнуть в подземелье, а затем, уже небольшими группами, появляться в тылу врага.

Командир (или, как его называли здесь, «фюрер-раум») укрепленного пункта «Альфа-3» оберштурмфюрер Ланкен попытался о чем-то там доложить, однако, болезненно поморщившись, фон Риттер прервал его на первом же слове и как можно внушительнее проговорил:

— Никакого шума. Тихо, спокойно проведите меня по всему укреппункту. У вас я впервые.

Ланген, худощавый, бледнолицый паренек, которому едва исполнилось двадцать, был явно горд тем, что командует гарнизоном столь мощного бункера, начал с того, что показал два бронекупола, под каждым из которых, за стальными заслонками, между стрелковыми щелями-амбразурами скрывались скорострельный гранатомет, крупнокалиберный пулемет и огнемет. Затем, прежде чем отвести коменданта на нижний ярус, где располагалась батальонная казарма, Ланкен продемонстрировал коменданту свою командирскую рубку, а также оснащенную перископом командную рубку, в которой имелось несколько телефонных аппаратов, и соединенную с ней радиорубку; бронированную герметическую дверь, за которой следовал противогазовый шлюз-отсек, призванный защищать гарнизон от газовой атаки противника. Внимательнейшим образом осмотрел бригаденфюрер клозет и умывальник, оставаясь довольным «вниманием строителей к солдатскому быту».

— Долго эти люди находятся в подземельях? — поинтересовался барон у Ланкена, пока командир роты гауптштурмфюрер Энгер выстраивал всех свободных от вахты солдат на небольшом плацу возле казармы.

— Все мы здесь уже около года.

— Когда вас передислоцировали сюда, радовались, что до Восточного фронта далеко, но уже через месяц проклинали и это подземелье, и свою солдатскую судьбу.

— Не все, господин бригаденфюрер, — рассудительно заметил Ланкен. — Одни и тогда рвались, кто на фронт, а кто просто на поверхность, под открытое небо; другие же до сих пор совершенно спокойно переносят условия подземелья, чувствуя себя здесь, как подводники во чреве субмарины.

— Как подводники? — оглянулся барон фон Риттер, сначала на него, а затем на своего адъютанта. — Черт возьми, а ведь это идея! Мой брат, контр-адмирал Людвиг фон Риттер, тоже как-то говорил мне о подводниках как об особой касте моряков, об их особой психологии, о выдержке. Он хорошо знаком с ними, с их образом жизни и выносливостью, когда шел в Антарктиду, на базу… Впрочем, куда он шел — уже не так важно, — вовремя вспомнил он, что брат его, барон-адмирал, шел тогда на совершенно секретную подземную антарктическую «Базу-211», именуемую еще «Рейх-Атлантидой».

–…И если учесть, что в наши дни многие субмаринники остаются без своих судов, — своевременно поддержал его Удо Вольраб. — То почему бы часть из них не прислать сюда, в качестве офицеров и унтер-офицеров гарнизона

— Нужно будет поговорить с людьми из штаба Кригсмарине, попросить их подбросить сюда хотя бы сотню списанных на берег подводников. Причем сделать это при первой же возможности.

Захваченный идеей «наводнить» гарнизон «СС-Франконии» отставными субмаринниками, комендант уже без всякого энтузиазма обошел строй эсэсовцев гарнизона, всматриваясь при довольно ярком электрическом освещении в каждого из стоявших в первой шеренге: серые, с запавшими щеками лица, отсутствующие взгляды, прибитые катакомбной пылью мундиры и сапоги.

Приказав вернуть солдат в казарму, бригаденфюрер так ничего и не сказал гауптштурмфюреру Энгену по поводу своих впечатлений от смотра и зашел в его командирский отсек.

— Карта «Регенвурмлагеря»? — удивленно спросил он, тыкая пальцем в висевший не стене лист ватмана.

— С картами всего «Регенвурмлагеря» нам, ротным командирам, знакомиться не позволено, — отрапортовал гауптштурмфюрер. — Перед вами — всего лишь карта Мезерицкого^[10] сектора лагеря. Да и та совершенно секретная. Карты же всего лагеря, никто из нас никогда не видел.

— Так и должно быть, — жестко подтвердил фон Риттер. — Всей карты никогда не должен видеть даже я, комендант, притом что у меня подобная карта, несомненно, должна появиться.

Еще с минуту он молча рассматривал карту сектора, но, так ни черта и не поняв в хитросплетениях ее линий, пожал плечами, прохрипел нечто нечленораздельное и вышел.

— Попомните мое слово: все эти подземелья будут иметь смысл только тогда, когда появится столь же мощная укрепленная линия там, наверху, — проворчал фон Риттер, прощаясь с Энгеном и его бункерниками. — Только когда там, наверху, вся территория будет изрыта окопами и усеяна дотами.

— Но гарнизон каждого из подобных бункеров способен самостоятельно держать оборону, — мягко заметил адъютант Удо Вольраб, приходя на помощь сбитому с толку его словами оберштурмфюреру. — Причем держаться может довольно долго. Во всяком случае, так считали Овербек и те инженеры из «Строительной армии Тодта», которые все эти подземелья проектировали.

— Ничерта он не способен, — еще мрачнее парировал фон Риттер, уже не обращая никакого внимания на семенящего вслед за ними фюрер-раума. — Как только русские прорвут фронт над нашими головами, эти тоже побегут к Одеру. По подземельям нашим побегут, опасаясь оставаться в тылу врага.

— То есть вы считаете, что все, что мы здесь строим, — напрасный труд?! — ужаснулся самой этой мысли Ланкен.

— Труд не бывает напрасным, — проворчал бригаденфюрер, — напрасными бывают надежды, которые мы с ним связываем. Здесь нужно создавать гарнизон смертников.

— Хотите сказать: гарнизон зомби? — попытался уточнить Удо Вольраб.

— Я сказал то, что хотел сказать — гарнизон смертников. Добровольцев-смертников. Которые бы не только получили приказ защищать свою «СС-Франконию» до последнего патрона, последнего солдата, но и поклялись, что ни один из них не поднимется на поверхность «страны СС», пока на ней вновь не появятся германские войска.

— Зная при этом, что они уже вряд ли когда-либо там появятся, — криво ухмыльнулся адъютант.

— Лично я буду просить рейхсфюрера Гиммлера о создании именно такого гарнизона, — простил ему пораженческие настроения фон Риттер. — И к формированию его следует приступать немедленно, я вас спрашиваю, идиоты! — неожиданно взорвался он хриплым басом. И тут же потребовал от Ланкена вывести его на поверхность.

…Бетонно-каменные ворота отошли в сторону, а из глубины тоннеля появился автомобильный трап. Спущенный на плато, он позволил водителю генеральского «опеля» въехать в «СС-Франконию» таким образом, что на поверхности не осталось никаких следов.

— Каждого, кто попытается приблизиться к этой стене, расстреливать на месте! — вновь взорвался барон фон Риттер жестяным лязгом слов. — Всякого, кто хотя бы случайно бросит взгляд в сторону этой стены — расстреливать на месте! Даже если это будет солдат гарнизона вашего дота, роттенфюрер Герт, — расстреливать на месте! Ибо такова воля Германии!

— Яволь, господин бригаденфюрер СС, — «отстреливался» все более верноподданническими заверениями роттенфюрер. — Расстреливать буду лично. Во исполнение вашего приказа.

— Причем исполнять его вы обязаны благоговейно, — саркастически объяснил ему адъютант фон Риттера.

— Так точно, благоговейно, — подтвердил роттенфюрер, смерив при этом гауптштурмфюрера таким взглядом, словно готов был использовать свое право на «благоговейность» прямо сейчас.

Из солдат гарнизона о валуне, рычаге и об этом входе в «Регенвурмлагерь» обязан был знать только он один, комендант дота «Вилли-5», ефрейтор войск СС Герт. Но и он обязан был знать о нем только то, что обязан.

А еще он должен был помнить, что любое связанное с этим объектом любопытство — самоубийственно.

— Ибо такова воля Германии! — вновь поучительно поднял вверх указательный палец комендант подземной «СС-Франконии». Фуражка его так и осталась в машине, поскольку барон терпеть не мог, когда его голова оказывалась покрытой. И сейчас, стоя у черного зева тоннеля, он напоминал обмундированного буддистского монаха, которого через несколько минут должны будут замуровать в его отшельнической пещере. — И пусть никто не сомневается, что воля Германии — именно такова!

6

У дота, который прикрывал переход к центральной штольне, коменданта встретили офицер СС и фельдфебель вермахта.

— Господин бригаденфюрер СС, позвольте представиться: гауптштурмфюрер СС Штубер, назначенный по приказу обергруппенфюрера СС Кальтенбруннера начальником отдела СД и службы внутренней безопасности «Регенвурмлагеря».

— А вот наконец и вы барон, — хрипловато обрадовался ему комендант. — Что-то долговато добирались до наших катакомб.

— Назначен был давно, однако прибыть в «Регенвурмлагер» приказано было сегодня, — спокойно объяснил Штубер.

Фон Риттеру уже давно было известно об этом назначении. Как знал он и то, что длительное время барон фон Штубер, вместе со своим антипартизанским диверсионным отрядом «Рыцари рейха», служил на Украине, где прославился своей храбростью и знанием психологии русского солдата.

— Очевидно, сами напросились на службу к нам, а, барон?

— Терпеть не могу подземелий.

— Приходилось бывать в них? — удивился фон Риттер. — Где это вас угораздило?

— Не бывать, а штурмовать. На Украине, еще в сорок первом, Могилёвско-Ямпольский укрепрайон по Днестру, осколок бывшей «Сталинской линии».

— «Сталинской», значит, — кивнул фон Риттер, о такой линии он действительно слышал. — Но ведь утверждали, что русские сами взорвали ее, еще до начала войны.

— Эту часть оставили.

— Странно. И что же она собой представляла?

— Систему мощных двухъярусных дотов, каждый из которых был оснащен двумя орудиями и тремя пулеметами, а также имел свой колодец, электродвижок, химическую защиту и все прочее, полагающееся при длительной обороне в окружении противника.

— А подземные ходы сообщений, соединяющие дот с дотом?

— Не предусматривались. К счастью тех, кто их штурмовал. Даже надежной полевой системы обороны этот укреп — район не имел

Комендант «Регенвурмлагеря» скептически передернул щекой и презрительно процедил:

— Ну что вы хотите: русские. Каждый дот в отдельности, без ходов сообщения и без окопов прикрытия. Русские и в этом поленились. И как долго продержался этот укрепрайон?

— На вторые сутки гарнизоны большинства дотов сдались. Только один сражался недели две, остатки его гарнизона пришлось замуровать живьем: чтобы не терять своих солдат и продемонстрировать силу мести.

— Правильное решение, — признал фон Риттер, немного поколебавшись. — Хотя коменданту этого дота, учитывая его исключительное мужество, можно было бы предложить почетный плен.

— Именно это я ему и предлагал. И даже офицерский чин в войсках вермахта.

— Но он предпочел смерть…

— Нет, ему удалось спастись. Пробиться через стенку нижнего яруса дота в карстовую пещеру и выбраться на поверхность километра за три от дота. Затем он возглавил партизанскую группу и противостоял моим «рыцарям рейха», или как мы еще называли себя в Украине, — «рыцарям Черного леса». Это лейтенант Громов, в Украине он был известен в основном под кличкой «Беркут», по кодовому наименованию дота, в котором держал оборону.

Фон Риттер уважительно помолчал. Штубер не был близко знаком с этим человеком и не знал, что барон фон Риттер обожал всевозможные военно-армейские истории и буквально коллекционировал их.

— Хотите сказать, Штубер, что он до сих пор жив?

— Вполне допускаю. Он был пленен, однако по дороге в Германию бежал из эшелона где-то на территории Польши. По некоторым донесениям, человек с его диверсионно-партизанским почерком все еще находится в Польше, то есть где-то недалеко отсюда.

— Будет время, обязательно расскажете о нем поподробнее, фон Штубер. Люблю выслушивать такие истории по вечерам, за рюмкой коньяку, сидя у камина.

— Если бы вы позволили мне прихватить с собой десяток парней и на несколько дней отлучиться, я, возможно, даже привез бы вам Беркута в живом виде. Тогда у нас было бы много вечеров у камина, поскольку историй из его похождений хватило бы надолго. Тем более что Беркут отменно владеет германским.

— Почему же тогда вы допустили, чтобы такого парня везли в Германию в общем, грузовом вагоне, со стадом других заключенных?

Этого вопроса Штубер всегда опасался. Он действительно прозевал Беркута, это была его, и только его, вина. Хотя Штубер и боялся признаться себе в этом.

— Слишком поздно узнал, что он в плену, — ответил он, поморщившись и пожевывая нижнюю губу. — Слишком поздно удалось установить, что один из захваченных в плен партизан действительно является Беркутом, поскольку существовал еще и партизан, который выдавал себя за Беркута, купаясь в лучах его славы, и даже немного был похож на него. Но это уже другая история, для другого вечера у камина.

— И ее тоже послушаем, — оценивающим взглядом окинул бригаденфюрер СС крепкую, мускулистую фигуру этого смуглолицего полуарийца.

Барон фон Риттер уже отметил про себя, что парень этот, с широкими, слегка обвисающими, как у самого Скорцени, плечами, действительно способен производить впечатление. Во всяком случае, от него веяло безудержной какой-то силой и внутренней уверенностью в своем призвании и в своей судьбе.

— Я так понимаю, что долго вы у нас, барон, не задержитесь, — с легкой досадой проговорил фон Риттер. — Не думаю, чтобы Скорцени отказался от помощи таких гренадеров, как вы и ваш фельдфебель.

— Фельдфебель Зебольд, именуемый у нас «Вечным Фельдфебелем».

— «Вечный Фельдфебель», говорите? Понятно. Кстати, мне сказали, что вместе с вами прибыло еще два десятка ваших «вечных фельдфебелей».

— Так оно и есть. Только мы называем их «фридентальскими коршунами». Вечный Фельдфебель у нас один, и он — перед вами.

— Что намереваетесь делать прежде всего?

— Нам приказано наладить внутреннюю службу безопасности «СС-Франконии», создать здесь полноценное отделение СД и совместно с подразделениями дивизии «Мертвая голова» провести несколько рейдов по окрестным лесам и селам.

— В Берлине нам сказали, что вы привезли с собой и какого-то славянина-скульптора, — вмешался в их разговор адъютант коменданта. — Это действительно так?

— Он ожидает нашего решения в аэродромной машине, которая доставила нас сюда. Причем это не просто скульп-тор, а специалист по скульптурным «Распятиям». Выдающийся специалист по «распятиям», которого мы сами в свое время распинали.

— Неужели… распинали?! — не поверил Удо Вольраб.

— Обошлось, правда, без гвоздей, ограничились проволокой. Зато на кресте, как полагается. Дабы этот творец по-настоящему прочувствовал, вошел в образ, проникся философией и психологией мессии-мученика.

— Все-таки психологией? — едва заметно ухмыльнулся фон Риттер, вспомнив о том, что своими научными изысканиями барон занимается давно и настолько усердно, что его труды уже печатают в научных сборниках.

— К тому же, сам этот скульптор, в миру именуемый «Отшельником», оказался еще и недоученным православным священником.

— А вот это уже существенно! — оживился фон Риттер. — Как только прибудем в штаб «СС-Франконии», поставите его передо мной. Скульптор, священник, солдат, славянин, пленный, распятый, загнанный в подземелье… С таким экземпляром есть о чем поговорить.

— Кстати, он тоже лично знал Беркута, и незадолго до осады дота Отшельник умудрился побывать в доте «Беркут», медсестрой в котором служила его любимая девушка.

— А вы, фон Штубер, вместо того чтобы увековечить этот «укрепрайонный треугольник» в лучшем фронтовом романе двадцатого столетия, до сих пор балуетесь статьями о психологии русского солдата.

Гауптштурмфюрер по-философски вздохнул, мол, что поделаешь, каждому свое.

–…Хотя в принципе, человеку, далекому от науки, даже трудно представить себе, какое великое множество научного материала дает человечеству эта война, какие анналы она открывает в психологии, философии и даже в физиологии человека.

— Значит, можно не сомневаться, что в скором времени мы действительно увидим книгу «выдающегося психолога войны» барона фон Штубера, а также узнаем о присвоении ему ученой степени доктора наук?

— Если только война и прочие обстоятельства позволят ему эти ученые вольности, — заметил Штубер.

— Позволят. Теперь вам уже ничто не помешает.

— Кроме случайной пули, — вернул его к реалиям войны фон Штубер.

— Это уж само собой, — развел руками фон Риттер.

— И позволю себе напомнить о моей просьбе.

— Какой еще просьбе? — непонимающе отшатнулся комендант «СС-Франконии».

— Предоставить мне возможность выехать на охоту на Беркута в район Малопольши^[11].

— А что, над этим следует подумать, — не стал разочаровывать его отказом фон Риттер.

— Буду весьма признателен.

— Но обратите внимание, барон, что здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря», рождается новая философия и психология бытия, новый тип человечества, а возможно, и новая земная…

— Точнее будет сказать, подземная…

–…Но все же цивилизация!

— Ну, говорить о гарнизоне «СС-Франконии» как о зарождающейся цивилизации, наверное, слишком смело…

–…Поэтому, — не внял голосу его сомнений барон фон Риттер, — экспериментального человеческого материала у вас будет предостаточно. Причем материала, похлеще истории с Беркутом.

«Экспериментального человеческого материала» — врезалось в сознание Штубера. А что, подобного «экспериментального, человеческого…» теперь, во время войны, у него действительно хватало, причем некоторые экземпляры способны были поразить удивительнейшими сюжетами своего бытия кого угодно.

