Неточные совпадения
— Вообще он скажет
со своею государственною манерой и с ясностью и точностью, что он не может
отпустить меня, но примет зависящие от него меры остановить скандал.
— Пузыри,
я в затруднении, — начал важно Красоткин, — и вы должны
мне помочь: Агафья, конечно, ногу сломала, потому что до сих пор не является, это решено и подписано,
мне же необходимо
со двора.
Отпустите вы
меня али нет?
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал
со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал
я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы
меня отпустили…
— А вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик… Они нас там! Они всегда этак… возле мостов. Наше дело, барин, чисто! — прибавил он
со вздохом, — вряд ли живых
отпустят; потому им главное: концы в воду. Одного
мне жаль, барин: пропала моя троечка, — и братьям-то она не достанется.
— Нет,
я вас не
отпущу. Идите
со мною.
Я не спокойна, вы говорите;
я не могу судить, вы говорите, — хорошо, обедайте у нас. Вы увидите, что
я буду спокойна. После обеда маменька спит, и мы можем говорить.
— Кто? Человек ваш пьян,
отпустите его спать, а ваша Дарья… верно, любит вас больше, чем вашего мужа — да она и
со мной приятельница. Да и что же за беда? Помилуйте, ведь теперь десятый час, — вы хотели
мне что-нибудь поручить, просили подождать…
Изредка
отпускал он
меня с Сенатором в французский театр, это было для
меня высшее наслаждение;
я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило
мне столько же горя, сколько радости. Сенатор приезжал
со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил
меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и
отпускал. Таким образом,
я в его зале перезнакомился
со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб
я не был знаком.
Не знаю. В последнее время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко
мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор
меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась
отпустить NataLie в Крутицы проститься
со мной.
…Сегодня известие: А. И. Давыдова получила разрешение ехать на родину. Летом
со всей семьей будет в доме Бронникова. Таким образом, в Сибири из приехавших жен остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был вопрос вместе с нами.
Я не знаю даже, куда она денется, если вздумают
отпустить. Отвечала, что никого родных не имеет, хотя
я знаю, что у нее есть сестра и замужняя дочь.
Погода становилась теплая, мать без затрудненья пускала
меня на крылечко и позволяла бегать по высохшим местам; даже сестрицу
отпускала со мной.
Сестрица стала проситься
со мной, и как уженье было всего шагах в пятидесяти, то
отпустили и ее с няней посмотреть на наше рыболовство.
Нынче вот
я отстал,
мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, — вышла у
меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица
со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!..
В первые дни болезни она была
со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться на
меня, не
отпускала от себя, схватывала мою руку своею горячею рукой и садила
меня возле себя, и если замечала, что
я угрюм и встревожен, старалась развеселить
меня, шутила, играла
со мной и улыбалась
мне, видимо подавляя свои собственные страдания.
«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут». Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил и позвал
меня свою ханшу попользовать и много голов скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей
меня к нему и
отпустил: набрал
я с собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял
меня, да и гайда в сторону
со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
— Ну-с, — начала Марья Николаевна, снова опускаясь на диван, — так как вы попались и должны сидеть
со мною, вместо того чтобы наслаждаться близостью вашей невесты… не вращайте глазами и не гневайтесь —
я вас понимаю и уже обещала вам, что
отпущу вас на все четыре стороны, — а теперь слушайте мою исповедь. Хотите знать, что
я больше всего люблю?
Крепостной наш лакей Петруша встретил
меня со свечой и хотел помочь
мне раздеваться, но
я отпустил его.
Он открыл было рот, как
мне казалось, чтобы начать отвечать, как вдруг профессор
со звездой, с похвалой
отпустив гимназиста, посмотрел на него.
— Такое право, что
я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где
со мною поступили так несправедливо. С этой минуты
я больше не кадет, а свободный человек.
Отпустите меня сейчас же домой, и
я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо
мною. И все тут!
— Чего, однако же, вы хотите? — возвысил наконец голос Николай Всеволодович. —
Я полчаса просидел под вашим кнутом, и по крайней мере вы бы могли
отпустить меня вежливо… если в самом деле не имеете никакой разумной цели поступать
со мной таким образом.
Справедливость требует, однако ж, сказать, что по окончании церемонии он поступил
со мною как grand seigneur, [Вельможа (фр.).] то есть не только
отпустил условленную сумму сполна, но подарил
мне прекрасную, почти не ношенную пару платья и приказал везти
меня без прогонов до границ следующего помпадурства. Надежда не обманула
меня: Бог хотя поздно, но просветил его сердце!
Минут через двадцать
я отпустил вспененного рысака, не доезжая до вокзала, где на подъезде увидел толпу разного начальства, и воротами пробежал на двор к платформе
со стороны рельс.
— Взмилуйся! — заревел земский, растянувшись в ногах запорожца. — Таскай
меня, бей… вели отодрать плетьми, делай
со мной что хочешь… только будь отец родной:
отпусти живого.
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его не след;
я его не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди,
со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас как родной, как родного и
отпустим; все одно как своего бы
отпустили, так, примерно, и его
отпустим…
Образ
отпусти со мной тот, в серебряной ризочке, что Ваню-то благословляли…
— Да
я бы тебе советовал вовсе не
отпускать их, а найти здесь им работу, — вдруг, собравшись с духом, выговорил Нехлюдов. —
Я, знаешь, чтò тебе придумал: купи ты
со мной пополам рощу в казенном лесу, да еще землю…
— Ого, господин дуелист! вы трусите? Постойте,
я вас отучу храбриться некстати. Куда, сударь, куда? — продолжал Рославлев, схватив за повод лошадь Блесткина. —
Я не
отпущу вас, пока не заставлю согласиться
со мною, что одни ничтожные фанфароны говорят о дуелях в военное время.
