Неточные совпадения
В первом письме Марья Николаевна
писала, что брат прогнал ее
от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить за ним.
Вернувшись домой, Вронский нашел у
себя записку
от Анны. Она
писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к
себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.
Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся
от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал
пишу я для
себя, и, следственно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к
себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не
от нее, а
от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она
писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он, помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого… скота. На эту тему рассказ можно
написать, — враг для развлечения
от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи
писал. Уверял
себя, что влюблен…
Чувствуя потребность разгрузить
себя от множества впечатлений, он снова начал записывать свои думы, но, исписав несколько страниц, увидел с искренним удивлением, что его рукою и пером
пишет человек очень консервативных воззрений. Это открытие так смутило его, что он порвал записки.
Он чувствовал
себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О
себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само
собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый
от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы
писать в нем. Можно бы неплохо
написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка,
от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для
себя, или зазовет он к
себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или
написать и посмотрит, хорошо ли он
пишет и читает.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью, не
пишет беспрестанно бумаг, не трясется
от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности
себе.
От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва,
писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил
себя: «Зачем я записал его?
Он теперь уже не звал более страсть к
себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и
написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить
от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
Я
от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не
писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала
себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает
себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он
себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу
напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь
от этих лиц,
от своей страсти,
от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
«Женщины! вами вдохновлен этот труд, — проворно
писал он, — вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения — вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и
себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство!
От вас только и ожидаю… „наград“, —
написал он и, зачеркнув, поставил: „Снисхождения“.
Ей душно
от этого письма, вдруг перенесшего ее на другую сторону бездны, когда она уже оторвалась навсегда, ослабевшая, измученная борьбой, — и сожгла за
собой мост. Она не понимает, как мог он
написать? Как он сам не бежал давно?
Я
пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам —
от нетерпения моего,
от загадок, которые я сам
себе наставил.
Переход
от качки и холода к покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не
писал, позволял
себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
Я не заставил повторять
себе этого приглашения и ни одну бумагу в качестве секретаря не
писал так усердно, как предписание
себе самому,
от имени адмирала, «следовать до С.-Петербурга, и чтобы мне везде чинили свободный пропуск и оказываемо было в пути, со стороны начальствующих лиц, всякое содействие» и т. д.
Она не только знает читать и
писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в
себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается
от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели,
от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
— А между тем все дело чрезвычайно просто; пока ты тут хороводился со своей свадьбой, Половодов выхлопотал
себе назначение поверенным
от конкурсного управления… Да ты что смотришь на меня такими глазами? Разве тебе Веревкин ничего не
писал?
В течение первых трех лет разлуки Андрюша
писал довольно часто, прилагал иногда к письмам рисунки. Г-н Беневоленский изредка прибавлял также несколько слов
от себя, большей частью одобрительных; потом письма реже стали, реже, наконец совсем прекратились. Целый год безмолвствовал племянник; Татьяна Борисовна начинала уже беспокоиться, как вдруг получила записочку следующего содержания...
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты, делал записи в путевых дневниках и
писал письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я не хотел отрывать их
от дела и не брал с
собой в экскурсию по окрестностям.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед, сложило с
себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь
от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги
от завалявшегося в нем письма, вынул карандаш и
писал.
— Вы, повторяю, благородный человек, — проговорил он, — но что же теперь делать? Как? она сама хочет уехать, и
пишет к вам, и упрекает
себя в неосторожности… и когда это она успела
написать? Чего ж она хочет
от вас?
«Я еще не опомнился
от первого удара, —
писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще не верю в возможность потери — только иногда сжимается сердце. Он унес с
собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
— Первое время тревожили. Пытал я бегать
от них, да уж губернатору
написал. Я, говорю, все, что у меня осталось, — все кредиторам предоставил, теперь трудом
себе хлеб добываю, неужто ж и это отнимать! Стало быть, усовестил; теперь затихло…
Г. Л. Дейтер
писал в «Морской газете» (1880 г., № 6), что будто бы некогда на Амуре составилась компания рыбного промысла (из капиталистов), затеяли дело на широких основаниях и сами
себя угощали икрою, фунт которой им самим обходился, как говорят,
от 200 до 300 рублей серебром.]
Бошняк
пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал
от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил
себе дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который называл
себя Кемцем.
«Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю
себя тем, что так
пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение
себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и
себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу
себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению
от чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю
себя.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при
себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько
от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене;
написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я рад был его видеть — это само
собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца, как мы виделись, и
от тебя ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько раз собирался
писать, но с каждой почтой поджидал
от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…
На днях был у меня моряк Каралов с твоим листком
от 5 марта. Читал его с признательностию, мне стало так совестно, что я очень бранил
себя и
пишу тебе мою повинную с сыном нашего Якушкина, который был здесь ревизором в Тобольской губернии по межевой части. — Он надеется тебя лично увидеть и дать изустную весть обо мне.
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть
пишет, уж так и быть, я беру на
себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева, быть может, в восторге
от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Пожалуйста, в добрую минуту поговорите мне о
себе, о всех ваших и дайте маленький отчет о нашем Казимирском, насчет которого имею разноречащие сведения. Мне бы хотелось иметь ясное об нем понятие, а вы, вероятно, успели обозреть его со всех сторон. Жена
писала мне, что она у него с вами обедала. Ужели он со всей своей свитой пускается в путь? Эдак путешествие за границей съест его. Я прямо
от него ничего не знаю.
Черевин, бедный, все еще нехорош — ждет денег
от Семенова, а тот до сих пор ни слова к нему не
пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки не умеет
себя представить.
«Папенька Захаревский был уж у Павла; узнайте
от самой Захаревской, когда Павел приедет к ним с визитом, и будьте там в это время и наблюдайте, что они будут между
собой говорить, и мне все
напишите!»
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про
себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого
себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был
от души даже рад, когда к нему пришла бумага
от губернатора, в которой тот
писал...
—
Пишут, во-первых, — отвечал Вихров, растирая
себе грудь, — что я
от суда избавлен.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая
себя от бешенства, он
написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
Герой мой вышел
от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще
писать!» — подумал он сам с
собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл
от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
—
Пишет, — начал Макар Григорьев уже шепотом, — чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили
от себя.
На третий день мы узнали все.
От меня он кинулся прямо к князю, не застал его дома и оставил ему записку; в записке он
писал, что знает о словах его, сказанных чиновнику, что считает их
себе смертельным оскорблением, а князя низким человеком и вследствие всего этого вызывает его на дуэль, предупреждая при этом, чтоб князь не смел уклоняться
от вызова, иначе будет обесчещен публично.
Прощай, друг мой;
пиши, не удастся ли тебе постигшую грозу
от себя отклонить и по-прежнему в любви твоего генерала утвердиться. А как бы это хорошо было! Любящая тебя мать
Начальство читало эти записки и думало:"Вот оно! отовсюду одно и то же
пишут!" — нимало не подозревая, что оно, так сказать, занималось перепиской само с
собою, то есть само
себе посылало руководящие предписания и само
от себя же получало соответствующие своим желаниям донесения.
В последнее время все стали замечать, что Прасковья Семеновна сильно изменилась: начала рядиться в какие-то бантики, пряталась
от всех,
писала какие-то таинственные записочки и вообще держала,
себя странным образом. Раиса Павловна давно заметила эту перемену в сумасшедшей и боялась, как бы она не выкинула какой-нибудь дикой штуки в присутствии набоба; но выселить ее из господского дома не решалась.
Я
пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в
себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его
от себя и положить к ногам Единого Государства.
Придя к
себе, он застал вторую записку
от Раисы Александровны Петерсон. Она нелепым и выспренним слогом
писала о коварном обмане, о том, что она все понимает, и о всех ужасах мести, на которые способно разбитое женское сердце.
Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке
от себя Настеньку, он сейчас же принялся
писать и занимался почти всю ночь. На другой день
от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.
Под ее влиянием я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая
себя на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий
от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я
пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила мне снова любовь твою.
Вернувшись к
себе в комнату, Санин нашел на столе письмо
от Джеммы. Он мгновенно… испугался — и тотчас же обрадовался, чтобы поскорей замаскировать перед самим
собою свой испуг. Оно состояло из нескольких строк. Она радовалась благополучному «началу дела», советовала ему быть терпеливым и прибавила, что все в доме здоровы и заранее радуются его возвращению. Санин нашел это письмо довольно сухим — однако взял перо, бумагу… и все бросил. «Что
писать?! Завтра сам вернусь… пора, пора!»