К такому «материалу», несомненно, принадлежал и некий самородок, бывший красноармеец и семинарист, а еще — резчик по дереву, иконописец и скульптор Орест Гордаш, с которым Штубер познакомился еще там, в оккупированной Украине. Такие судьбы, несомненно, составляли украшение его коллекции. Барон был доволен тем, что знакомство с Гордашем, больше известным ему под прозвищем Отшельник, затянулось достаточно долго, чтобы «поработать с ним еще и здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря».

— Будете погружаться в «Регенвурмлагерь» вместе со мной? — поинтересовался бригаденфюрер, и Штубера удивило, что фон Риттер не приказал следовать за ним, а решил выяснить его намерения.

— Хотел бы немного полюбоваться окрестностями, а заодно ознакомиться со степенью маскировки лагеря.

— Тогда, прежде чем отпустить аэродромную машину, прикажите водителю доставить вас к цепочке лесных озер, что в двух километрах отсюда. Через полтора часа наши люди подберут вас.

7

В ожидании людей коменданта Штубер несколько минут осматривал поросшие ивами берега лесного озера, с искусно насаженными кустарниками на искусственных островках, в основании каждого из которых находился небольшой, соединяющийся с «Регенвурмлагерем» дот.

Присев на корточки, он с философским глубокомыслием созерцал невидимый с берега водопад, зарождавшийся в едва выступающей над поверхностью бетонной шахте. Куда потом уходили эти мощные потоки воды, что они в глубине подземелья вращали или охлаждали и, вообще, для каких нужд использовались — об этом можно было судить с той же достоверностью, с какой судят о мифических подземных «реках смерти».

— Я понимаю, что по своей гнусной привычке вы, Зебольд, станете оспаривать мое утверждение. Тем не менее смею утверждать: то, что предстает сейчас перед нами, — уже нечто выходящее за рамки войны. То ли каналы на Марсе, то ли базальтовые дворцы на Венере или что-то в этом роде…

— Словом, и на сей раз «нам не дано постичь», как изрекает в подобных случаях наш великий Магистр, — проворчал фельдфебель.

Последние несколько дней фельдфебель Зебольд оставался мрачным, как Отелло накануне мести. Вот уже в третий раз ему было отказано в присвоении чина лейтенант. То образованием не вышел, то заслугами не впечатлил, и вообще, дескать, по природе своей человек может быть или фельдфебелем, или офицером; ни о каком соединении этих качеств и свойств не может быть и речи.

Собственно, Зебольду не то, чтобы отказывали, а просто всякий раз на какой-то ступени штабной иерархии стремление Штубера возвести своего «Вечного Фельдфебеля» — как уже язвили по этому поводу в группе «Рыцари рейха» — в офицерское достоинство почему-то странным образом не срабатывало. Месяц назад Зебольда уже даже поздравили со «снисхождением к нему мечты». Тем горче оказалась пилюля, преподнесенная ему одним из берлинских штабистов: оказывается, нельзя полагаться ни на какие заверения штабных писарей, ни на какие другие свидетельства причастности к офицерскому сонму, кроме одного — приказа. Которого так и не последовало.

–…Во всяком случае, не дано постичь настолько, насколько мы с вами, исключительно по недоразумению уцелевшие в украинских лесах, по-настоящему способны постичь все это. Проиграв сражение за жизненное пространство на полях Украины, мы вынуждены добывать его в подболотных недрах Ляхистана.

— Так мы где это, в Польше? — как бы про себя удивился стоявший чуть в стороне Отшельник. За те дни, что прошли после распятия, его успели немного подлечить, и теперь он выглядел вполне пригодным и к дальнейшим экспериментам, и к творчеству.

— Извините, великий зодчий «СС-Франконии», но в Берлин вас доставят чуть позже. Впрочем, к чему вам познавать архитектуру погрязшей в войне, испепеленной Германии, если у ваших ног — «Регенвурмлагерь». И вы — первый в ее истории скульптор, первый истинный творец.

— Хоть в чем-то первый! — благодушно проворчал Отшельник.

— Правда, до вашего появления там успели наследить некие бездари, не познавшие не только святости искусства, но и искушения распятием. Но что поделаешь: к величию искусства истинным мастерам всегда приходится пробиваться через негодующую толпу бездарей, костры инквизиции и распятия на крестах завистников.

— Тем более что постичь сущность искусства, не побывав на Голгофе, невозможно, — неожиданно добавил Лансберг.

Штубер осекся на полуслове, удивленно оглянулся и, умиленно уставившись на Магистра, поучительно ткнул пальцем в его сторону:

— Вот она, истина, глаголющая устами мудрейшего из нас! Невозможно постичь глубинную суть искусства, не постигнув сути собственного восхождения на Голгофу. Только пройдя через все мучения, только исстрадавшись, только уверовав в собственное бессмертие… Однако мы с вами, кажется, увлеклись, — жестко и безжалостно прервал себя Штубер, словно и в самом деле сам себе наступил на горло.

Часть замаскированной дерном бетонной площадки, расположенной почти у самого ствола водопада, вдруг с лязгом опустилась, и удивленным взорам пришельцев открылся мрачный сырой туннель, изрыгнувший на них терпкий дух болотной тины, прелой хвои и круто замешанной на пороховой гари казематной смрадности.

Отшельник съежился и даже присел от удивления, наблюдая, как из преисподней «Регенвурмлагеря» появляется массивная шлемоподобная лысина какого-то эсэсовца. Все, что происходило с ним сегодня, здесь, на этом лесном озере, Отшельник воспринимал то ли как предсмертный сон, то ли как странный спектакль, великодушно разыгрывавшийся в его честь, ради его ублажения и на его же могильной плите.

— Господин бригаденфюрер СС, каждое появление ваше — незабываемо.

Вслед за комендантом, держа в руке его фуражку, явился миру адъютант, однако бригаденфюрер предпочел не надевать ее. Барон так и предстал перед Штубером, словно идол азиатских степей, на которого эсэсовский мундир был навешан лишь в издевку над стараниями сотворившего его древнего мастера.

— Ну и как вам красоты наших озер, барон? — спросил комендант, за которым из подземелья неспешно выбирались его личные телохранители.

— Как вы понимаете, я должен прочувствовать не только атмосферу чистилища, именуемого «Регенвурмлагерем», но и… — хищновато ухмыльнулся Штубер, описывая руками два полукруга и таким образом давая бригаденфюреру понять, что его заявление относительно «прибытия в распоряжение» не следует воспринимать слишком буквально. До сих пор он, «величайший психолог войны», всегда был предоставлен в распоряжение только самого себя и собственных идей.

–…И что еще? — холодно поинтересовался комендант «СС-Франконии».

— Цену отречения от этого мира, господин бригаденфюрер. Чтобы затем лучше познать цену возвращения в него.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— «Познавать цену возвращения»? И потом… Возвращения куда? — басисто прохрипел комендант, с воинственным остервенением окинув взором окрестности искусственного островка.

Азиатский прищур глаз его стал еще более свирепым, лицо превратилось в маску презрения, а рука вцепилась в кобуру. Подземелье, судя по всему, совершенно не угнетало барона, а пейзаж, открывавшийся ему по ту сторону лесной заводи, не взывал ни к каким ностальгическим чувствам землянина.

И Штубер вдруг открыл для себя, что по существу перед ним уже стоят особи, зарождающие совершенно новую популяцию человекоподобных, новую цивилизацию. Одной из особенностей их менталитета будет полное пренебрежение к истории и достижениям всех наземных народов, в том числе и германского, их породившего.

— Я предполагал, что встречусь с военным комендантом, а не со странствующим философом. Тем заманчивее погрузиться в философию нашего бытия.

— Погружаться вам, гауптштурмфюрер, придется в пока еще мало приспособленную к нормальной человеческой жизни «СС-Франконию», с бытием в которой следует смиряться с той же аскетической отрешенностью, с какой смиряются с кельей затворника. Вы уверены, что готовы к этому?

— А вы уверены, что к этому готова ваша «СС-Франкония»?

— Наша с вами «СС-Франкония», — сурово уточнил бригаденфюрер, делая ударение на слове «наша», и только теперь взяв у адъютанта свою генеральскую, с непомерно высокой тульей, фуражку, победно водрузил ее на увядающую желтизну своего черепа. — Но суть не в тонкостях дипломатии. Сейчас мы должны спросить себя, готова ли к этому Германия. А то ведь когда речь заходит о деньгах, оборудовании и рабочей силе, многие здесь, наверху, предпочитают делать вид, будто понятия не имеют, о каком грандиозном проекте фюрера идет речь. И потом, не так уж много находится воинов СС, готовых заживо погребать себя в штольнях «Регенвурмлагеря». Но их приходится принуждать, жестко и жестоко принуждать. Это обстоятельство вас как «психолога войны» не интригует?

Снисходительно ухмыльнувшись в ответ, Штубер дал понять, что в мире существуют вещи, способные заинтриговать его с куда большей силой, нежели упрямое желание воинов СС уходить в землю после гибели, а не задолго до нее, и перевел взгляд на терпеливо дожидавшегося своего часа Отшельника.

— Перед вами, господин бригаденфюрер, редкий экземпляр человека не только подготовленного к загробности существования «СС-Франконии», но и стремящегося к ней.

— Вот как?! — Фон Риттер с нескрываемым интересом осмотрел гигантскую, облаченную в довольно странное, полувоенного покроя, обмундирование, фигуру Ореста Гордаша…

Ни германского, ни советского мундира, способного охватить его мощные, безмерные телеса, под рукой у Штубера не оказалось, и он приказал портным из ближайшего лагеря военнопленных в течение одной ночи перед вылетом сотворить «нечто достойное самого этого «скульптора-христосотворителя». А уж они постарались. И не беда, что наряд Гордаша представлял собой нечто усредненное между советской гимнастеркой, германским френчем и русской косовороткой, накладные карманы на которой поражали своими размерами и неуклюжестью.

Увлекшись созерцанием этого экземпляра новоявленного поселенца, фон Риттер даже обошел вокруг него, высоко задрав голову, не отводя взгляда и настороженно, словно карлик, наткнувшийся на идола-великана, подступаясь к нему.

— Но ведь он не ариец! — с явным сожалением упрекнул бригаденфюрер СС Штубера.

— И, понятное дело, не принадлежит к ордену СС. Но обладает удивительной способностью сотворять «распятия» и… возводить виселицы.

Услышав о виселицах, фон Риттер вновь, теперь уже с опасливым уважением, словно на палача, взглянул на Отшельника.

— Ну, виселицы нам вряд ли понадобятся. Обходимся с помощью крематория, а вот что касается «распятий»… То именно ими вам и придется заняться, господин гауптштурмфюрер, «величайший из психологов войны», как — или приблизительно так — представил вас Отто Скорцени. Но для начала познакомитесь с унтерштурмфюрером Крайзом.

— Фризским Чудовищем? В общих чертах мы уже…

— Только пройдя через знакомство с этим исчадием «Регенвурмлагеря», — перебил его бригаденфюрер, — вы поймете, какую цивилизацию мы здесь, — ткнул пальцем в сторону входного люка, — пытаемся зарождать.

— Ну, относительно зарождения цивилизации у меня возникла более оригинальная идея.

— Все идеи, которые зарождаются в подземельях этого секретного лагеря СС, представляются там, наверху, более чем оригинальными, но слишком уж странными.

— Кстати, пока мы окончательно не осели в подземельях «Регенвурмлагеря»… Говорят, где-то рядом есть и довольно большое, удивительной красоты, озеро, с островом посредине, на котором стоит рыбацкая хижина. Убедительно прошу перебросить нас туда.

— С каких пор вас потянуло на красивые лесные озера и охотничьи хижины, Штубер?

— Хочу, чтобы в свободное от «распинательства» время Отшельник создал несколько полотен, связанных с озерными пейзажами. На них уже поступил заказ от одного известного промышленника и столь же известного коллекционера.

— Уж не стальной ли магнат Фридрих Флик решил расщедриться на гонорар вашему художнику?

— Если сочтет, что работы стоят того, — не стал утруждать себя отрицанием барон фон Штубер.

— Солидный коллекционер. С некоторой частью его коллекции мне посчастливилось ознакомиться.

— Заодно покажу эти работы экспертам, которые способны оценить уровень таланта нашего, пока еще непризнанного, гения.

— В таком случае, — молвил фон Риттер, демонстрируя свое желание вновь исчезнуть в подземелье, — мой адъютант обеспечит машину, которая доставит вас к Озеру Крестоносцев, как называет его один из местных краеведов.

8

Отшельник задумчиво сидел у окна, в тесной флигельной комнатушке бревенчатого коттеджа, по архитектуре своей мало напоминающего традиционный охотничий домик и расположенного на романтическом островке посреди мрачноватого лесного озера Кшива.

В шагах десяти от открывавшегося Оресту крылечного уголка зеленел сочный травянистый берег, а по ту сторону небольшой озерной глади, в миниатюрной, окаймленной соснами и гранитными валунами заводи, притаилась стайка рыбацких челнов, на одном из которых старый поляк-перевозчик и доставил его сюда вместе с бароном фон Штубером.

Отшельник представления не имел, зачем его сюда привезли, куда девался его «покровитель» и как может сложиться на этом клочке суши его судьба. Впрочем, сейчас Отшельник над этим и не задумывался. Он соскучился по работе. Его руки, его глаза, его томящаяся фантазия и не менее томящаяся душа — все требовало сейчас какого-то образного порыва и великомученического творческого исхода.

Его, сына «богоизбранного богомаза» Мечислава Гордаша, выросшего в святости иконописи, вдруг тягостно повлекло к стенам расположенной на берегу Черного моря духовной семинарии….В те, все еще памятные, дни, когда, устав от доносов святых отцов-преподавателей, заявлявших, что ни в познании библейском, ни в мирском послушании семинарист Гордаш не усердствует, ректор-архимандрит призвал его к себе в личные покои.

К тому времени архимандрит уже знал, что при первой же возможности сын богомаза забывает об учении и усердно лепит что-нибудь из податливой прибрежной глины; вырезает из мягких липовых веток каких-то «человечков-анафемчиков» или же, к неописуемому ужасу доносчиков, рисует «неканонические» иконки. Эти-то иконки как раз интересовали архимандрита более всего остального. В них заключался весь его, и тоже далеко не канонический, интерес.

С помощью своего знакомца-кагебешника он уже успел выяснить, что «натурой» для его «Святой Девы Марии Подольской» служила фотография медсестры Марии Кристич, землячки Ореста, дед и прадед которой тоже были священниками. То что «натура» происходила из семьи священников, каким-то образом облагораживало ее, и даже канонизировало сами иконки. Впрочем, архимандрита это уже не интересовало. Ему нужны были иконы: много икон «Святой Девы Марии Подольской» и копии работ некоторых старинных иконописцев. Поэтому, простив Оресту его «семинаристскую лень и всевозможные недостойные занятия», ректор-архимандрит поселил его на квартиру «долгодевствующей» дочери погибшего в коммунистическом концлагере священника.

Отшельнику не понадобилось много времени и фантазии, чтобы понять, что ложе с ним «долгодевствующая» Софочка делила с такой же страстностью, как и с самим архимандритом. Но это его не огорчило. Тем более что Софья сама ему в этом призналась.

Отшельник до сих пор помнил, как, ложась с ним впервые в постель, эта «православнокрещенная полуеврейка-полуполька» назидательно поучала его:

«Запомните, Орест: истинные священные девы — не те, на коих вы молитесь в храмах, а те, на которых вы молитесь в постели. Ибо постель — и есть тот священный храм, в лоне которого зарождается все наше греховнопадшее человечество!»

Эти-то слова он как раз и запомнил лучше какого бы то ни было библейского канона. А когда Орест высказал опасение, что, узнав об их постельной связи, архимандрит может приревновать его, Софочка не менее назидательно изрекла:

«Что вы, Орест! Архимандрит понимает, что вы — талантливый мастер. А талантливому мастеру всегда нужны деньги и женщины, причем сейчас, всегда и сразу, чтобы он никогда понапрасну не отвлекался на поиски одного и другого! Так могу ли я не стараться во имя такого мастера? Тем более что значительная часть тех больших денег, которые он получает за ваши иконы, так или иначе оседает в этом вот, в моем то есть, доме. Я не слишком откровенна с вами, мой канонически непоколебимый мастер Орест?»

Софа и сама была достойна кисти любого из великих мастеров. Ее лицо совершенно естественно вписывалось в те иудейские формы ликов, которыми были отмечены работы раннехристианской иконописной школы. Отшельник так до сих пор и не смог объяснить себе, почему же так и не «срисовал» Софочкин лик хотя бы на одну из икон. Почему он не сделал этого, хотя бы из чувства признательности Софье? Почему на всех его работах по-прежнему «проявлялась» смуглолицая, темноглазая, с выразительными чувственными губами и высокой шеей подольская красавица Мария Кристич, в которую Орест был давно и безнадежно влюблен?

Однако не повезло только лику Софьи. Что же касается ее «бренных телес», то Отшельник рисовал их с тем же упоением, с каким упивался ими во внебрачном, «архиманд-ритском», как он его называл, ложе. Несколько картин которых Софочка продала своим богатым знакомым за большие деньги, тем и отмечены были, что оголенная женщина на них соединяла в себе лик «Девы Марии Подольской» с «бренными телесами» Софьи. Причем никаких вопросов такое соединение у нее не вызывало.

Эта «долгодевствующая» двадцатисемилетняя девица и в самом деле была создана для того, чтобы украсить жизнь какого-то мастера резца или кисти: гибкая, понятливая, ненавязчивая, она была идеально подготовлена к обыденной жизни, причем даже такой морально растерзанной, каковой была жизнь всякого советского художника. И в постели она не просто отдавалась, а священнодействовала, всякий раз ритуально принося свое тело на жертвенник, если уж не искренней любви, то, по крайней мере, вполне искренней страсти.

— Я могу выйти хотя бы на крыльцо? — по-немецки спросил Гордаш часового, дремавшего на лавке в конце небольшого коридора.

