Неточные совпадения
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин
со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом
говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
«
Говорит она
со мной, как…
старшая сестра».
Даже на Вихорева он сердится всего более за то, что тот «
со старшими говорить не умеет».
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей
старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он
говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
— Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы ведь
со старшими даже хорошо
говорить не можете: заикаетесь.
Муров. С вами, этого мало. Надо, чтоб они
со всеми были учтивы. Я ему заметил, что прежде молодые люди были гораздо почтительнее к
старшим, а он имел дерзость возражать. Вероятно,
говорит, старики прежде были умнее и почтеннее. Глупый ответ. Так вы
говорите, что ему лет двадцать?
Он
говорил о необходимости повысить пошлины на ввоз иностранных товаров, о скупке помещичьих земель, о вредности дворянских банков, он всё знал, и
со всем, что он
говорил, люди восторженно соглашались, к удивлению Артамонова
старшего.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить
со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не замечали его,
старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему,
говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Старшая дочь Елена, широколицая, широкобёдрая баба, избалованная богатством и пьяницей мужем, была совершенно чужим человеком; она изредка приезжала навестить родителей, пышно одетая,
со множеством колец на пальцах. Позванивая золотыми цепочками, брелоками, глядя сытыми глазами в золотой лорнет, она
говорила усталым голосом...
Старший тоже поднимается и хочет обнять Суламифь. Он не смеется, он дышит тяжело, часто и
со свистом, он облизывает языком синие губы. Лицо его, обезображенное большими шрамами от зажившей проказы, кажется страшным в бледной мгле. Он
говорит гнусавым и хриплым голосом...
Я никогда до того времени не замечал такой изменчивости в настроении матери. То и дело, обращаясь к своему болезненному состоянию, она
со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и
говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась
старшая сестра Лина Фет.
— Я понял его, —
говорил Фермор, — он меня соблазнял потому, что хотел испытывать, но это ему никогда не удастся… И зато он теперь этого больше себе никогда не позволит ни
со мной, ни с другим. Пусть
старшие поступают, как хотят, но люди нашего поколения должны научить этих господ, как надо уважать честность.
— Полно, так ли? Ну всё равно. (Дома старик
говорил гораздо развязнее, чем в гостях.) Вам, Владимир Сергеич, вероятно, небезызвестно, что я вдовец, лишился жены;
старшие детки в казенных заведениях, а
со мной только две меньшеньких, да свояченица живет, женина сестра, вот вы ее сейчас увидите. Да что ж это я вас ничем не потчую. Иван Ильич, распорядись, братец, насчет закуски… Какую вы водку предпочитать изволите?
Михайла захворал и лёг в лечебницу, работаю я за
старшего, дали мне в подмогу двух помощников; прошло недели три, и вдруг зовёт меня келарь и
говорит, что Михайла выздоровел, но работать
со мной не желает из-за моего строптивого характера, и потому назначен я, пока что, в лес пни корчевать. Это считалось наказанием.
Ну как, я
говорю, надорвется, да какой грех выйдет?» — «Что-ста,
говорит, али мне из-за вас околевать в лесу?» — «Я,
говорю, батька, сам собой этого дела не обегаю; а что теперича для спорыньи, пожалуйста, пошли хоть
старшую сестру
со мной, а хозяйку мою побереги; я,
говорю, заслужу вам за это».
В
старших классах читали вслух Гоголя или прозу Пушкина, и это нагоняло на него дремоту, в воображении вырастали люди, деревья, поля, верховые лошади, и он
говорил со вздохом, как бы восхищаясь автором...
Анна Ивановна приняла меня в свою особенную благосклонность, и один раз, когда я сидел, после обеда, в кабинете у старика, именно с Черевиным и Мартыновым, и, признаться, скучал, особенно потому, что не ясно понимал, о чем они
говорили, хозяйка позвала меня в гостиную, где она обыкновенно сидела
со старшей дочерью (меньшая была больная).
