Неточные совпадения
Деваться с хлебом некуда!
И то уж благо:
с Домною
Делился им; младенцами
Давно в земле истлели бы
Ее родные деточки,
Не будь рука вахлацкая
Щедра, чем Бог послал.
— А в чем же? шутишь, друг!
Дрянь, что ли, сбыть желательно?
А мы куда
с ней
денемся?
Шалишь! Перед крестьянином
Все генералы равные,
Как шишки на ели:
Чтобы продать плюгавого...
Г-жа Простакова. Врет он, друг мой сердечный! Нашел деньги, ни
с кем не
делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай
делится с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Она не могла и не хотела
поделиться им
с Вронским.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог не
поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению
с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины
делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки,
с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор
с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда
девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного
делиться мыслями и страстями
с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
— Но знаете ли, — прибавил Манилов, — все если нет друга,
с которым бы можно
поделиться…
Улинька опустилась в кресла и закрыла рукой прекрасные глаза; как бы досадуя на то, что не
с кем было
поделиться негодованием, сказала она...
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не
делится ни
с кем.
Мечты эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного волнения, и мне хотелось
поделиться с кем-нибудь избытком своего счастия.
Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда
девался Андрий: полонили ли его вместе
с другими и связали сонного? Только нет, не таков Андрий, чтобы отдался живым в плен. Между убитыми козаками тоже не было его видно. Задумался крепко Тарас и шел перед полком, не слыша, что его давно называл кто-то по имени.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть
с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам,
делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Она уставилась было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе
с тем и на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень
с желтым камнем, который был на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и, не зная уж куда
деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу.
Найдётся чем и поживиться,
И
с другом
поделиться.
По милости Пугачева, я имел добрую лошадь,
с которой
делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться
с пугачевскими наездниками.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще —
деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт
с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Самгин привычно отметил, что зрители
делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый,
с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околоточных и штатский — толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей...
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это
делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже
с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал
с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда
делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Так! было время:
с Кочубеем
Был друг Мазепа; в оны дни,
Как солью, хлебом и елеем,
Делились чувствами они.
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один за другим. Леонтий оглядывался
с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что
с собой делать, куда
деваться.
— Ну, бабушка, — заметил Райский, — Веру вы уже наставили на путь. Теперь если Егорка
с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет
деваться в доме!
Я
с ними рассматриваю рисунки древних зданий, домов, утвари, — сам черчу, объясняю, как, бывало, тебе: что сам знаю, всем
делюсь.
За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она усиливалась, и притом
с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела
делиться ни
с кем.
— Будто вы
с ними
делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?
— Стало быть, у вас есть кто-нибудь здесь,
с кем вы
делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть ли у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая душа, и
поделились ли вы
с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями!.. Есть ли?
— Рада бы, хоть сейчас со двора! Нам
с Верой теперь вдвоем нужно девушку да человека. Да не пойдут! Куда они
денутся? Избалованы, век — на готовом хлебе!
— Что делали,
с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о «грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду каждый день; иногда от страха и тоски не знаю куда
деться!
Они не знали, куда
деться от жара, и велели мальчишке-китайцу махать привешенным к потолку, во всю длину столовой, исполинским веером. Это просто широкий кусок полотна
с кисейной бахромой; от него к дверям протянуты снурки, за которые слуга дергает и освежает комнату. Но, глядя на эту затею, не можешь отделаться от мысли, что это — искусственная, временная прохлада, что вот только перестанет слуга дергать за веревку, сейчас на вас опять как будто наденут в бане шубу.
Как он думает?» Какая вдруг перемена
с губернатором: что
с ним сделалось? куда
делся торжественный, сухой и важный тон и гордая мина?
Симон Картинкин, в свою очередь, при первом показании своем сознался, что он вместе
с Бочковой, по наущению Масловой, приехавшей
с ключом из дома терпимости, похитил деньги и
поделился ими
с Масловой и Бочковой.
Кораблиха между тем подала склянку
с вином и кружку. Маслова предложила Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и
делились тем, что имели.
— В тюрьме, куда меня посадили, — рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он сидел
с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми глазами на Нехлюдова), — в тюрьме этой не было особой строгости: мы не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались,
делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором.
Привалов ездил в Гарчики довольно часто, но, когда первые хлопоты поулеглись и свободного времени оставалось на руках много, Привалов не знал, куда ему теперь
деваться с этой свободой.
Да и эта единственная удача была отравлена тем, что Привалов ни
с кем не мог
поделиться своей радостью.
Время Привалова теперь
делилось между четырьмя пунктами, где он мог встречаться
с Антонидой Ивановной: в гостиной Хины, в доме Веревкиных, в клубе и, наконец, в доме Половодова.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но
с кем
поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Верочка начала выгружать весь запас собранных ею наблюдений, постоянно путаясь, повторяла одно и то же несколько раз. Надежда Васильевна
с безмолвным сожалением смотрела на эту горячую сцену и не знала, что ей делать и куда
деваться.
У Марьи Степановны не было тайн от немой, и последняя иногда
делилась ими
с Лукой, хотя
с большой осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку.
Относительно своих гостей Виктор Николаич держался таким образом: выходил, делал поклон, улыбался знакомым и, поймав кого-нибудь за пуговицу, уводил его в уголок, чтобы
поделиться последними известиями
с театра европейской политики.
— А я вас давно ищу, Сергей Александрыч, — весело заговорила Надежда Васильевна, останавливаясь пред Приваловым. — Вы, кажется, скучаете?.. Вот мой кавалер тоже не знает, куда ему
деваться, — прибавила она
с улыбкой, указывая головой на Лоскутова, который действительно был жалок в настоящую минуту.
Так на этот раз и осталось невысказанным то, чем Привалову хотелось
поделиться именно
с Надеждой Васильевной.
О, мы любим жить на людях и тотчас же сообщать этим людям все, даже самые инфернальные и опасные наши идеи, мы любим
делиться с людьми и, неизвестно почему, тут же, сейчас же и требуем, чтоб эти люди тотчас же отвечали нам полнейшею симпатией, входили во все наши заботы и тревоги, нам поддакивали и нраву нашему не препятствовали.
Опросив его подробнее, Грушенька узнала от него, что действительно ему как раз теперь некуда
деться совсем и что «господин Калганов, благодетель мой, прямо мне заявили-с, что более меня уж не примут, и пять рублей подарили».
Но если отцеубийство есть предрассудок и если каждый ребенок будет допрашивать своего отца: „Отец, зачем я должен любить тебя?“ — то что станется
с нами, что станется
с основами общества, куда
денется семья?