Прежде чем ответить, диверсант-эсэсовец с нескрываемым любопытством осмотрел этого могучего, почти двухметрового роста парня, которым его шеф, гауптштурмфюрер, так дорожил и с которым уже якобы захотели встретиться и Скорцени, и сам рейхсфюрер СС Гиммлер. Огромная, резко выпяченная, похожая на рыцарскую кирасу грудь; необычные какие-то, воистину неохватной ширины, плечи; огромная, почти квадратная, по-медвежьи посаженная прямо на туловище голова; непомерно длинные и столь же непомерно толстые в кисти руки… Все это делало Отшельника похожим то ли на какого-то реликтового предкочеловека, то ли на бродячего циркового борца в расцвете сил.

— Барон приказал позволять вам все, что заблагорассудится, — неожиданно ответил часовой, входивший, как понял Гордаш, в диверсионный отряд Штубера. — Стрелять велено только в том случае, если вы решитесь вплавь уйти с острова.

Отшельник пошел прямо на часового, так что тот — и сам не из «мелких» — вынужден был прижаться к стене и с улыбкой восхищения пропустить его.

— Не собираюсь я вплавь, — трубным, архиерейским басом заверил его пленный.

— Благоразумно, — признал тот. — И Штубер прав: природа здесь прекрасная.

И вновь, почти с восхищением, осмотрел горилоподобную фигуру Гордаша, облаченную в серые «пехотные» брюки, германский морской китель и легкий авиационный комбинезон да обутую в итальянские ботинки. С первого взгляда становилось ясно, что одевали этого парня, как могли, — из всего, что соответствовало его размерам, что только удавалось найти.

— Пожить бы здесь, — мечтательно согласился с ним Орест.

— Для художника и скульптора такой островок — сущий рай, — приучался штурмманн воспринимать Отшельника глазами гауптштурмфюрера Штубера, который умел ценить настоящих мастеров, независимо от того, в каком искусстве или каком ремесле они себя проявляли.

— И я — о том же, — неохотно продолжил разговор Отшельник, с наслаждением вдыхая напоенный озерной влагой и сосновым духом воздух.

— Только что поделаешь, война!

Роттенфюрер понимающе ухмыльнулся, но приставать к этому гиганту с расспросами и уговорами не стал. Он прекрасно знал, что завербовать этого сильного и мужественного человека не удалось даже «великому психологу войны» Штуберу; что пугать смертью этого человека уже бессмысленно, он давно готов к ней, и что фашистов он ненавидит еще яростнее, чем всю свою жизнь ненавидел коммунистов.

…Нет, никакого особого чувства к Софочке новоявленный иконописец тогда не проявлял. Впрочем, «долгодевствующая» полуполька-полуеврейка и не требовала какого-то нежного отношения к себе. Но теперь Отшельник почему-то все чаще вспоминал именно ее, причем воспоминания эти были доверчиво-трогательными и сексуально-изысканными. Тогда, во время сожительства с Софочкой, Орест и предположить не мог, что когда-нибудь с такой тоской будет вспоминать ее упругую грудь, ее точеные, цвета слоновьей кости, бедра, ее миниатюрные — икры «бутылочками» — ножки. Что ему так часто станут сниться вечно стремящиеся к поцелую, чувственные губы и пылкие, неукротимые объятия «долгодевствующей».

А как много узнал он от этой начитанной женщины о «бытии в искусстве» великих мастеров кисти и резца, талантливых иконописцев и не менее талантливых литераторов — Микеланджело, Тициана, Врубеля, Родена, Ван Гога, Петрарки…

Как настойчиво вырывала его Софочка из его полумонашеской кельи-мастерской, чтобы затащить в Художественный музей, на выставку современных живописцев или на лекцию по искусству церковной живописи Средневековья. При этом женщина сама навязчиво представляла его каждому, кто в этом городе хоть как-то был связан с искусством, и гордилась своим Отшельником так, словно он и сам являлся величайшим творением искусства.

Лишь теперь, несколько лет спустя, Орест начал по-настоящему понимать, сколь основательно готовила его Софья Жерницкая к способу жизни художника, мастера, жизни «человека от богемы». И при этом следила, чтобы богемность его проявлялась в таланте и способе творческой жизни, а не в пьяных загулах и прочих «великих пороках… великих».

«Вся ваша порочность, — мило, на французский манер грассируя, наставляла его Софья, — должна проявляться в постели, и только в постели. Только здесь, в моей постели, вам позволено возноситься до сексуального зверствования и опускаться до сексуальной святости. И ради бога, не стесняйтесь ни меня, ни себя, держитесь настолько раскованнее, насколько вам это приятно, — страстно шептала она ему на ушко, нежно поводя кончиком языка по мочке. — А главное, не забывайте подбадривать себя и меня простыми, народными выражениями. В этой богоизбранной постели вы познаете такое блаженство, что никаким небесным раем, — слово «рай» оставалось одним из немногих, которые она выговаривала без французского грассирования, — вас уже не заманишь».

И сама тут же принималась поражать его «народностью» тех выражений, которые нашептывала ему на ухо во время любовного экстаза.

Так происходило и в ее девичьей постели, и во флигеле, который стал его мастерской, и в море, куда они бегали купаться при свете луны…

Только теперь, пройдя через дантовы круги военного ада, Орест понял, что эта женщина помогла ему сотворить целый мир, который уже давно предстает в его воспоминаниях в виде полуразвеявшихся грез.

9

В Рыцарский зал фюрер вошел лишь в сопровождении начальника личной охраны Раттенхубера и адъютанта Шауба. Однако это уже было не то решительное вхождение, которым он обычно наэлектризовывал зал, прежде чем достигал своего тронного кресла.

Не обращая никакого внимания на приветственно поднявшихся адептов Ордена СС, фюрер теперь прошел к нему шаркающей походкой старого, смертельно усталого крестьянина, неуверенно ступающего по свежей осенней пахоте. Посеять он еще, возможно, успеет, а вот дождаться весенних всходов — вряд ли!

— Наше движение вступает в иную, совершенно новую фазу борьбы, — глуховатым, дрожащим голосом произнес Гитлер, краем глаза наблюдая, как Шауб отдергивает черную бархатную штору, которой была задернута огромная настенная карта рейха. — В ту решительную фазу, которая должна показать всему миру, что наша германская нация, наша арийская раса способна противостоять вражеским ордам не только в период военных удач, но и в то страшное время, когда рейх оказался в плотном кольце неисчислимых фаланг.

Выдерживая паузу, фюрер медленно обводил присутствующих таким испепеляющим взглядом, словно эти орды уже подступали к его тронному креслу. Однако сегодня Скорцени не чувствовал ни силы этого взгляда фюрера, ни силы его слова. Что-то у Гитлера не ладилось сегодня, он напоминал обер-диверсанту артиста, который пытался играть сложную психологическую роль, не обладая для этого ни внутренним пониманием самой роли, ни творческим вдохновением.

Боковым зрением обер-диверсант взглянул на сидевшего справа от фюрера Генриха Гиммлера. Тот смотрел в какую-то точку на стене и взгляд его точно так же ничего не выражал, как и бесцветная речь вождя рейха.

–…Но я хочу напомнить всем им, — Гитлер движением руки указал куда-то в сторону своего портрета, — непреложный закон природы: если государство, которое в век загрязнения рас уделяет внимание уходу за своими лучшими расовыми элементами, однажды должно стать властелином Земли. И пусть наши враги знают, что там, где есть мы, уже нет места никому другому. В своей борьбе мы должны постоянно учитывать слабости и звериные черты человеческой натуры, используя которые, сумеем разорвать неестественный союз коммунистов и западных демократий, мира социализма и капиталистического мира, сотворенного обществами США, Англии и других стран^[12].

Скорцени взглянул на небольшой закрытый выступ, нависающий над боковой стеной, слева от фюрера. Судя по описанию, именно там должна скрываться закрытая, тайная галерея, в которой восседали сейчас двойник Гитлера унтерштурмфюрер Зомбарт, по кличке «Великий Зомби», и оберштурмбаннфюрер Грегори Вольт. Хотел бы он сейчас видеть, как Великий Зомби воспринимает эту речь фюрера, как «впитывает» в себя слова, манеры и жесты вождя, как входит в роль.

Обер-диверсант рейха вспомнил предложение Вольта сыграть «пьесу» об инспекционной поездке лжефюрера в «СС-Франконию» и вновь утвердился в мысли, что такая поездка не помешала бы им всем, и Великому Зомби, и Вольту, и, конечно же, ему, Отто Скорцени. Это — как для артиллеристов пристрелка перед огневым налетом. Конечно, было бы очень лихо, если бы сейчас перед адептами Ордена СС выступал не фюрер, а Великий Зомби.

«Не зарывайся, не зарывайся! — тотчас же охладил себя Скорцени. — Учитывай роковые ошибки предшественников!»

–…Я собрал вас в этом ритуальном зале «Вебельсберга», — предавался своим духовным экзальтациям фюрер, — чтобы обсудить положение на фронтах и выработать общую стратегию нашей борьбы. Не исключено, что через несколько месяцев русские войска приблизятся к Одеру. — Гитлер поднялся, подошел к карте и, испытывая терпение адептов СС, долго, томительно искал эту пограничную реку, сначала перепутав его с Эльбой, а затем почему-то метнувшись к Висле. — Именно здесь, на этой реке, на священных рубежах германцев должны нанести им такие потери, при которых сама мысль о наступлении на Берлин покажется им абсурдной. «Восточный вал», мощный «Восточный вал», соединяющий в себе несокрушимую систему наземных дотов и прочих полевых укреплений — с подземным оборонным районом «СС-Франкония»…

Еще минут десять Гитлер убеждал своих соратников в необходимости создания такого оборонного рубежа, преодолеть который русские уже не смогут. Именно он послужит Рубиконом, на берегах которого германская армия повернет дивизии большевиков вспять. Однако Скорцени чувствовал, что ни одного из присутствующих речь эта так и не зажгла. Иное дело, что все они сумеречно молчали, думая каждый о чем-то своем.

— Скорцени!

— Я, мой фюрер.

— Комендантом «СС-Франконии» недавно назначен бригаденфюрер фон Риттер. — Скорцени это было известно, поэтому он вежливо промолчал. Он терпеть не мог, когда в разговоре с фюрером, как, впрочем, и с ним самим, кто-либо пытался «словесно суетиться», стремясь то ли предугадать смысл того, что ему надлежит услышать, то ли признать вину еще до того, как его в чем-либо обвинили. — Вы побываете на этой подземной базе СС и проинспектируете ее, как подземный укрепленный район. Готов ли он к обороне? Следует ли использовать его во фронтовой обстановке или же лучше сохранить гарнизон для ведения партизанской борьбы.

— Через три дня я отбуду в «СС-Франконию», мой фюрер.

— Для меня важен взгляд диверсанта. Кстати, мне доложили, что с Восточного фронта прибыл один из ваших «фридентальских коршунов», большой специалист по методам партизанской войны…

— Очевидно, речь идет о гауптштурмфюрере фон Штубере.

— Именно о нем, сыне генерала фон Штубера, которого многие из нас хорошо знают.

— Гауптштурмфюрер Штубер будет включен в мою инспекционную группу, а также поможет коменданту наладить службу безопасности лагеря и подготовить базы для партизанских действий гарнизона «СС-Франконии».

— Отныне все наши тыловые силы мы обязаны нацелить на создание мощных оборонительных рубежей по Одеру, в горах Чехии, в районе «Альпийской крепости» и на Рейне. Все мы должны понять, что поражение в этой войне не может расцениваться лишь как военное поражение. Если германский народ проиграет эту войну, он тем самым докажет свою биологическую неполноценность и потеряет право на существование. Вы слышите меня: германский народ потеряет право на свое арийское величие, конец рейха будет ужасным, однако народ вполне заслужит его!

«Выигрывают битвы генералы, а проигрывают их солдаты», — вспомнился Скорцени один из постулатов черного генеральского юмора. — Переосмысливая его, можно утверждать, что вожди всегда ведут народ к победе, а посему в поражениях своих виновен сам народ».

— «Восточный вал»! Вы слышите меня, Гиммлер, «Восточный вал» — вот тот секретный подземный рубеж, который будет сковывать значительные силы русских и держать в напряжении их тылы, отвлекая от наступления на Берлин. Усильте же гарнизон «СС-Франконии» отборными подразделениями СС, сформировав два новых полка дивизии «Мертвая голова», укрепите его оборону массой гранатометов, огнеметов и всего прочего, что так важно в ближнем бою и при организации партизанско-диверсионных рейдов. Используйте в подземельях солдат, имеющих опыт войны с партизанами в России, а также боев в крепостях, дотах и катакомбах.

— Можем ли мы снимать некоторые отборные подразделения СС с фронта, чтобы усилить гарнизон? — впервые подал голос лишь недавно назначенный командиром дивизии «Мертвая голова» бригаденфюрер СС Хельмут Беккер.

Худощавый, сутуловатый, не производивший никакого иного впечатления, кроме впечатления человека мнительного и предельно педантичного, Беккер все это время просидел с выражением вызывающего безразличия на скорбном монашеском лице. И стоял он теперь так, как позволительно было стоять разве что школьному учителю перед отцом нерадивого школьника, но не как командиру элитной дивизии СС перед вождем нации.

— У нас некого снимать с фронта, бригаденфюрер! — резко парировал Гитлер. — Тем более — из частей СС, наиболее стойких и преданных. Все, что мы могли снять с фронтов, мы уже сняли или же потеряли на фронтах. Вы понимаете, о чем я говорю, Беккер?

— Понимаю, мой фюрер.

— Единственное, что я вам могу позволить, так это при помощи воспитанников «Фридентальских курсов» Скорцени создать «школу СС Мертвая голова», которая бы готовила молодое пополнение, призванное из стай «Гитлерюгенда», а также набранное из военных госпиталей. Это должна быть школа, в которой инструктора готовили бы унтер-офицеров для службы не просто в подразделениях «Мертвой головы», но именно в тех подразделениях, которые составят основу гарнизона «СС-Франконии». Как вы понимаете, выпускники этой школы должны будут прекрасно ориентироваться в подземных лабиринтах, знать техническое оснащение базы, и психологически быть готовыми вести длительные оборонные бои в ее подземельях. Вы слышите меня: самые длительные, ожесточенные бои, без права на отступление, без права на сдачу в плен, и даже без права оставлять подземные лабиринты этой базы СС!

— Я слышу вас, мой фюрер! — без какого либо вдохновения и энтузиазма проворковал своим тихим голоском Беккер.

— Он, видите ли, «слышит фюрера»! — подавшись к Скорцени, на ухо его проворчал бригаденфюрер Хауссер. В это же время почему-то стали обмениваться мнениями и другие участники совещания, поэтому не бормотание «старого солдата» никто особого внимания не обратил.

— Для усиления обороны, — говорил тем временем Беккер, — нам бы следовало бы сформировать еще как минимум один противотанковый и один противовоздушный батальоны СС.

— Обсудите эти вопросы с Гиммлером, — резко прервал фюрер попытку комдива втянуть его в армейские мобилизационные дебри. — На его усмотрение.

— Этот, — повел командир дивизии «Дас рейх» подбородком в сторону Беккера, — ничего противопоставить русским не сможет. Сколько бы батальонов он еще ни сформировал, — все равно не сможет. Я, старый солдат, понимаю только так!

— Не стану возражать, господин генерал.

— И напрасно фюрер снял с этой должности обергруппенфюрера Германа Присса.

— С этим генералом СС я не знаком, — попытался отмахнуться от этих армейских сплетен Скорцени.

— Талантливый генерал, вот что я вам должен доложить, Скорцени.

— Но если фюрер все же счел необходимым отстранить его, то кто может усомниться в мудрости решений фюрера? — попытался прибегнуть обер-диверсант рейха к явной демагогии.

Однако угомониться Хауссер уже не мог.

— Тот, по крайней мере, обладал авторитетом в Берлине и способен был железной рукой наводить порядок, — постепенно взвинчивался он. — Так что в этом вопросе фюрер показался мне недальновидным.

— Не стоит оглашать подобные упреки в адрес фюрера на таком важном собрании высших чинов СС.

— И вообще, что это за приближенная к фюреру дивизия такая, — не прислушивался к его совету Хауссер, — в которой в течение войны сменилось пять или шесть ныне здравствующих командиров?!

— Но, возможно, в этом и заключается высшая командная мудрость: не позволять старым генералам засиживаться в своих штабах, предоставляя при этом возможность проявить себя молодым, только что возведенным в генеральские чины, комдивам?

— А как по мне, то по-настоящему формировал и готовил эту дивизию к боям только один командир — обергруппенфюрер СС Теодор Эйке^[13]. И только он один достоен был командовать такой высокородной эсэсовской частью СС.

— Вам, бригаденфюрер, как старому солдату лучше знать, — сдержанно отреагировал на его оценки Скорцени.

10

Пройдясь взглядом по последним страничкам досье, Уинстон Черчилль закрыл папку и, резким движением отодвинув ее от себя, долго массажировал дрожащими пальцами переносицу.

То, что премьер-министр только что прочел в донесениях агентов «Сикрет интеллидженс сервис», способно было потрясти воображение кого угодно, даже такого закоренелого циника, как он. В предоставленных ему генералом от разведки Альбертом О’Коннелом сводках содержались сведения о терроре, развязанном Гитлером против собственного генералитета.

Это была настоящая резня, в ходе которой «под нож» шли не только те, кто действительно имел какое-то отношение к «заговору 20 июля», но и все, кто способен был породить хоть малейшее подозрение в предательстве или кто когда-либо вызывал у фюрера недоверие и раздражение. Хотя бы мимолетное раздражение.