Черненький Шписс поспевал решительно повсюду: и насчет музыкантов, и насчет прислуги, и насчет поправки какой-нибудь свечи или розетки, и насчет стремительного поднятия носового платка, уроненного губернаторшей; он и старичков рассаживает за зеленые столы, он и стакан лимонада несет на подносике графине де-Монтеспан, он и полькирует с madame Пруцко, и вальсирует
со старшею невестой неневестною, и
говорит почтительные, но приятные любезности барону Икс-фон-Саксену; словом, Шписс везде и повсюду, и как всегда — вполне незаменимый, вполне необходимый Шписс, и все
говорят про него: «Ах, какой он милый! какой он прелестный!» И Шписс доволен и счастлив, и Непомук тоже доволен, имея такого чиновника по особым поручениям, и решает про себя, что Шписса опять-таки необходимо нужно представить к следующей награде.
— И зачем вы так рано явились?.. Видите, какая у нас тут спешка? — ворчливо
говорил старший офицер и вдруг крикнул: — Ты куда это
со смолой лезешь?.. Только запачкай мне борт! — и бросился в сторону.
Со смутным ужасом Катя глядела в поблескивавшие в полумраке очки над нависшим лбом. А собеседнику ее она, видимо, нравилась, — нравились ее жадные к правде глаза, безоглядная страстность искания в голосе. Он
говорил — хорошим, серьезным тоном
старшего товарища...
Когда
со старшим моим братишкой Мишей мы садились завтракать, Анна Яковлевна ставила перед нами тарелку с манной кашей и
говорила Мише...
Он
говорил очень убедительно и громко, так громко, что
старший дворник с двумя подручными слышат
со двора его негодующую речь и просят молодого господина успокоиться и толпу — разойтись.
— И представьте себе, — с недоумением и укором
говорил он, — мой
старший брат из-за этого порвал
со мною всякие сношения! Ну, почему? Когда я так хорошо устроился? За женой мне дали в приданое домик, посмотрели бы вы, какой при нем сад, какие в саду фрукты! Выхлопотали мне место в банке, получаю восемьдесят рублей жалованья…
Вот, наконец, он появился, поздоровался с дамами, сперва
со старшей, затем с младшей и что-то начал
говорить.
— Вот то-то и оно… Этого-то мне допытаться и хочется, а как приступиться, ума не приложу. С Талечкой
говорить без толку не приходится, а, между тем, лучшей для ней партии и желать нечего — человек он хороший, к
старшим почтительный, не то что все остальные петербургские блазни, кажись бы в старых девках дочь свою сгноила, чем их на ружейный выстрел к ней подпустила бы. К тому же и рода он хорошего, а
со стариком вы приятели.
— Зачем вы револьвер свой отдали? Вы бы могли хоть стрелять. Ну, я понимаю, ну, вы попали сюда, это может быть
со всяким, но зачем же вы отдали револьвер? Ведь это нехорошо перед товарищами! — горячо
говорил молоденький и объяснял
старшему офицеру: — Знаете, Кнорре, у него был браунинг с тремя обоймами, представьте! Ах, как это нелепо.
Доктора как это увидали, так все трое с кресел на пол и упали. А генерал выхватил пистолет и одному и другому помощникам груди прострелил, а
старшего доктора выступкой подкинул и начал трепать его
со щеки на щеку, а после, как уморился, —
говорит: «Иди теперь, жалуйся».
— Энто, —
говорит, — пистолет, ты не ладно придумал. У меня тут вас, псковичей, пол-лазарета. Все к своей губернии притулились. Ежели всех на бабий фронт к бабам отпускать, кто же воевать до победного конца будет? Я, что ли,
со старшей сестрой в резерве? У меня, золотой мой, у самого в Питере жена-дети, тоже свое семейство некупленное… Однако ж терплю, с должности своей не сигаю, а и я ведь не на мякине замешен. Крошки с халата бы лучше сдул, ишь обсыпался, как цыган махоркой…