Вновь взглянув на довольно пухлую папку, премьер-министр Великобритании хищно ухмыльнулся. Он явственно представил себе, с каким удовольствием агенты германского отдела военной разведки, а также агенты союзных разведок, которые делятся с Англией своими изысканиями, собирали все эти сведения. С какой мстительной благодатью замирали их сердца при прочтении каждого из этих ненавистных всякому уважающему себя англичанину, американцу или французу имен германских военных. То есть имен тех людей, которые после провала заговора жесточайшим образом казнены или еще только ждут, когда их выведут к виселичным крючьям во дворе тюрьмы Плетцензее; уже застрелены костоправами Скорцени во время подавления путча на Бендлерштрассе или же успели осчастливить самих себя выстрелом чести из личного оружия!

Причем каких имен! Не удержавшись, Черчилль резко налег на стол и, ухватив «Папку заговора» за растопыренный уголок, словно змею за хвост, осторожно потянул к себе. Открыв ее, премьер быстро пролистал подписанную начальником Западноевропейского отдела военной разведки Альбертом О’Коннелом докладную записку: чистописание генерала его уже не интересовало. Тем более что там оказалось слишком много констатации фактов и слишком мало аналитики. Непростительно мало… аналитики — вот что он вынужден будет заметить генералу О’Коннелу, при всем уважении к нему и его службе.

Зато Черчилль вновь остановил свой взгляд на предусмотрительно составленном по материалам донесений агентов разведки «Списке лиц высшего командного состава германских Вооруженных сил, казненных, арестованных или же покончивших жизнь самоубийством в ходе ликвидации последствий покушения на Гитлера, осуществленного 20 июля 1944 года полковником графом Клаусом фон Штауффенбергом».

— Могли бы озаглавить все это проще, баснописцы чертовы! — вслух проворчал автор шеститомной эпопеи «Мальборо». — К чему все это суесловие?!

При первичном знакомстве с папкой, Черчилль лишь бегло прошелся по этому списку, отдавая предпочтение обстоятельным донесениям из Берлина. Оно и понятно, как премьера его прежде всего интересовала общая военно-политическая ситуация в рейхе после подавления заговора. Но теперь он вдруг подпал под магию имен. Тех имен, многие из которых в его собственных глазах и в глазах командования союзных войск олицетворяли военную мощь и стратегический мозг германского рейха. Вот они…

Взять хотя бы главнокомандующего армией резерва вермахта генерал-полковника Фридриха Фромма, долго и нетерпеливо ожидавшего, когда фюрер присвоит ему чин генерал-фельдмаршала. Кстати, не обида ли на Гитлера подтолкнула его к своре заговорщиков?! Именно так, «к своре». Сам познавший «романтические прелести» фронтов, Черчилль с презрением относился к любым заговорщикам, даже если их действия разлагали стан врагов Великобритании.

Иное дело, что никакое презрение не уменьшало интереса к их действиям, как действиям союзников. Сначала подтолкнула к этой своре, а затем все же заставила предать их, поскольку первые расстрелы заговорщиков на Бендлерштрассе происходили под руководством самого Фромма. Что, впрочем, не спасло от ареста и его самого. Даже его поспешная расправа с некоторыми руководителями заговора показалась Скорцени, Мюллеру да и самому рейхсефрейтору слишком уж неоправданной, смахивающей на заметание следов.

…А вот и главнокомандующий Западным фронтом генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге! Интересно, в чем проявлялось участие в заговоре этого полководца фюрера?! Что-то Черчилль не слышал, чтобы армии Западного фронта взбунтовались и повернули штыки против частей, верных фюреру. И вообще, находилась ли в распоряжении заговорщиков хотя бы одна верная им дивизия? Нет, в самом деле, была ли у них хотя бы одна надежная дивизия? Вряд ли!

«Заговор чистоплюев-штабистов» — вот что скрывается за трагикомическим спектаклем под названием «Заговор против фюрера», — сказал себе Черчилль, и, открыв объемистую записную книжку с надписью на обложке «Размышления», тут же записал «подвернувшуюся» ему фразу!

Закрыв блокнот, премьер долго держал руку на его кожаном переплете, как на ритуальной королевской Библии, и, попыхивая сигарой, смотрел в окно. Под напором ветра струи дождя били в окно Кельи Одинокого Странника, как называл Черчилль этот личный кабинет с огромным, окаймленным двумя сейфами камином, словно пытались ворваться в нее вместе со всем тем миром, от которого владелец «кельи» так упорно отстранялся.

Вот только Страннику было слишком хорошо в его «прикаминном одиночестве». Причем особенно хорошо чувствовал он себя в этом творческом уединении во время очередных «дождевых рыданий» Лондона, за которые он одновременно и любил, и ненавидел этот город. Однако в эти минуты обладатель «кельи» смутно мечтал о дне, когда, в очередной раз уединившись, сможет полностью предаться созданию новой книги, избавляя себя от идиотизма последних военно-политических и вообще каких-либо событий.

Да, это вновь давала знать о себе известная каждому литератору «тоска по перу». Однако Черчилль все еще вынужден был пренебречь ее призывами, чтобы вернуться к берлинскому путчу нацистских генералов.

«Итак, кто здесь еще подвизался на висельничных подмостках «Театра заговорщиков» на Бендлерштрассе?», — упускал Черчилль из виду ничего не говорящие ему, малозначительные фигуры «театральной массовки».

Ага, ну, конечно! Как же, как же: бывший главнокомандующий сухопутными войсками Эрих фон Хаммерштейн-Экворд! В свое время премьер слышал прекрасные отзывы о нем штабистов королевской армии, и даже встречался с ним во время переговоров, касающихся чехословацкой территории. И вот такой вот, нетриумфальный финал. Какая жалость!

Кто там еще назван? Ну, понятно: неудавшийся фюрероубийца, однорукий и одноглазый «Африканский Циклоп», начальник штаба армии резерва полковник Клаус фон Штауффенберг. Тоже из старинного аристократического рода. Граф. Несмотря на все фронтовые увечья фюрер лично разрешил Штауффенбергу остаться на военной службе. Но Гитлер принимал во внимание только физические увечья полковника, не замечая душевных.

Дальше следовали начальник общевойскового управления Генштаба вермахта генерал Фридрих Ольбрихт, о котором говорили как о талантливом штабисте и возможном будущем начальнике Генштаба, и командующий германскими войсками во Франции Карл Генрих фон Штюльпнагель.

Премьер вдруг вспомнил, как под впечатлением от диверсионных вылазок Скорцени полковник британских коммандос Тернер уговаривал его согласиться на устранение этого «французского обер-наци». И был неприятно удивлен, когда Черчилль воспротивился.

— Солдат должен приносить голову врага с поля боя, — сурово заметил тогда Уинстон. — Над ядами пусть колдуют презренные лазутчики-иезуиты.

— Позволю себе заметить, сэр, что для коммандос поле боя — весь мир, поэтому нам позволено снимать вражеские головы даже в постелях любовниц.

— Позволю себе заметить, полковник, — парировал премьер, — что только этому — добывать головы своих противников в постелях любовниц, ваши коммандос пока что и научились. Поэтому оставьте Штюльпнагеля в покое.

Тернер онемел от удивления, однако возражать не стал. Как и сам Черчилль не стал напоминать полковнику, что в свое время Сталин резко выступил против попыток русских диверсантов отправить на тот свет фюрера. И не только потому, что человек, пришедший на смену Гитлеру, получил бы возможность со спокойной совестью вести переговоры с руководителями западных стран. Кровавый Коба прекрасно понимал, что нельзя нарушать негласный, джентльменский запрет на охоту за головами военных и политических руководителей. Нельзя запускать этот убийственный бумеранг.

Причем Сталин не только запретил своим диверсантам эту охоту, но и позаботился об утечке информации по этому поводу.

…На имени фельдмаршала Эрвина Роммеля, прославленного «Лиса Пустыни», некогда командовавшего Африканским экспедиционным корпусом вермахта, а в последнее время — возглавлявшего группу армий «Б», премьер Великобритании задержался особенно долго. Он давно следил за действиями этого полководца, которого фюрер послал в Африку только для того, чтобы на какое-то время сковать войска англичан, отвлечь на корпус несколько десятков дивизий, которые могли быть переброшены в Европу. Но Роммель повел себя так, словно прибыл со своим незначительным воинством покорить весь африканский континент.

В самой фигуре Роммеля, в его судьбе, в стратегии и тактике ведения боевых действий, в фатализме принятия решений — просматривалось что-то наполеоновское. Понятное дело, что до Бонапарта он не дотягивал: не та эпоха, не та страна, не те условия. Да и по складу характера Роммель не мог позволить себе те авантюры, к которым прибегал Великий Корсиканец. И все же, все же… Германский фельдмаршал не только сражался в тех же краях, в которых когда-то сражался Бонапарт, но и вел себя так, словно в нем ожил дух корсиканца.

11

Фотографии… Целая пачка фотографий, которые Софья Жерницкая сумела заказать специально для Отшельника.

Уже после того, как Орест успел написать около четырех десятков своих иконок «Святой Девы Марии Подольской» и несколько светских полотен, Софья откровенно нацелилась на то, чтобы он создал картину, достойную не только экспозиций в художественных музеях Одессы, Москвы и Петербурга, но и «скромного местечка в Лувре».

Приняв это решение — «о Лувре», Софья извлекла из потайной полочки секретера заветную пачку снимков, на которых она была снята нагой в самых изысканных позах — в постели, на берегу моря, на лужайке, в саду под розовой вуалью — одну из картин она так и предлагала назвать «Девушка под розовой вуалью».

А чего стоила фотография Софьи Жерницкой на лежанке из сирени! Потрясающая женщина — на совершенно изумительной «лежанке из сирени», посреди сиреневой рощицы! Сколько раз ему снилась потом и эта женщина, и эта сиреневая рощица, с «оголенной натурой», достойной кисти любого из кумиров Монмартра.

Но самое удивительное, что здесь же были фотографии еще нескольких непрофессиональных и добровольных фотонатурщиц. Некоторые из них являлись миру в таких позах, при созерцании которых даже никогда не отличавшемуся особой богомольностью Оресту хотелось набожно креститься, вспоминая о библейском изгнании из рая.

— Я понимаю, — доверительно произнесла Софья, когда он в очередной раз завершил знакомство с этой небольшой, но поражающей воображение коллекцией городских красавиц, — что любая, даже самая совершенная и страстная натура со временем теряет свою позолоту.

— Только не вы, Софа, — попытался уверить ее давно падший семинарский иконописец.

Ах, перестань-перестань! — призывно повела лебединой шеей Софья Жерницкая. — Чем женщина преданнее и щедрее, тем скорее она теряет свою сексуальную вуаль. — Последние слова она произнесла с такой поэтической возвышенностью, словно завершала чтение самого сокровенного стиха о девичьей непорочности.

Странно же устроен этот мир, — смутился за сексуальную распущенность всего мира Орест.

Только потому, что таким его творят странно устроенные мужчины. Однако вы не поняли, Орест. Я не сетую на вашу изначальную склонность к изменам. Наоборот, решила разнообразить ваши сексуальные впечатления. Взгляните на тела этих женщин. Сколько в них нерастраченной энергии и сколько милой постельной извращенности, так никогда и не спровоцированной мужчинами! А ведь любая из этих жриц «храма бесстыдства» по вашей воле может или появиться на вашем холсте, скопированной прямо с фотографии, или явиться в вашу мастерскую, в виде живой натурщицы. Причем ни то, ни другое не лишает вас права познать ее в своей постели для царственного вдохновения».

— Думаете, они придут?

— Я сама приведу их, — в глазах Софьи появились огоньки какого-то охотничьего азарта. — И они будут счастливы.

— Не питая никакой ревности? —

— Ах, Орест, Орест! — вновь на французский манер произнесла Софья. — Единственное, к чему я вас ревную, так это к вашему собственному таланту. Иных талантов, в том числе и талант ревности, я не признаю. И вот увидите, чтобы помочь вам стать гением, я не остановлюсь ни перед чем: ни перед деньгами, ни перед моралью. Ибо высшая степень моральности женщины, живущей рядом с Мастером, с Творцом, заключается в том, чтобы вести его к вершине таланта, мастерства и славы. Все остальное в этом мире не должно иметь для нее абсолютно никакой ценности.

Почему он не женился на этой женщине? На единственной женщине, которая предлагала именно то, что в глубине души он как художник больше всего хотел услышать:

–…А если вы еще и женитесь на мне… О, если вы еще и женитесь на мне, Орест! — безбожно грассировала Софья, как грассировала всегда, когда начинала волноваться. — Вы станете самым богатым и самым преуспевающим иконописцем, да, пожалуй, и самым богатым светским художником, в этой стране. Уж об этом мы — я и мои друзья — позаботимся. И вряд ли кто-либо удивится, если в скором времени ваши картины и ваши иконы будут выставляться в Париже, Риме, Нью-Йорке…

«Так почему ты, идиот, не женился на этой женщине?! — спросил себя теперь Орест, нервно похаживая по берегу островка, бредившего древними легендами и сказаниями посреди древнего озера Кшива. — Ты хотел соединить любовь и талант, но такое мало кому удавалось. Если только вообще удавалось, с пользой для таланта, ясное дело. Кристич никогда не любила тебя, никогда! Единственный, кого она мыслит в своих мужьях, так это лейтенант Беркут. И не так уж важно: жив он или умер. Она будет любить его и мертвого. Так что после всего этого ты избираешь: любовь или талант? Запомни: если только ты уцелеешь, и если уцелеет в этой войне Софья Жерницкая. Если только она уцелеет!..»

Гордаш не готов был завершать свой экскурс в послевоенное будущее, однако эта мысль — «если только мы оба уцелеем!..», как-то сразу и прочно укоренилась в его сознании и подарила некий проблеск в казематах его обреченности.

— Вас тоже отправляют в подземелье? — не оглядываясь на Гордаша, поинтересовался сидевший на носу лодки, с удочкой в руке, поляк-перевозчик.

— В какое… подземелье? — как можно тише переспросил Гордаш, с трудом вырываясь из сладостного плена воспоминаний и тем самым заставляя поляка оглянуться, чтобы пронзить его удивленным взглядом.

— В «Лагерь дождевого червя» — неужели не понятно? В огромный подземный город для войск СС, самую большую тайну рейха, — пробубнил он на смеси русского и польского языков, вновь обращаясь лицом к озеру. — Германцы, краем уха слышал, еще называют этот лагерь «СС-Франконией».

Отшельник обвел взглядом небольшой островной причал, с тремя привязанными к нему лодками, небольшой, метров двести, пролив, на том берегу которого чернел густой бор; оглянулся на «охотничий домик», с беззаботным, незлым стражем на крыльце…

— Я об этом не знал, — неохотно ответил он поляку. — Нет, о лагере, конечно, уже слышал, но не думал, что попадают в него с этого островка.

— Готов поверить. Меня зовут Каролем, или просто, Лодочником.

— Так же и меня… Отшельником кличут, — по-польски ответил Гордаш. И сразу же объяснил: — Я родом из Подолии, в селе у нас было немало поляков.

— Подолия!.. — мечтательно покачал головой Кароль. — Прекрасный край.

Отшельник хотел приблизиться к лодке, однако перевозчик остановил его, посоветовав оставаться на том холмике, на котором он сейчас находился.

— Это счастье, что охранник прибыл вместе с вашим капитаном СС. Местные эсэсовцы, которые из дивизии «Мертвая голова», ведут себя, как звери. Оно и понятно: прежде чем прибыть сюда, многие из них охраняли концлагеря.

— Значит, в подземелье — тоже концлагерь?

— Если бы только концлагерь! Не похоже. Пленные там есть, но все же это не концлагерь. Да и вас доставили сюда не как концлагерника. Заключенных на остров не перевозят, а загоняют под землю через один из лесных входов. Правда, здесь тоже есть вход, так сказать, островной, но не для таких арестантов, как вы. Кстати, по нему-то ваш офицер и ушел в катакомбы.

— Где этот вход?

— На мысу, по ту сторону домика. Там, в зарослях, германец построил огромный охранный дот, а под землей создает какую-то свою, подземную Германию, доступ к которой оставался бы только у служащих СС. Где-то там, очевидно, глубоко под землей, он закладывает тайники да обустраивает всевозможные секретные лаборатории. Зачем Гитлеру понадобилось все это, сказать пока что трудно.

— Так вы бывали там?

— Не будьте наивными. Если бы моя нога ступила туда, никогда бы мне не быть перевозчиком. Меня-то и сюда назначили только потому, что записан по их бумагам «судетским германцем, да в польской школе был учителем германского языка.

— Но вы не германец?

— Почему же, — неохотно сознался Кароль, — какая-то германская кровь во мне действительно есть, но не настолько, чтобы выродиться в фашистскую. — Словом, поляк я, по крови и духу — поляк. Так я решил для себя, с этим и умру.

Гордаш понимал, что сказать такое незнакомому человеку решится не каждый «судетский германец», поэтому взглянул на рыбака-перевозчика с искренним уважением. Правда, он мог оказаться и провокатором, однако Отшельнику не верилось, что Штубер рискнет подсовывать ему такого вот провокатора. Во-первых, барон, командир диверсионного отряда — не того полета птица, чтобы прибегать к столь мелким, примитивным провокациям, а во-вторых, и так знает, что он, Отшельник, ненавидит и Гитлера, и весь его рейх, вместе с бароном фон Штубером. И даже никогда не пытался скрывать этого.

— Вы помогли бы мне бежать отсюда? — Решительно молвив это, Отшельник оглянулся на часового.

Словно бы догадавшись, к чему стал сводиться разговор пленного украинца с перевозчиком, штурмманн, не поднимаясь с крыльца, крикнул:

— Еще один шаг к воде — и стреляю без предупреждения!

Орест не ответил, но, чтобы успокоить его, уселся на едва выглядывавший из травы, нагретый августовским солнцем валун и блаженственно запрокинул голову. Солнце уже приближалось к полуденному августовскому теплу, однако озеро и лес все еще овевали островок влажной утренней прохладой.

Гордашу было хорошо здесь, он просидел бы над этой тихой заводью целую вечность. Жаль только, что разнежившийся на солнышке эсэсовец-диверсант блаженствовал сейчас вместе с ним. С автоматом в руках.

— Не помогу, — только теперь, слишком запоздало, ответил Лодочник, снимая с крючка небольшую рыбину. — Даже если бы мог — не помогал бы.

— Что отказываешь, это объяснимо. Но почему отказываешь так резко и зло? — оскорбился Отшельник.

— Лучше скажи, почему вдруг эсэсовцы привезли тебя сюда? Кто ты?

— Древесных дел мастер. Скульптор, художник, иконописец. Был солдатом, оказался в окружении, чудом уцелел в концлагере. Получил две пули в плечо при попытке к бегству, но германский хирург прооперировал меня…

Рыбак насадил на крючок червя, забросил удочку поближе к тому уступу, на котором восседал Отшельник, и только тогда решился продолжить этот разговор:

— Иконописцы этим иродам вряд ли понадобятся, но фюрера рисовать да из камня вырезать могут заставить. Кстати, теперь понятно, почему они тебя пока что в домике держат. Обычно в нем останавливается лишь высокое германское начальство, которое приезжает в «Регенвурмлагерь», но спускаться в ад не спешит. Продержат тебя здесь, конечно, недолго. Но для нас это хорошо. Нам нужно, чтобы ты побывал в подземелье и основательно разведал, что там и к чему.

— Так ты от местных партизан что ли? — тоже перешел Орест на «ты».

— Тебе партизанить не пришлось?

— Немного, на Днестре.

— Тогда ты и в самом деле наш. В перевозчиках здесь обычно бываю или я, или мой старший брат Стефан. Ему тоже можешь доверять. Узнай все, что только способен будешь узнать, и сообщи нам.

— И вы со своей группой партизан, конечно же, нападете на это подземелье! — иронично молвил Орест.

— Мы передадим сведенья в Лондон, представителям нашего правительства в изгнании, а по возможности и русским. Они должны иметь представление о том, что происходит в этих краях под землей, с чем они столкнутся и какими силами следует обладать, чтобы взять «СС-Франконию» штурмом.

— Это другое дело, — примирительно произнес Орест. — На таких условиях я готов помочь вам, если только сумею.

Кароль бегло прошелся взглядом по мощной фигуре Отшельника и вполголоса заверил его:

— Ты сумеешь. Узнаешь все, что надо, вырвешься из подземелья и выживешь. Кому же выживать в этой войне, если не таким как ты?

— Постараюсь. Не боишься, что предам?

— Ты — как раз тот случай, когда следует рискнуть. И на том берегу, и когда плыли, я к тебе присматривался, к разговору барона Штубера прислушивался.

— Это я заметил.

— Почему же сам не попытался установить со мной связь, или хотя бы прощупать, кто я такой?

— Сейчас как раз этим и занимаюсь.

— Если же попытаешься выдать, скажу, что провоцировал тебя, проверял на преданность фюреру. От нас, фолькс-дойчей, то есть ополяченных или обрусевших германцев, этого требуют.

— Знаю, на Подолии встречал таких. Ненавидели мы вас там.

— Вы нас ненавидели, мы вас — «советов», коммунистов. Только об этом сейчас лучше забыть. Поэтому не майся сомнениями, а проси своего гауптштурмфюрера СС, чтобы хоть время от времени позволял тебе работать здесь, на острове. В подземелье, дескать, талант твой спит, по-настоящему просыпается только на природе. Словом, ты знаешь, как это следует объяснять. Хорошо, что ты владеешь германским и польским, только не всегда щеголяй этим.

— Так оно и будет на самом деле: в подземелье талант, скорее всего, «уляжется спать».

— Попытайся присмотреться к людям, которые там работают, не исключено, что пленные создали свою подпольную организацию. Хорошо было бы наладить с ней связь. Но учти, что настоящих пленных там не так уж и много. Зато много рабочих, завербованных организацией «строительной армии Тодта». С этими следует быть особо осторожным. Это все же наемники. Им за работу платят, причем мастерам платят неплохо.

— Тоже знаю.

— Попытайся и ты попасть в число рабочих, им легче, не так жестко контролируют и не так жестоко наказывают. Ну а дальше… Если поможешь нам, постараемся каким-то образом помочь тебе. И бежать, и скрыться. Бежать из Мезерицкого укрепрайона, да к тому же из «Регенвурмлагеря», очень сложно, тем не менее верить в возможность такого побега нужно.

— Будем верить.

— В разведку когда-нибудь ходил?

— Не пришлось, в самом начале войны в окружении оказался.

— Считай, что теперь ты в разведке. В нашей, польско-союзнической. У нас уже есть все: рация, связные, деньги — разведка, одним словом. Мы сообщим о тебе и англичанам, и русским. Сейчас нам дано такое задание — разведать «Регенвурмлагерь».

— Из Лондона задание?

— Тебе бы лучше из Москвы? — несколько встревоженно спросил Лодочник. Он уже радовался вербовке Отшельника, как большой удаче, и боялся, что того может испугать «связь с капиталистами».

— Лучше бы.

— Но мы теперь союзники. И потом, пусть они там, в столицах, без нас разбираются. Наше дело солдатское.

— У вас и воинское звание есть?

— Есть. По-нашему это чин. — В этот раз Лодочник немного поколебался, но, поняв, что для Отшельника, бывшего солдата, его чин может иметь какое-то моральное значение, отрекомендовался: — Честь имею, майор Армии Крайовой Кароль Чеславский. Офицер той армии, что подчиняется правительству в изгнании, армии польских патриотов^[14].

— Ваши польские дела меня мало интересуют, — хрипловато пробасил Отшельник. — Но если ты действительно военный, это важно. На войне, прежде всего, следует доверять военным. Этому я уже научен.

— Если так… если ты действительно так относишься к армии и чину, — явно заволновался поляк. — У тебя самого какой армейский чин?

— Красноармеец. Рядовой то есть.

— Советские звания я знаю, — улыбнулся Лодочник. — И сам в польской армии служил.

— Но я не поляк.

— А каково мне, в чьих жилах течет и германская кровь? Не по зову крови мы теперь с тобой служим, Отшельник, а по зову совести и чести.

— Кстати, как твоя настоящая фамилия? Я обязан знать.

— Гордаш. Рядовой Орест Гордаш.

— Отныне считай себя лейтенантом Армии Крайовой, Гордаш. Нет, неправильно выразился — «считай». Отныне, с этого дня, ты — лейтенант Армии Крайовой.

— Лейтенант?! — не удержавшись, Отшельник произнес это слишком громко, чтобы заставить майора испуганно оглянуться. К счастью, штурмманн сидел, привалившись спиной к опоре крыльца, и откровенно, безбожно дремал.

— Ты ведь из Подолии, а это тоже польская, как считают польские историки, земля. Впрочем, об истории и историках полемизировать не будем, не время. Однако замечу, что у нас в армии служит немало украинцев. Причем служат верно, по-солдатски. Учился где-нибудь?

— В духовной семинарии.

— Матерь Божья! Так ты еще и верующий, истинный христианин! Тогда тем более произвожу тебя в офицерский чин.

— Но меня — в офицеры?! — Гордаш мог ожидать какого угодно завершения встречи с этим приземистым, коренастым человеком, только не такого.

— А почему ты считаешь, что не достоин этого?

— Да странно как-то.

— Тогда вспомни того, первого офицера, с которым тебя свела судьба. Он что, был образованнее и достойнее тебя?

Однако Гордаш вспомнил не того, первого, кто принялся командовать им, а коменданта дота «Беркут», лейтенанта Андрея Громова. Но это был по-настоящему боевой офицер. Такого он, Гордаш, никому не позволил бы унизить.

–…Ну, таким офицером я действительно хотел бы стать, — молвил он, упустив из вида, что майор Чеславский не знает, о ком идет речь. Чей образ вырисовывается сейчас в его памяти.

— Не волнуйся, лейтенант Гордаш. Мне дано такое право: присваивать чины людям, которые действуют в зоне моего полка. Как и представлять к наградам. Не было случая, чтобы командование Армии Крайовой не утвердило чин кого-либо. Так что, в случае успеха тебя ждет европейская слава, лейтенант Гордаш.

12

Поляк хотел сказать еще что-то но, оглянувшись, умолк и склонил голову, делая вид, что очень занят поведением поплавка. Отшельник тоже оглянулся и увидел, что из-за угла охотничьего домика появляется барон фон Штубер. За ним, как всегда, в ипостаси верного телохранителя и адъютанта, следовал Вечный Фельдфебель Зебольд.

— Позже ты поймешь, — едва слышно проговорил Лодочник, — как это важно, что в этом подземелье ты не сам по себе, что за тобой кто-то стоит, что о тебе знают не только там, наверху, но и за рубежом. Так что держись, Отшельник!

— И ты, Лодочник…

— Германцы приближаются, поднимись. И барона этого не дразни. Он хоть и с большой придурью, но есть в нем что-то общечеловеческое. Как ни странно, такое случается даже у эсэсовцев. Хоть и очень редко.

— Штурмманн не слишком притеснял свободу вашей творческой фантазии, Мастер? — любезно поинтересовался гауптштурмфюрер.

— Не слишком. Но часовым был очень бдительным.

Штубер не обратил внимания на то, как смутился ефрейтор, поняв, что Отшельник явно подтрунивает над ним.

— Грех унижать мастера, штурмманн Зигерт, — назидательно произнес он. — Непростительный грех. Тем более — иконописца.

— Не посмел бы делать этого, — клятвенно заверил штурмманн. — Тем более что он любовался озером с таким благоговением, словно сидел на берегу библейского Йордана.

— Ему так велено свыше, — еще назидательнее молвил Штубер, приближаясь вместе с охранником к Оресту. — И познать то, что он видел, сидя на берегу озерца, проникнуться той красотой, какую внутренним взором созерцал он, — нам не дано. Я прав, Отшельник?

— Как всегда, господин барон, — сдержанно ответил Орест, неохотно расставаясь с теплым телом валуна.

Раньше Отшельник частенько игнорировал вопросы Штубера, но в последнее время понял, что в его интересах не только отвечать на них, но и поддерживать светские беседы. Теперь же он помнил еще и задание майора Чеславского. В конце концов, барон был не самым жестоким извергом, из тех, которых ему как пленнику приходилось встречать. К тому же с недавних пор Штубер стал интересовать его и как личность.

— Наш партизанствующий германо-поляк, — стеком указал Штубер на Кароля, — не пытался соблазнить вас побегом их этого острова Святой Елены?

— Не пытался. К тому же он поляк, а мы, украинцы, с поляками не очень дружим.

— Не верю, но смирюсь, — рассмеялся фон Штубер.

— Еще со времен Богдана Хмельницкого не очень дружим, — напомнил ему Отшельник, зная, что Штубер не поленился ознакомиться с историей Украины, и даже неплохо научился понимать украинский язык.

— Как поляк-католик, — вмешался в их разговор Кароль, — я ненавижу этого, — кивнул в сторону Ореста, — православного, а как германец — не доверяю этому украинцу.

— Тоже не верю, но тоже смирюсь, — все с той же высокомерной ухмылкой произнес гауптштурмфюрер. — И запомните, Отшельник, как пленный вы можете попытаться сбежать с этого острова, из «Регенвурмлагеря», но как скульптор, как творец, бежать от своей судьбы вы не можете, не имеете высшего, Господнего, на то права. А ваша судьба творца обрекает вас на свершение того, что вам предначертано.

— С каких это пор вы стали чувствовать себя посредником между творцом и Всевышним? — не удержался Орест.

— Вы опять ничего не поняли, Отшельник. Это не я являюсь посредником между вами и Всевышним, это Всевышний безуспешно пытается быть посредником между мною, гауптштурмфюрером СС, и вами, все еще не повешенным партизаном. Причем не повешенным исключительно по моей прихоти. Не Всевышнего, заметьте, господин Гордаш, прихоти, а моей.

Орест боковым зрением посмотрел на Чеславского и вежливо улыбнулся.

— Доля истины в ваших словах есть, господин барон.

— По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а затем… без суда и следствия расстрелять. И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мной, палачом и творцом.

Орест хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:

— Не смейте перечить, Отшельник, капитан прав.

— Неужели? — недовольно проворчал Гордаш.

— Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают — заповеди Святого Писания и заповеди войны.

— Как-как вы сказали?! — подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.

Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.

— Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.

Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся гауптштурмфюреру, пряча за этой улыбкой память мести.

–… А что касается спора между палачом и творцом, — вновь обратился Штубер к Отшельнику, — то единственным судьей нам обоим станет мой Вечный Фельдфебель Зебольд. — Потому что вечными в этом мире являются только две сущности: Всевышний — на небе и фельдфебель — на земле. Я не прав, Зебольд? Нет, хотя бы вы скажите: я не прав?!

— Вы не правы только тогда, когда не прав сам Всевышний, — не задумываясь, изрек Зебольд, и становилось понятно, почему и за что именно Штубер, этот любитель армейско-фронтовых драм, так уважал своего Вечного Фельдфебеля.

— Вы слышали, Отшельник? Вот она, истина, которая способна открыться нам только в устах Зебольда, только в устах самого Вечного Фельдфебеля. К слову, а почему это вы вдруг стали обращаться ко мне, используя мой баронский титул? Вы замечали когда-нибудь раньше, чтобы этот маловоспитанный, но талантливый славянин проявлял уважение к германским аристократическим титулам?

— Никогда. Для этого он слишком плохо воспитан.

— А вот вам и первый прокол! — вдруг язвительно заметил майор Чеславский. — А господин гауптштурмфюрер как настоящий разведчик заметил даже такую деталь.

— Одного не пойму, почему вас это заинтриговало? — обратился Штубер к перевозчику.

— Потому что он попытался поговорить со мной, но обратился не по форме, и как всякий уважающий себя германец я вынужден был внушить это недочеловеку, что воспитанные люди обращаются, употребляя слова «герр», «пан», «барон»… Так что первые плоды воспитания налицо.

— Почему же вы, Зебольд, до сих пор не предприняли ни одной попытки заняться воспитанием господина Отшельника?

— Не представилось случая, господин гауптштурмфюрер. Но ведь и вы тоже, насколько мне помнится…

Штубер попробовал каблуком сапога, насколько прочно сидит в земле валун, похлестывая стеком по голенищу сапога, осмотрел окрестности острова…

— Я не в счет, мой Вечный Фельдфебель.

— Учту: вы не в счет, — поспешил ретироваться Зебольд.

— Потому и не в счет, что, слишком уважая в этом человеке талант древесных дел мастера, готов прощать ему все, что угодно. Любые его проколы, — многозначительно и, как показалось Отшельнику, с явной подозрительностью, посмотрел он на Чеславского.

…И все же, было, было в этом человеке что-то такое, что казалось иконописцу и скульптору Гордашу родственным ему самому. Прежде всего, Отшельник признавал, что барон тоже является Мастером. Правда, в совершенно ином ремесле, но тем не менее…

13

Вряд ли фельдмаршал Роммель догадывался, что в Лондоне есть столь высокопоставленный поклонник его полководческого таланта, который требовал, чтобы ему предоставляли всю имеющуюся информацию о действиях Лиса Пустыни, его характере, его переговорах, беседах и решениях. Но еще больше был бы удивлен Роммель, если бы узнал, что интерес к его личности вызван у Черчилля не из потребности познать врага, а из чисто человеческого восторга его бонапартистскими замашками. Да еще пребывая в восторге от его книги фронтовых заметок.

Мог ли он знать, что «Папка Роммеля» со всеми причастными к его личности материалами до сих пор хранилась в «литературном сейфе» Черчилля, здесь, в его личном кабинете, который с его же легкой руки действительно стали именовать «Кельей Одинокого Странника».

Уинстон еще не решил, станет ли германский фельдмаршал героем его очередной книги, однако материалы накапливал, тайно рассчитывая, что, может быть, именно Роммель окажется прототипом одного из героев его первого романа. Того, настоящего, полноценного художественного романа, о котором давно, и втайне, кажется, даже от самого себя, мечтал Черчилль-литератор.

Кстати, в этой же папке лежал и сделанный по заказу Черчилля рукописный перевод на английский язык книги Роммеля «Пехота атакует»^[15], к чтению которой премьер Британии обращался уже множество раз. Жалко, что уходить из жизни этому германскому Бонапарту пришлось в незавидной роли заговорщика против фюрера. Недостойно это полководца такого таланта, недостойно!

«Ты бы лучше вспомнил, — упрекнул себя Черчилль, — в какой ничтожной ипостаси униженного пленника завершал свой земной путь на далеком и диком клочке суши тот, настоящий Бонапарт, кумир твоего Роммеля! Да и твой — тоже! Каким жалким и… беспомощно гражданским он выглядел на острове Святой Елены. Именно так, «беспомощно гражданским», — понравилась Черчиллю эта явно унижающая Бонапарта словесная формулировка.

А еще в этом же скорбном списке Черчилль обнаружил имена командующего войсками рейха в Бельгии и Северной Франции, высокородного аристократа Александра фон Фалькенхаузена; командующего группой армий «Север» фельдмаршала Георга фон Кюхлера; командующего танковой группой и давнего соперника «отца бронированных армад» Манштейна; командующего танковой группой генерала Эриха Геппнера. И… кто там еще?

Ну, конечно же, как он мог забыть о таком патологическом заговорщике, как начальник оперативного управления группой армий «Центр» генерал Хённинг фон Тресков?!

В отличие от Роммеля, фронтового генерала, личность Трескова никакого чувства восхищения или хотя бы приверженности у премьера Великобритании не вызывала. И не только из-за его странноватой, на русский лад, фамилии. Просто Черчилль терпеть не мог заговорщиков, даже если заговоры эти направлены были против его, Черчилля, личных врагов. Он мог одобрить их удачное покушение на его врага, но никогда не позволил бы восторгаться самой личностью покушавшегося.

Черчилль уже знал, что этот генерал, в генеалогическом древе которого, как предполагают, действительно просматривалась и русская кровь, плел свой заговор против Гитлера давно. Существуют сведения, что он пытался убить фюрера еще весной 1942 года, когда тот посещал штаб группы армий «Центр», располагавшийся в то время в Смоленске. Причем сделать это хотел с помощью секретного технического новшества — пластиковой бомбы.

«Покушаться на фюрера во время разительных успехов его армии в войне против коммунистов и на самом пике его популярности в народе?! — и теперь тоже пожал плечами Черчилль. — На что следовало рассчитывать такому человеку, — что, простив убийство своего вождя, фанатично настроенные толпы германцев с криками «зиг хайль!» провозгласят фюрером Великой Германии его, Трескова?! Бред какой-то! И неужели еще тогда он умудрялся находить единомышленников в армейской, генеральской среде?!»

Как бы там ни было, одну хитромудрую взрывчатку с часовым механизмом фон Трескову все же удалось подсунуть в пакет с коньячными бутылками и передать офицеру, улетавшему в Берлин вместе с Гитлером. Вот только взрыватель тогда не сработал. Кого спасали в те минуты ангелы: офицера-смертника, фюрера или самого фон Трескова, сказать трудно. Но похоже на то, что какие-то высшие силы в течение событий все же вмешались. И вновь увели фюрера от гибели.

«Неужели действительно вмешались?! — в который раз предстал премьер перед давно мучившим его вопросом. — Неужто и в самом деле у фюрера существует какая-то связь с Высшими Посвященными Шамбалы, Атлантиды или чего-то там еще?!»

Нет, чисто по-человечески Черчилль, конечно, мог бы посочувствовать кое-кому из фельдмаршалов и генералов, которых фюрер только что арестовал. Однако минуты «сочувственной слабости» стареющего, примирившегося с превратностями мира сего аристократа уже проходили; наступали минуты холодного расчета непримиримого политика.

Черчилль и в самом деле постепенно отходил от сугубо человеческого восприятия того, что ему открывалось со страниц донесений английских разведчиков-нелегалов из Германии, и начинал оценивать события так, как и должен был оценивать их глава враждующей с рейхом страны. В последний раз с чем-то подобным сэр Уинстон сталкивался в тридцатые годы, когда такую же массовую резню своих офицеров устроил недоученный семинарист и бывший платный агент царской охранки Сталин, он же «Кровавый Коба».

Это сатанинское самоистребление коммунистов настолько ослабило Красную армию, что едва не поставило ее на грань краха. Впрочем, в отличие от Германии, «самоистребление» коммунистов распространялось на все слои огромного, многонационального народа России. Премьер мог поклясться, что в истории не было примеров столь массового истребления одним из правящих кланов своего собственного народа, к какому прибегли в свое время жидо-большевики в России. Причем Черчилль не раз публично утверждал, что подобное истребление собственного народа не имело прецедента и уже, очевидно, никогда в истории нынешней цивилизации не сможет повториться. Так почему же фюрер решился следовать его путем?

— Критс, — позвал он личного секретаря.

— Я — весь во внимании, сэр, — молниеносно, словно джин из бутылки, явился тот своему патрону.

— Что там говорят ваши иезуитские источники относительно кровавых репрессий, развязанных против своего собственного народа русскими коммунистами?

— «Иезуитские источники», как вы изволили выразиться, сэр, старательно собирают сведения об этих «варфоломеевских годах» русских коммунистов и внимательно их изучают.

— «Варфоломеевские годы русских коммунистов», — задумчиво повторил Черчилль, прислушиваясь к мелодике звучания этой фразы. Неплохое получилось бы название для книги.

— «Британия без коммунистов» — вот лучшее из названий книги, которую вы все еще не написали, сэр.

Черчилль помолчал, однако секретарь не сомневался, что в эти секунды он мысленно повторяет дарованное ему название.

— Вот я и хотел спросить вас, Критс: не кажется ли вам, что по числу жертв и масштабам беззакония советские жидо-большевики умудрились затмить даже иезуитскую инквизицию?

— Позволю себе напомнить, сэр, что инквизицию творил монашеский орден доминиканцев, который был создан специально для этого.

— Доминиканцев?! Кто бы мог подумать?! — иронично изумился Черчилль. — С виду — вполне безобидные монахи.

— Начиная, если мне не изменяет память, с 1232 года, именно доминиканцы, последователи монаха-богослова Доминика из Тулузы, контролировали все суды инквизиции, в составе которых было немало монахов-францисканцев. Известно также, что теоретиком инквизиции, а также «драматургом» и «режиссером» инквизиционных судов стал доминиканец Бернар Ги, член суда инквизиции в Тулузе.

— Поди ж ты! Кто бы мог подумать, что кремлевские коммунисты станут такими старательными последователями доминиканцев!

— Кстати, если отбросить свойственную вам иронию, сэр, то по численности жертв и размаху репрессий инквизиции все же далеко до коммунистов России.

— Вот видите, — не обратил внимания на этот вывод Черчилль, — странно как-то получается: суды инквизиции творили доминиканцы и францисканцы, а называют их «иезуитскими», — мрачновато улыбнулся Черчилль.

И только теперь Критс понял, что патрон в очередной раз подтрунивает над ним как воспитанником ордена иезуитов.

— В истории человечества немало подобных странностей, сэр. Среди них — даже такие, которые к иезуитам никакого отношения не имеют.

— Поэтому-то иезуиты с сугубо иезуитской дотошностью изучают каждую такую странность. В том числе и те, которые порождены кремлевскими иезуитами Москвы.

…Как бы там ни было, а премьер до сих пор держал папку с «русскими донесениями» тех времен в своем особом сейфе, в котором собирал материалы, предназначенные для работы над будущими книгами. Так вот, теперь, рядом с «Папкой Кровавого Кобы» должна была занять свое место и постепенно наполнявшаяся «Папка заговора».

14

Подземелье напоминало туннель метро, только стены его уходили в глубь горного массива уступами, каждый из которых представлял собой вооруженный орудиями и пулеметами дот. Те, кто попытается штурмовать «Регенвурмлагерь», должны будут идти по трупам своих же солдат.

«Именно так, по трупам, они и пойдут, — решительно молвил про себя комендант «СС-Франконии». — По горам трупов они должны будут пройти… к собственной гибели. Нужно только увеличить здесь склады боеприпасов и продовольствия. Особенно продовольствия».

Лично он, барон фон Риттер, предпочел бы, конечно, умереть где-нибудь там, на закате дня, под старыми, озаренными лучами угасающего солнца соснами. Но что поделаешь: если уж суждено, то суждено. Единственная надежда на то, что последует приказ увести отсюда солдат, дабы укрепить ими оборону Берлина. По крайней мере, он хотел бы, чтобы все произошло именно так.

…Схожесть этого огромного тоннеля с метро еще более усилилась после того, как «опель» бригаденфюрера фон Риттера пересек рельсы, предназначенные для электропоезда. Причем комендант уже знал, что этот, магистральный, железнодорожный тоннель действительно уводил в сторону Берлина, чтобы где-то там приблизиться к линии метро, от которой его все же будет отделять стена. А возможно, и не будет. И в архитектуре «Лагеря дождевого червя», и в его предназначении все еще оставалось много неясного. Даже для него, коменданта этого лагеря.

Причем фон Риттер понятия не имел, кто же на самом деле является реальным носителем всей правды о нем, обладателем его инженерного и военно-бытового проекта. Единственное, что ему было доподлинно известно, так это то, что настоящие владетели «Регенвурмлагеря» обитают в институте «Аненербе».

Об этом он подумал сразу же, как только узнал об одной странности. Хотя из метро в «Лагерь дождевого червя» можно будет попадать через систему ходов, известных лишь узкому кругу посвященных, тем не менее, в подземном депо, располагавшемся по ту сторону Одера, инженерная бригада железнодорожников уже собирает первый электровоз, который должен открыть движение в метрополитене Франконии. А на схеме железнодорожного сообщения фон Риттер видел ветку, уводившую куда-то к району, расположенному чуть южнее Берлина. Но куда именно?

«Не могла же кому-то прийти в голову еще одна безумная идея: соединить подземелья «СС-Франконии» с еще не созданным подземным лагерем «Альпийской крепости»! — не поверил собственным догадкам фон Риттер. — Для такой стройки понадобится полстолетия, которых ни у фюрера, ни у самого Третьего рейха уже нет!»

С этой мыслью барон и успокоился бы, если бы… Вот именно. Благословляя фон Риттера на должность коменданта «Регенвурмлагеря», Гиммлер неожиданно намекнул, что открывать его «подземку» вызвался сам фюрер и что прибыть в штаб «СС-Франконии» он возжелал по… тоннелю, начинающемуся неподалеку от Берлина^[16].

— Если фюрер так решил, — ответил тогда барон, — то он прибудет по этой подземке, даже если к тому времени там еще не будет ни электровоза, ни рельс, на самого тоннеля. Ибо такова воля Германии.

Поначалу Гиммлер не воспринял возвышенности его веры во всемогущество фюрера и посмотрел на фон Риттера взглядом босса, успевшего разочароваться в только что назначенном подчиненном, но затем неожиданно изрек:

— Наконец-то я слышу ответ, достойный коменданта «СС-Франконии»!

— Подобные ответы вы будете слышать всегда, — заверил его барон.

— Жаль, что ничего подобного добиться от вашего предшественника Германа Овербека мне не удавалось.

Словом, все, вроде бы, складывалось хорошо в секретном проекте «Регенвурмлагеря», если бы не катастрофическое приближение всегерманского краха, инквизиторская тень которого все беспросветнее нависала над тем, что в этих подземельях задумывалось и осуществлялось.

— Вам никогда не хотелось вырваться отсюда, как из ада, Вольраб? — спросил барон, обращаясь к сидевшему позади него адъютанту.

— У меня это уже прошло, господин бригаденфюрер.

— Неужели прошло?! — искренне удивился комендант. — Почему же у меня не проходит?

— Потому что вы все еще продолжаете спускаться в «СС-Франконию» с тем же ощущением, с которым в свое время спустились сюда впервые.

— И с каким же чувством я спустился сюда впервые, прорицатель вы наш? — въедливо поинтересовался комендант.

— С тем же, с каким спускались бы в ад. А «Регенвурмлагерь» этого не любит. И не прощает.

— Не любит и не прощает? «Регенвурмлагерь»? Не раз замечал, что вы говорите о нем, как о чем-то воодушевленном.

— Он и есть воодушевленный, господин бригаденфюрер. Здесь уже давно появляются привидения, возникают какие-то странные существа и вообще происходит черт знает что. Если позволите, подробнее об этом мы поговорим чуть позже.

— Обязательно поговорим, — взбодрился фон Риттер. — Но даже после всего сказанного… Как еще можно воспринимать это подземелье, — благодушно проворчал комендант, — если не как преддверие ада?

— Как надежное пристанище рыцарей Франконии, рыцарей-франконьеров, решивших оставаться верными Третьему рейху даже после его падения.

–… «Пристанище рыцарей-франконьеров»? — вслух повторил бригаденфюрер, вдумываясь в смысл этих слов. — Неплохо сказано. Никогда не слышал такого определения.

— Потому что оно только что появилось. Считаю, что именно так, «рыцарями-франконьерами», и следует называть всех обитателей этой подземной базы.

— Представляя в качестве адъютанта, мой предшественник назвал вас «идеологом «СС-Франконии».

— Он назвал меня именно так?! — приятно удивился Вольраб.

— Считаете, что не соответствует действительности?

— Никогда бы не мог поверить, что штандартенфюрер Овербек способен кому-либо льстить!

— Это не ответ, адъютант, — сурово предупредил его фон Риттер.

— Понятно, что я был среди тех, кто задолго до войны готовил для фюрера и рейхсканцелярии военно-экономическое и научное обоснование завершения строительства этого лагеря, замороженного еще в конце двадцатых.

— Уже кое-какие подробности.

— Можно утверждать, что я оказался самым яростным и убежденным сторонником сотворения «СС-Франконии», таким же, как гросс-адмирал Редер — сторонником возрождения германского военно-морского флота, а Геринг — возрождения люфтваффе.

— Вот теперь многое проясняется. Как я и предполагал, мы не в равных условиях, потому что всякий раз вы возвращаетесь сюда, как в свое детище. Я верно понимаю ситуацию, творец германского ада?

— Очевидно, историки рейха так и нарекут меня, — беззаботно признал Вольраб.

— А еще мой предшественник намекал, что вы могли стать комендантом «Регенвурмлагеря». Уже даже готовился приказ на присвоение вам чина штандартенфюрера.

Фон Риттер оглянулся и увидел, что губы Вольраба поджаты как нельзя плотно, а желваки поигрывают так, словно он вот-вот мог выхватить пистолет.

— Сотворяя свой июльский заговор, — хрипловато проговорил он, выдержав мыслимую в этой ситуации паузу, — генералы даже не догадывались, что они сотворяют этот заговор и против меня, поскольку с некоторыми из них судьба сводила меня очень близко. Как не догадывались и о том, что месть фюрера была и моей личной местью.

— Вас судили?!

— Нет, суду не предавали, но разжаловали до гауптштурмфюрера и спрятали подальше от гнева фюрера, то есть в это подземелье.

Вспоминая о чем-то своем, тоже связанном с «заговором генералов», барон задумчиво кивал.

— Но я не заметил, чтобы такое наказание сильно удручало вас, — наконец произнес он.

— Порой удручало, но тогда я вспоминал о тех, кто уже подвешен был на крючьях тюрьмы Плетцензее и кто еще только ждет своей страшной участь. Знаете, — мрачно осклабился он, — такие воспоминания очень быстро взбадривают и основательно отрезвляют.

— Еще бы!..

— И вообще, замечу, что, попадая на поверхность, я вдруг начинаю чувствовать себя неуютно. Мы обречены жить во чреве земли, потому что истинный рейх может быть создан только здесь, в недрах планеты, а не там, на продуваемой политическими ветрами поверхности.

А ведь действительно, мало кто из непосвященных догадывался, что Удо Вольраб является не только адъютантом, но и главным идеологом «Регенвурмлагеря». Только это обстоятельство сдерживало порой коменданта, когда он вдруг чувствовал, что гауптштурмфюрер начинает говорить с ним, как с только что загнанным в подземную «СС-Франконию» новобранцем.

— Из земли взошли и в землю вернулись, — задумчиво подтвердил теперь фон Риттер, и смуглое азиатское лицо его приобрело ту естественную твердость тибетской маски, с которой когда-то и было скопировано Всевышним.

— Истинно так.

— Однако возникает вопрос: чем вы как идеолог «СС-Франконии» мотивировали ее появление, да к тому же здесь, на правом берегу Одера?

— Позволю себе напомнить, что здесь, на правобережье Одера, «Лагерь дождевого червя» начали возводить еще в двадцатые годы, и никакого отношения к его созданию я не имел.

— А кто… имел? — поспешно поинтересовался комендант.

— Этого я не знаю.

— Нет, в самом деле, кто и зачем начинал строительство такого важного объекта в двадцатые годы?^[17]

— Проектировать такой мощный подземный объект могли только люди, которые готовились к ведению тотальной газовой войны. Но уже тогда «Регенвурмлагерь» был строго засекреченным объектом. Теперь вы комендант и имеете право поинтересоваться архивными данными этого объекта.

— Пытался интересоваться, — резко парировал фон Риттер. — Причем очень настойчиво и у очень высокопоставленных людей. Но мне посоветовали не интересоваться тем, что меня в принципе интересовать не должно.

— Оказывается, иногда и там, в верхах, способны дать дельный совет, — не отказал себе в удовольствии съязвить главный идеолог «Регенвурмлагеря» Удо Вольраб. — Жаль, что в свое время к точно такому же совету я почему-то не прислушался.

Фон Риттер и Удо Вольраб встретились взглядами и грустновато улыбнулись, давая понять друг другу, что тема истоков «Регенвурмлагеря» отныне и навсегда закрыта.

15

Черчилль в очередной раз оторвал взгляд от залитого дождевыми струями окна и увидел у двери неслышно вошедшего, словно бы из ливневого тумана материализовавшегося, Роберта Критса.

— Генерал О’Коннел все еще здесь? — спросил премьер, не пытаясь выяснять, что заставило секретаря возникнуть на пороге Кельи Одинокого Странника.

— Я был уверен, что он вам еще понадобится, — с иезуитской смиренностью молвил личный секретарь.

— Чего бы стоила Англия без вашей иезуитской прозорливости, Критс? — вновь принялся массажировать переносицу премьер. — И чего бы стоил без этой прозорливости я?!

— Вы прекрасно помните девиз Ордена иезуитов, сэр: «Если где-то в мире появился великий человек, рядом с ним немедленно должен оказаться иезуит!»

–… Чтобы «преданно служить ему без зависти и гордыни, не завидуя, а способствуя и всячески поддерживая, и всегда находясь рядом с ним», — почти дословно процитировал Черчилль основу той иезуитской доктрины, которую в свое время изложил ему сам Роберт Критс. И этим, уже в который раз, удивил своего личного секретаря.

— Ибо таково священное правило адептов ордена иезуитов, — смиренно подтвердил Критс, воздерживаясь от похвалы. — И, видит Бог, как многотерпимо и степенно я придерживаюсь его мирских основ.

— Однако вернемся к генералу от разведки.

— Человека, способного доставлять подобные досье, — едва заметно повел подбородком Роберт Критс в сторону «Папки заговора», — вообще желательно не отпускать от себя. По крайней мере, до тех пор, пока ее содержимое не будет использовано в очередном томе ваших «Мыслей и приключений» или в книге исторических портретов «Великие современники»^[18].

— Только том этот будет называться «Кровавые современники».

— Что с пониманием было бы воспринято многими поколениями европейцев, — благоговейно склонил голову один из достойнейших представителей иезуитского ордена. Прикажете пригласить сэра О’Коннела?

«Впредь сотрудников английских министерств следует набирать из выпускников иезуитских колледжей и богословских факультетов, тоже иезуитских, — подумал Черчилль, наблюдая как, пятясь, Критс вновь растворяется в преддверных сумерках. — Иезуитский орден — вот где кладезь истинных британских чиновников!». Он пытался вспомнить, в какой из колоний империи находится колледж, подаривший ему такого личного секретаря-иезуита, и не мог.

— Я внимательно ознакомился со списком выявленных СД и гестапо участников заговора против фюрера, генерал, — Черчилль побарабанил пальцами по «Папке заговора». — Вы всерьез считаете, что в нем участвовало такое ничтожное количество людей, какое указано в ваших списках?

— Прошу прощения, сэр, но…

— Их здесь слишком мало, генерал, — кинжально впивался премьер указательным пальцем в грубоватую кожу папки. — Непростительно мало.

О’Коннел — рослый, бурно лысеющий блондин, удивленно уставился на премьер-министра, плохо представляя себе, чем он недоволен. Черчилль просил предоставить ему «Папку заговора», и его, О’Коннела, люди подготовили его, максимально используя все имеющиеся источники и сведения: от копий судебных материалов до шифрограмм агентов и сообщений германской и итальянской прессы.

— Этот список максимально приближен к тем данным, которыми оперирует созданная рейхсфюрером СС Гиммлером Особая следственная комиссия Главного управления имперской безопасности, возглавляемая Генрихом Мюллером. Которая, как считают многие специалисты по Германии, и так слишком усердствует, истребляя невиновных.

— Кого-кого истребляя? — с трудом выкарабкивался из бездонной глубины своего огромного кресла Черчилль. — Невиновных?! И это заявляете вы, генерал «Интеллидженс сервис»?!

— Видите ли, сэр, мы стремимся к максимальной объективности сведений…

— «Невиновных» в Германии не существует, генерал, — наконец налег всей массой своего тела на угол письменного стола премьер. — Ни в штабе армии резерва, ни в штабе Верховного командования вермахтом, ни в рядах СС и гестапо, ни в рядах германского чиновничества. Для нас, англичан, невиновных в нацистской Германии не существует, поскольку в принципе существовать таковых в нынешней Германии не может.

— Но это решает Особая следственная комиссия РСХА.

— Вот как, — попыхивал сигарой Черчилль, — «особая, следственная»?! К вашей разведке они за помощью не обращались?

О’Коннел воспринял это, как очередную «премьерскую шутку», и продолжил:

— Замечу, что данная комиссия расследует причины заговора и, насколько мне известно, сейчас в ее распоряжении находятся списки основных заговорщиков. Большинство имен вам уже знакомы, — кивнул генерал в сторону «Папки заговора».

— А вам не кажется, что эта комиссия несколько подустала?

— Если наши агенты не ошибаются, — не понял его намека генерал, — в ее состав вошло более четырехсот гестаповцев и сотрудников СД. Даже трудно вообразить себе, какую массу абсолютно невинных людей способна погубить такая армия гестаповских комиссаров! И как она, подобно своре псов, станет упиваться собственной властью.

— «Способна», однако же до сих пор не погубила. Вот я и поинтересовался, не обращалась ли эта комиссия к нашей военной разведке. Потому что слишком уж мало в этом, составленном комиссией гестапо списке обреченных имен. Так почему бы агентам «Сикрет интеллидженс сервис» не помочь своим германским коллегам и не выдать всех известных им прямых заговорщиков, каким-либо образом причастных к нему, просто подозреваемых в причастности…

— Но, в таком случае, мы резко ослабим антигитлеровскую оппозицию внутри Германии, сэр.

— Несомненно.

Удивленно отшатнувшись, генерал похмельно покачал головой: он пока что ничерта не понимал!

— Получается, что мы будем сдавать Гитлеру внутренних противников режима, а значит, по существу своих союзников.

Прежде чем ответить, Черчилль долго водил над столом дымящей сигарой.

— Особая комиссия может ограничиться какими-нибудь пятью десятками казненных заговорщиков — и все! Мы же не должны допустить этого. Чем дольше германцы будут убивать друг друга — тем лучше.

— В принципе, так оно и должно быть, но высшие интересы королевства…

— Не вам, генерал, судить о высших интересах королевства, — грубовато прервал его Черчилль. — Чем больше этих германцев будет истреблено во внутренней борьбе, тем меньше останется истреблять нам. Руками самих же нацистов мы должны уничтожать не только германский нацизм, но и тот прусский милитаризм, который снова и снова провоцирует германцев на войну со своими соседями. В Первую мировую Германия не знала о существовании Гитлера и гитлеризма, однако это не помешало ей залить кровью половину Европы^[19].

— Вот теперь мне наконец становится понятен ход ваших мыслей, сэр.

— Сейчас, в эти дни, ваши люди, генерал, должны «рыть» во сто раз усерднее, чем люди Мюллера и Скорцени. Немедленно свяжитесь с германским отделом Би-Би-Си, с радиостанциями… — пощелкал пальцами Черчилль, пытаясь вспомнить их названия.

— Работающими на разложение германских войск, — подсказал ему О’Коннел, — то есть с «Золдатензендер Кале», «Золдатензендер Айнс» и другими.

— Составляйте для них все новые и новые списки «заговорщиков» из тех, которые действительно когда-либо проявляли себя в попытках свергнуть фюрера или хотя бы наладить связь с нами, американцами, русскими, кем бы то ни было другим; и из тех, кто никогда не имел никакого отношения к заговору, но близко знаком с кем-либо из заговорщиков, состоит с ними в родстве или служит под их началом. Тщательно отрабатывайте каждое имя, ставя под подозрение гестапо и СД все новые и новые десятки армейских и прочих чинов.

— Будет исполнено, сэр.

— Гитлер жаждет мести своим генералам-предателям? — вслух рассуждал Черчилль, вновь вальяжно откинувшись на спинку кресла и попыхивая сигарой. — Так подставляйте под его меч все новые и новые головы! Гитлер жаждет крови? Сделайте так, чтобы потоки ее в подземельях гестапо еще долго и долго не иссякали. Причем это должна быть воистину арийская, нацистская кровь древних прусских, саксонских, швабских, померанских и прочих родов!

— Мои люди проникнутся ответственностью, — растерянно и неудачно вклинился в его монолог О’Коннел.

— Гитлер откровенно заявляет о том, что жалеет, что не почистил свой офицерский корпус, как в свое время это сделал Сталин? Так помогите же ему исправить эту оплошность! Вы слышите меня, генерал, помогите. Пусть он насладится горой трупов своих офицеров и таким образом, наживет себе еще миллионы новых врагов.

— В этом мы ему поможем, сэр, — генерал постепенно поддавался его настроениям.

— Пусть он насыплет курган над массовым захоронением своих фельдмаршалов, генералов и бригаденфюреров!

— «Массовым захоронением фельдмаршалов»! — с восторгом повторил генерал. Именно в этом контексте мы и станем наращивать наши усилия, сэр.

— Так что вас сдерживает?!

— До сих пор сдерживало, — деликатно уточнил генерал.

— Хотите сказать, что в вашей стратегии и тактике что-то изменилось, — кивал Черчилль, наперед зная, что у генерала нет и не может быть аргументов, которые бы способны были развеять его скепсис.

— Как я уже объяснял, мы опасались, что неминуемо отправим на виселицу тех людей, которые действительно хотели бы наладить с нами отношения.

— А что, в Германии существуют и такие, которые этого действительно хотят? — артистично откинул руку с сигарой Черчилль.

— Есть. Они стремятся избавить Германию от Гитлера и ждут от нас помощи в борьбе с гитлеризмом.

— Понимаю, что германский генералитет хотел бы избавиться от зарвавшегося и недалекого Гитлера, но только для того, чтобы привести к власти более дальновидного, а значит, еще более коварного фюрера.

— Возможно, возможно, — стушевался О’Коннел. Его удивляло невосприятие премьером какого бы то ни было внутреннего противостояния Гитлеру. — И все же осмелюсь напомнить, что еще до начала «русской кампании» советник германского МИДа барон фон Зольц и евангелический проповедник Дитрих Бонхеффер пытались наладить с нами отношения, чтобы создать мощную оппозицию фюреру.

— Вы еще напомните мне о наскоке Карла Герделера! — взорвался благородным гневом Черчилль.

— Герделера? — поморщил лоб генерал.

— Это я при упоминании имени Герделера должен напрягать память, а не вы, генерал от разведки. Речь идет о том самом Герделере, которого заговорщики прочили в теневые канцлеры и который еще в мае сорок первого пытался связываться со мной с помощью шведских политиков. Однако моя реакция вам известна.

— Известна, — подтвердил О’Коннел.

Генерал прекрасно помнил, что она была предельно лаконичной: «Я абсолютно против даже самых незначительных контактов с этими разочаровавшимися в фюрере нацистами!»

— Так вот, моя позиция остается неизменной. Как и моя поддержка ваших усилий, генерал.

— Весьма признателен, сэр.

— Нечего передо мной расшаркиваться, — недовольно проворчал премьер-министр. — И вообще, не теряйте времени, сдавайте членам следственной комиссии гестаповского Мюллера всех германских дипломатов и конструкторов, отправляйте на виселицу эсэсовцев и сотрудников гестапо, а главное, впутывайте в этот путч как можно больше вермахтовских офицеров и генералов, не говоря уже о тайных и явных сотрудниках абвера.

16

Небо над полигоном казалось сумеречно низким, и молнии прорезали его от горизонта до горизонта, словно трещины в кратере ожившего вулкана.

Окопы, в которых притаился взвод специально натренированных зомби-воинов, отделяла от окопа русских пленных и власовцев лишь небольшая каменистая равнина, над которой рокочущие раскаты грома звучали, как неслаженные удары сотен батальонных барабанов.

— Так сколько же было отобрано русских пленных и солдат РОА? — поинтересовался Скорцени, как только «барабаны» на какое-то время затихли и над будущим полем боя воцарилась тягостная тишина предпогибельного ожидания.

— Пятьдесят два бывших красноармейца, — ответил командир зомби-воинов, известный всем под кличкой «Центурион», мраморным изваянием застывший рядом с обер-диверсантом рейха на небольшой возвышенности, между дотом и мощным многовековым дубом. — Отбирали жестко, отдавая предпочтение самым крепким, выносливым и относительно тренированным.

— «Относительно»?

— Увы, в лагере не оказалось ни бывших парашютистов-десантников, ни морских пехотинцев, которые у русских славятся умением драться врукопашную. Отбор производился из того материала, который был предоставлен.

— Итого пятьдесят два русских против двадцати пяти зомби-воинов?

— Неплохое соотношение, если учесть, что пленным придется сражаться с недочеловеками, лишенными чувства страха и инстинкта самосохранения и в то же время прошедшими подготовку по ускоренной программе рукопашного боя.

— Вам когда-нибудь приходилось видеть настоящую рукопашную?

Штандартенфюрер недовольно покряхтел. Он уже смирился с тем, что Скорцени давно игнорирует его чин полковника войск СС и предпочитает называть только по кличке. Но обер-диверсант все же мог бы поинтересоваться его послужным списком.

— Вынужден напомнить, что я начинал службу в парашютных войсках, под командованием известного вам генерала Штудента, вместе с которым вы занимались освобождением Муссолини.

— Кто бы мог подумать? — холодно удивился Скорцени. — Оказывается, вы начинали в парашютных войсках.

— И прошел достаточно хорошую выучку.

— Значит, мы не ошиблись, когда выбор падал именно на вас.

— Вскоре вы в этом убедитесь. Можно начинать бой?

— Для начала, пригласите командиров обоих отрядов.

Центурион прошел между стволами двух пулеметов, выставленных для усиления огневой мощи штабного дота на тот случай, если бы какой-то из отрядов ринулся в атаку на командный пункт, и уже из дота вызвал по полевому телефону командира зомби-воинов серба Ведовича, а также командира роты пленных и власовцев старшего лейтенанта Кротова.

— Ваша задача, лейтенант Ведович, контратаковать противника, в рукопашном бою прорваться сквозь его порядки и взять штурмом вон ту каменистую гряду. Вам понятно задание?

— Прорваться сквозь порядки противника и взять штурмом вон ту каменистую гряду, — угрюмо повторил Ведович, указывая рукой в ту сторону, куда только что указывал Скорцени.

В свое время Ведович, он же — Свирепый Серб, служил взводным в армии Тито, но за грабежи был приговорен к расстрелу, во время которого ему удалось бежать. Это был свирепый на вид славянин лет тридцати пяти, с задатками громилы и садиста, именно это и уловил один из офицеров СД, к которому Ведович попал на допрос после сдачи германцам.

— Твои зомби-воины должны разметать солдат противника и прорваться до этой гряды! — Еще более грозно произнес Скорцени, умышленно не называя противников зомби «русскими», дабы не вызывать у Ведовича воспоминания о славянском братстве.

— Они пройдут и разметают! — преисполнилось ненавистью лицо серба. — Барра!

— Они должны пройти по телам врагов и взять штурмом вон ту высоту! После этого каждый из зомби получит много еды и женщину. Все вы получите много еды и много женщин!

— Много еды и много женщин! — почти прорычал Ведович и вновь разразился боевым кличем римских легионеров, с которым зомби-воинов приучали ходить в атаку: — Барра!!

— Ты понял меня, лейтенант?!

— Лейтенант все понял. Мы пойдем в контратаку! Барра!

— А теперь построй своих зомби-воинов и прикажи им идти в контратаку, как только из своих окопов поднимутся солдаты противостоящих вам варваров.

— Я прикажу им идти в контратаку! — пообещал этот верзила в форме СС с такой лютой злобой, что было ясно: каждого зомби-воина, который вовремя не выйдет из окопа, он разорвет своими собственными руками.

Лишь проводя взглядом удаляющегося командира зомби-воинов, Скорцени перевел его на стоявшего чуть в сторонке старшего лейтенанта Кротова, тоже рослого, но слишком уж исхудавшего, чтобы выглядеть таким же грозным, как командир зомби-воинов. Кротов успел два месяца прослужить в армии генерала Власова и немного владел германским, поэтому Скорцени решил общаться с ним без переводчика. Штурмбанфюрер специально ввел в отряд пленных полтора десятка власовцев, дабы не допустить бунта лагерников, а заодно и позволить солдатам РОА провести среди своих неожиданных «однополчан» агитационную работу.

— Вашим опытным воинам будут противостоять новобранцы, — штурмбанфюрер умышленно не посвящал ротного в тайну происхождения воинов Ведовича. — У вас, как и у них, в руках деревянные винтовки. Прикажи своим солдатам помнить, что рукопашная будет учебной, поэтому не зверствовать, солдат, оказавшихся на земле, прикладами не добивать, и вообще, старайтесь больше действовать без оружия. В ходе этой схватки новобранцы СС должны прорваться вон к той гряде. Вы же добираетесь до их окопов, перевязываете раненых и отдыхаете. Ни один ваш солдат преследовать их не должен. Это вам понятно?

— Так точно.

— Каждого, кто нарушит мой приказ, после боя расстреляете лично. Или же расстреляют вас. Вопросы есть?

— Нет, — угрюмо проворчал Кротов.

— Не чувствую азарта, старший лейтенант Кротов, не чувствую азарта! Постройте своих солдат, соответственно настройте их, затем верните в окоп и поднимайте в атаку.

— Есть, поднимать в атаку! — немного оживился власовец.

— Кинооператоры, — вызвал штурмбанфюрер из дота двух специально прикомандированных из штаба Гиммлера военных кинохроникеров, — занять свои места. Снимать все! Самым подробнейшим образом. И не вздумайте запороть пленку.

— Вы видели, как мы снимали ваших зомби во время тренировок и учебной рукопашной с манекенами, — ответил один из них, успевший в качестве кинооператора трижды побывать на Восточном фронте.

— Вы мое предупреждение слышали, Шигнер. И молите Бога, чтобы во время следующей атаки вы не оказались в строю зомби, под командованием нашего Свирепого Серба.

Когда «враждующие» отряды сходились, некоторые пленные и власовцы сбивались в кучки и приближались к зомби-воинам с опаской. Те же, с криками «Барра!», отчаянно врывались в их гущу, скрещивали с ними свои «потешные» винтовки, врубались легкими прикладами в их каски и, применяя приемы восточных боевых искусств, расшвыривали атакующих, неспешно прокладывая себе путь к скалистой возвышенности.

— А ведь мои зомби неплохо сражаются! — восхищенно воскликнул Центурион. — Никакого страха, преисполнены ярости, приемы проводят так, словно находятся на показательных тренировках. Чего не скажешь о пленных и власовцах.

— И все же советую внимательно присматриваться к ним.

— С какой стати?

— Потому что большая часть из них завтра же будет отправлена в «Лабораторию призраков» «СС-Франконии», для переделки в зомби.

— Я об этом не знал, но… решение мудрое. Если только мы действительно собираемся создать в подземельях Франконии гарнизон зомби-воинов.

— Не «собираемся», Центурион, а уже создаем. Причем усиленными темпами. К тому же потребую, чтобы еще как минимум роту специально отобранных власовцев тоже направили в «Лабораторию призраков».

Центурион не ответил, он уже был поглощен созерцанием того, как первые зомби-воины, ведомые Свирепым Сербом, бросаются на скальные стены небольшой волнистой гряды, чтобы карабкаться к ее вершинам.

* * *

Два дня спустя пленку со съемками этого боя, а также фрагментов из предыдущих «зомби-пленок» затребовал к себе фюрер. Заинтригованный рассказами Гиммлера, он теперь сидел в «имперском кинозале» рейхсканцелярии, вместе с рейхсфюрером СС Кальтенбруннером, адмиралом Деницем, личным адъютантом и Скорцени и внимательно всматривался в сцены умерщвления и зомбирования людей, которые по всем законам природы уже должны пребывать в мире ином.

Когда на экране угасли последние сцены рукопашной схватки, фюрер долго молчал, затем, не оборачиваясь к сидевшим позади него эсэсовцам и адмиралу, спросил:

— Вы, Гиммлер, можете поклясться мне головой, что в этом умерщвлении и оживлении нет никакого подвоха?

— Наши ученые используют рецепты и методы, проверенные столетиями, — как можно мягче, почти вкрадчиво напомнил ему главнокомандующий войсками СС. — Существует целое учение африканских и гаитянских заклинателей…

— Знаю, знаю, — нетерпеливо прервал его фюрер. — Сколько мы можем сотворить подобных зомби-воинов?

— Пока что не более пятидесяти человек в месяц. Но если понадобится…

— Понадобится. Теперь уже, несомненно, понадобится. Всех их вы намерены использовать только в подземельях «Регенвурмлагеря»?

— Основную массу. Будет также сформирован особый отряд зомби-диверсантов, который уже готовится под руководством Скорцени. Рассматривается вопрос и о том, чтобы превратить в зомби часть германских камикадзе, которые будут управлять «человеко-торпедами», «человеко-бомбами» и пилотированными ракетами «Фау».

Слушая его, фюрер задумчиво кивал, все ниже опуская при этом голову, словно засыпал.

— Вчера у меня на приеме был известный вам берлинский лама, — неожиданно встрепенулся он в тот самый момент, когда Скорцени показалось, что вождь вот-вот погрузится в сон. — Тот самый «Человек в зеленых перчатках».

Кальтенбруннер и Скорцени переглянулись. Они уже знали, что берлинский лама напророчил фюреру падение Берлина в начале мая сорок пятого. К своему ужасу, Гитлер имел возможность убедиться, что несколько предсказаний ламы сбылись с убийственной точностью. Кроме того, лама был единственным, кто не боялся говорить фюреру правду прямо в лицо, без каких-либо обиняков. Впрочем, знали они, со слов Гиммлера, и о том, что после встречи с ламой фюрер почти сутки пробыл в состоянии глубочайшей прострации.

— Он что-то говорил о зомби-воинах? — спросил Гиммлер только для того, чтобы вывести сейчас фюрера из не-кстати наступившего молчания.

— О зомби — нет, не говорил, — глухо ответил Гитлер. — Но предложил перебросить для охраны рейхсканцелярии три сотни добровольцев-смертников из Тибета^[20].

— Мы тоже можем превратить их в зомби-воинов. Если только последует ваш приказ, — уточнил Гиммлер.

— Они будут в вашем подчинении, Генрих, — произнес фюрер после небольшой паузы, тотчас же поднялся и, ни на кого не глядя, вышел из кинозала.

— Я так и не понял, господа, для чего меня пригласили на этот просмотр, — поднялся вслед за ним главком Кригсмарине. — Я не собираюсь укомплектовывать экипажи судов этими полумертвецами, чье появление на любом из судов унизило бы честь Военно-морского флота Германии.

— Напрасно вы столь категоричны, господин гросс-адмирал, — предостерег его Гиммлер. — Не забывайте о «субмаринах-призраках», которые можно отправлять к берегам США, а также об экипажах субмарин, которые будут оставлены для охраны секретной «Базы-211» в Антарктиде.

Гросс-адмирал недовольно пощелкал языком, как делал это всякий раз, когда следовало признавать свою неправоту.

— В любом случае подобный подход еще следует основательно осмыслить, — сказал он, уже стоя у двери.

— Не волнуйтесь, Скорцени, — наконец-то ожил и Кальтенбруннер, — он еще будет выпрашивать у вас этих зомби-воинов, как выпрашивают милосердия и последнюю надежду. Какие будут указания относительно зомби у вас, рейхсфюрер? — без какой-либо переходной паузы обратился он к Гиммлеру.

— Никто не убедит меня, что в будущем берлинский лама откажется от своих предсказаний. Поэтому усиленно наращивайте гарнизон «Регенвурмлагеря» и отряд зомби-диверсантов.

17

Майор Чеславский оказался прав: вход в «Регенвурмлагерь» находился на небольшом лесистом мысу, змеевидно уползавшем к середине озера. Судя по всему, это был осколок небольшой горной гряды, основная часть которой когда-то давно, возможно тысячи лет назад, ушла под воду, и на котором теперь возвышался мощный, хорошо замаскированный дот.

В сопровождении Штубера, Вечного Фельдфебеля и роттенфюрера Зигерта Отшельник долго спускался по железной винтовой лестнице, проходил сквозь тщательно охраняемые пулеметные блокпосты и преодолевал какие-то странные, герметически закупоренные горные выработки, которые, как он понимал, служили газовым щитом подземного лагеря СС.

Вспомнив о разговоре с польским партизаном, он теперь старался обращать внимание на малейшие детали, которые могли броситься ему в глаза и которые могли служить для характеристики «СС-Франконии».

Хотя к своему зачислению в ряды Армии Крайовой и возведению в лейтенанты Отшельник поначалу отнесся с легкой иронией, однако теперь он постепенно начинал проникаться важностью всего того, что совсем недавно произошло на островном берегу. Теперь он здесь, в подземельях, не просто так, и вообще, отныне он не сам по себе. Череда бессмысленных дней обреченного ожидания гибели завершилась, и Отшельник вдруг почувствовал, что стал звеном какой-то сложной, всеевропейской цепи сопротивления фашизму, что он приобщился к секретному братству разведчиков.

В это пока что с трудом верилось, но где-то там, в генштабах и разведуправлениях Лондона, Вашингтона, Москвы, действительно будут благодарны любым сведениям, которые смогут получить от некоего разведчика, сумевшего проникнуть в самое логово секретного «дождевого червя» СС. И кому какое дело до того, кем этот разведчик был раньше, как он попал в «Регенвурмлагерь», кто его завербовал и как он к этой вербовке отнесся? Главное, что этот человек сумел добыть такие сведения, которые не смог добыть до него никто другой. Поэтому надо суметь.

На одном из ярусов, у подземной солдатской казармы, их ждала большая крытая мотодрезина.

— Понимаю, что это не «Восточный экспресс», — проворчал Штубер, входя в нее и останавливаясь рядом с облаченным в полувоенное одеяние машинистом, — поэтому прошу великодушно простить меня, господа. Особенно вас, Мастер, — обратился он к Отшельнику, молчаливо осматривавшему огромную катакомбную выработку, созданную, очевидно, на месте большой карстовой пещеры.

— Зачем вы привезли меня сюда, барон? — впервые после спуска в подземелье заговорил он, воспользовавшись тем, что первым молчание нарушил Штубер. — Неужели мало концлагерей там, наверху?

— Их множество, Отшельник, — молвил фон Штубер по-русски, хотя Орест заговорил с ним на немецком. — От нашего Эльзаса до вашей Колымы — сплошные концлагеря. Это уже какая-то особая «цивилизация концлагерей». Попомните мое слово, со временем историки так и назовут ее.

— Так почему же?..

— Из уважения к вашему таланту, Мастер. Я говорю это искренне, без какой-либо иронии. Вы же знаете, как я ценю всякий талант, если только это в самом деле истинный талант от Бога, а не грубое ремесло.

— И в чем оно должно проявиться, это ваше «уважение к таланту Мастера», в данном случае?

— Мои объяснения окажутся предметнее через пять минут пути, когда мы предстанем перед работой одного из местных ремесленников.

— Кого именно?

— Побойтесь Бога, Отшельник! Кому, как не вам, знать, что ремесленники творческих имен не имеют?! Им сие не позволено! Да-да, фельдфебель Зебольд, не позволено! И я совершенно не приемлю вашего сарказма, — явно сыграл на публику Штубер, поскольку на самом деле Вечный Фельдфебель, тоже неплохо познавший русский язык, выслушивал его словесные экзальтации совершенно безучастно.

— В этом вы правы, господин барон, — признал Орест. — Ремесленники творческих имен не имеют. Прекрасно сказано.

— Но поскольку местный комендант не догадывался о вашем существовании, — явно вдохновился его поддержкой Штубер, — то найден был некий местный полугерманец, который теперь искупает свою бесталанность на Восточном фронте. Вот и все. С нынешнего дня «Регенвурмлагерь» приобретает в вашем лице своего, настоящего Мастера. Да-да, Зебольд, настоящего Мастера.

— Я слушаю ваши высказывания, как проповеди, — подобострастно молвил Вечный Фельдфебель.

— Но признайтесь хотя бы самому себе, Отшельник, что вам нечего обижаться на меня, — продолжил барон, не обращая на него внимания. — Я не только не позволил вздернуть вас, как и положено по законам рейха вздергивать всякого партизана, или отправить в крематорий, но и при любой возможности даю возможность раскрыть свой талант. Скажите после этого, что на войне вам не повезло!

— Так что меня ждет? Еще один конкурс мастеров на сооружение самой совершенной виселицы?

— Лучшей виселицы Второй мировой войны, — уточнил Штубер, широко и почти счастливо улыбнувшись. — После которой вы вполне заслуживаете титула «виселичных дел мастер» и достойного вас места в истории этой мрачной, бессодержательной войны. Не понимаю, чем вы недовольны. Понимаю, на любой другой офицер на моем месте не стал бы долго мудрить, а превратил в виселицу первую подходящую ветку и повесил вас на радость воронью. Вас, лично вас, такой вариант устроил бы?

— Не устроил.

— Правильно, потому что вы — древесных дел мастер! А настоящий мастер обязан позаботиться даже о том, чтобы виселица, на которой его вздернут, предстала взорам публики в виде настоящего шедевра деревянного зодчества. Поэтому я не мог оскорбить вашу смерть какой-то эшафотной поделкой ремесленника. Тем более что речь идет о смерти Мастера. И не надо ерничать по этому поводу, наш вечный фельдфебель Зебольд, для такого виселичных дел мастера, как наш Отшельник, это и в самом деле выглядело бы оскорбительным. Вспомните хотя бы слова вашего, фельдфебель, любимого английского поэта Роберта Бернса!..

— Его мы тоже вздергивали?

— Не успели, мой Вечный Фельдфебель, не успели. В случае с ним тоже работали грубые ремесленники. Хотя именно он как-то на досуге перед казнью изрек: «… Но если б знал он цену катафалка, он жил бы, чтоб нести свой труп!». О качестве виселицы он мог бы сказать приблизительно то же самое.

Штубер все изощрялся и изощрялся в своем красноречии, но мысленно Отшельник уже был далеко от него и Зебольда, от этих подземелий, и всего того, что оставили в них ремесленники-полугерманцы. Вскоре Штубер уловил это его бегство в воспоминания и тоже умолк, чтобы оказаться в том же лагере для военнопленных и партизан, в котором пребывал сейчас этот гороподобный славянин Орест Гордаш.

* * *

… — Нужны плотники! Нам предстоит отобрать несколько по-настоящему мастеровых людей, которые бы сумели построить хорошую виселицу: с помостом, лесенкой, поперечиной, которая бы красовалась у рынка, в самом центре поселка.

Эсэсовец говорил на почти чистом русском, а обходя строй, останавливался перед каждым заключенным, внимательно всматриваясь ему в лицо. Что он «вычитывал» по их лицам: черты, по которым определялась национальность, страх, покорность, правдивость слов, которыми они будут доказывать свою причастность к плотницкому мастеровому цеху — этого они понять не могли.

Сегодня на плац вывели только их барак, который узники давно называли «бараком висельников», хотя повесили из их нынешней партии пока лишь троих, остальных расстреливали. И теперь они, все семьдесят шесть человек, стояли на порывистом осеннем ветру, пронизываемые холодом, страхом и жаждой жизни, жаждой спасения. Они стояли и молча, обреченно выслушивали этого рослого плечистого эсэсовца с хищным смугловатым лицом цыгана-конокрада, по которому и в самом деле давно плакала петля и который лишь по суровой несправедливости войны выступал сейчас в роли судьи и палача.

— Это должен быть классический европейский эшафот, фотография которого смогла бы обойти страницы многих газет и журналов, — проникновенно убеждал смертников гауптштурмфюрер фон Штубер. — Лучшая виселица, возведенная во время этой войны, самая совершенная виселица, которую когда-либо возводило человечество! Разве это не мечта всякого настоящего Мастера?

Строй угрюмо молчал. Люди решались. В этом строю стояли настоящие плотники, которых в этих краях, в лесистой Подолии, всегда было немало; и были просто люди, готовые взяться за топор только для того, чтобы испытать удачу, а там уж как-нибудь, рядом с мастером стоя, можно приноровиться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Обер-ефрейтор войск СС.

2

Генерал-майор войск СС.

3

Ефрейтор войск СС.

4

Рядовой войск СС.

5

У фюрера была идея: после завоевания Европы создать отдельное «государство СС» — Франконию (по образцу древнегерманского государства Франконии, времен Карла Великого из династии Каролингов), которая включала бы в себя части территорий Германии, Люксембурга, Франции, Швейцарии и других государств. Вся власть в этой стране должна была принадлежать исключительно СС. Влияние Национал-социалистической германской рабочей партии (НСДАП) на Франконию не распространялось бы. Но, поскольку идея «наземной Франконии» провалилась, «Регенвурмлагерь» стали образно называть «подземной страной СС», или «СС-Франконией».

6

Впервые Скорцени попал на проводимое фюрером в священном для СС замке собрание высшего руководства этой организации, его «высших посвященных», незадолго до освобождения им из плена дуче Муссолини. Хотя в то время Скорцени был всего лишь гауптштурмфюрером (капитаном) СС.

7

«Regenwurmlager» — «Лагерь дождевого червя» — особый базовый лагерь войск СС, по существу, огромный подземный город СС, со своими казармами, оружейными и продовольственными складами, электропоездами, электростанцией… Создавался в междуречье Обры, Варты и Одера в 1927–1944 гг. До сих пор не рассекречен и не изучен. По предположениям, одно из подземелий его пролегало под Одером и доходило до Берлина. Сейчас основная площадь его расположена в пределах территории Польши.

8

В стратегическом плане ставка на строительство «Регенвурмлагеря» восточнее Одера действительно была серьезной ошибкой фюрера. Если хотя бы в начале 1944 года он развернул подобное строительство в районе, отведенном под «Альпийскую крепость», союзные войска столкнулись бы с очень мощным укрепленным районом рейха. — Прим. автора.

9

В апреле 1945 года, в последние дни существования рейха, бригаденфюрер СС Монке сам вызвался стать (и был назначен фюрером) командиром боевой группы по обороне правительственного квартала Берлина, в котором находился бункер Гитлера. То есть он действительно до конца оставался верным фюреру. Был пленен советскими войсками, а затем осужден военным трибуналом.

10

Мезериц — германское наименование польского города Мендзыжеч. И в германских, и в советских источниках «Регенвурмлагерь» еще иногда именуется «Мезерицким укрепрайоном».

11

Одна из исторических областей Польши, граничащая с территорией Украины.

12

В речи фюрера использованы цитаты из его выступлений, из «Майн кампф» и отдельных его высказываний.

13

Теодор Эйке был первым командиром этой моторизованной дивизии СС, это он в октябре 1939-го сформировал ее в Дахау из отдельных батальонов СС, которые занимались охраной концлагерей, а также из оборонного батальона СС города Данцига. В этой должности он пробыл до июля 1941-го, а затем вновь командовал дивизией с сентября 1941 по февраль 1943 года. Кстати, Присс тоже командовал этой дивизией дважды. Кроме уже названных лиц, в разное время во главе «Мертвой головы» стояли обергруппенфюреры Матиас Кляйнхайстеркамп и Георг Кеплер, а также группенфюреры Хайнц Ламмердинг и Макс Симон.

14

Польская армия, которая была сформирована на территории Советского Союза, называлась Армией Людовой, то есть «народной», и контролировалась советскими и польскими коммунистами.

15

Книгу «Пехота атакует» («Infanterie greift an») Эрвин Роммель создал на основании своих фронтовых, времен Первой мировой войны, дневников и издал в 1937 году. Эта книга, которой Роммель засвидетельствовал свой публицистический и командирский талант, пользовалась большой популярностью у молодых германских офицеров, проявивших себя со временем на полях сражений Второй мировой. Для многих она стала настольной книгой.

16

По одной из версий, которые бытуют сейчас, фюрер якобы действительно посещал подземный лагерь СС в описываемое время по подземной железной дороге. Но был ли это сам фюрер, или же под конец войны подземелье посещал его двойник? — Прим. автора.

17

В то время территория, на которой начиналось строительство «Регенвурмлагеря», находилась в составе Германии и входила в историческую область Восточная Пруссия.

18

Речь идет о произведениях Уинстона Черчилля, в которых он старался откровенно подражать Юлию Цезарю, автору «Записок о галльской войне». В 1953 году, в возрасте 79 лет, Черчилль стал обладателем Нобелевской премии по литературе. Подробнее об этом читайте в романе «Субмарины уходят в вечность».

19

В основу этого диалога положены реальные высказывания Уинстона Черчилля, который в описываемое время уже не желал вести какие-либо переговоры ни с нацистским крылом германского милитаризма, ни с его антифашистским крылом. По его заданию Би-Би-Си и другие радиостанции Великобритании начали в буквальном смысле этого понятия «сдавать» гестапо и тех германцев, которые действительно участвовали в заговоре, и тех, кого желательно было «подставить» германским властям в качестве заговорщиков, дабы ослабить ряды нацистов и посеять в них чувство непроходящего страха.

20

Из многих отечественных и зарубежных источников известно, что после штурма рейхсканцелярии в саду ее и возле бункера были обнаружены сотни трупов тибетцев, одетых в германскую форму без знаков различия. Судя по всему, это и были смертники-добровольцы, которые прибыли в Берлин для защиты арийского рейха. — Прим. автора.