—
Со мною, да,
со мною! — лепетала Софья Карловна. — Да, да, ты
со мною. А где же это моя немушка, — искала она глазами по комнате и,
отпустив Иду, взяла младшую дочь к себе на колени. — Немуша моя! рыбка немая! что ты все молчишь, а? Когда ж ты у нас заговоришь-то? Роман Прокофьич! Когда она у нас заговорит? — обратилась опять старуха к Истомину, заправляя за уши выбежавшую косичку волос Мани. — Иденька, вели, мой друг, убирать чай!
— То-то! А говоришь, что
со мной посоветоваться желаешь. Что ж, пускай Митенька едет;
я и Сувенира с ним
отпущу, и Квицинскому скажу… А Гаврилу Федулыча ты не приглашал?
От обедни
я всегда
отпускала лошадей, ежели была без Кати, возвращалась одна пешком, низко,
со смирением кланяясь всем встречавшимся
мне и стараясь найти случай помочь, посоветовать, пожертвовать собой для кого-нибудь, пособить поднять воз, покачать ребенка, дать дорогу и загрязниться.
Если бы маменькина воля была, они
меня не отдали бы ни в школу к пану Кнышевскому и никуда не
отпустили бы
меня от себя, потому что им
со мною большая утеха была: как посадят
меня подле себя, так
я готов целый день просидеть, не вставая с места, и не проговорить ни слова; сколько б ни пожаловали
мне чего покушать,
я все, без упрямства, молча, уберу и опять молчу.
Ее
со мной во Мценск
отпускают.
Со всеми он переговорил и всех
отпустил, а
меня оставил на самый послед и велел за собою в кабинет идти.
Надо сказать, что Кока неохотно
отпускал со мною Якова, — без него он был, как без своих единственных руки и ноги.
— Только не укараулил
я как-то, вышел, — и удрал от
меня смотритель
со всеми бабами. Одна старуха осталась у
меня под залог, на печке, она всё чихала и Богу молилась. Потом уж мы переговоры вели: смотритель приходил и издалека всё уговаривал, чтоб
отпустить старуху, а
я его Блюхером притравливал, — отлично берет смотрителей Блюхер. Так и не дал мерзавец лошадей до другого утра. Да тут подъехал этот пехоташка.
Я ушел в другую комнату, и стали играть. Вы видели Блюхера?.. Блюхер! Фю!
Что у них тут было, не знаю; волей али неволей, только усадили они ее в сани да в усадьбу и увезли, и сначала он ее, кормилец, поселил в барском кабинете, а тут,
со страху, что ли, какого али так, перевел ее на чердак, и стала она словно арестантка какая: что хотел, то и делал: а у ней самой, кормилец, охоты к этому не было: с первых дней она в тоску впала и все ему говорила: «Экое, говорит, Егор Парменыч, ты надо
мною дело сделал;
отпусти ты
меня к мамоньке; не май ты ни ее, ни
меня».
— Много ли знаешь ты своего тятеньку!.. — тяжело вздохнув, молвила ей Аксинья Захаровна. — Тридцать годов с ним живу, получше тебя знаю норов его… Ты же его намедни расстроила, молвивши, что хочешь в скиты идти… Да коль
я отпущу тебя, так он и не знай чего
со мной натворит. Нет, и не думай про езду в Комаров… Что делать?.. И рада бы пустить, да не смею…
То есть вот заласкалось к ним сердце
со вчерашнего дня, так дай
я за это шуточку семейную
отпущу, подтруню над родительским сердечком Федосея Николаича…
— Что ж, где ей побираться, когда она махонькая!.. А ты ее
отпусти со мной:
я и ее с собой в город сведу… у
меня есть там хозяева добрые… мои вынянченные; они велят нам с ней и вдвоем жить… будем вдвоем садиться с прислугами.
— Иной раз как поеду
я в Фатьянку,
отпустите со мной Дунюшку.
Я полюбила ее, как самую близкую родственницу…
Отпустите? — сказала Марья Ивановна.
Так, думаю, и теперь, что, не видавши твоей работы и усердия, не
отпустит он тебя из Осиповки, хотя бы и
со мной.
—
Со мной часто будет видаться,
я буду ее поддерживать. Отец обещал
отпускать ее ко
мне в Фатьянку. При
мне не пойдет она в адские ворота, не возвратится в язычество, — твердо и решительно сказала Марья Ивановна. — На «приводе»
я, пожалуй, буду ее поручницей и все время, пока обитаю в этом греховном теле, стану поддерживать ее на «правом пути».
— Ись цейти бьются
со мной:
я пьисей тебя звать в свайку игьять, а они бьются. Пойдем, дядя, пойдем с тобой в свайку игьять! — И он ухватил Висленева под локоть и не
отпускал его, настаивая, чтобы тот шел с ним играть в свайку.
Он понял, какой червяк забрался в мою душу, и порешил помочь
мне его выкурить; но ошибся в расчете и вместо одного горя
отпустил со мною на дорогу два, из коих одно было злее другого, хотя оба они выводили
меня на одну торную дорогу, к глубочайшему раздору с собою и с миром, от которого скрыла
меня черная мантия и воскрылия клобука — моего духовного шлема.
Это произошло на успение. Пообедав,
я отпустил Авдотью
со двора, а сам лег спать. Спал
я крепко и долго. В передней вдруг раздался сильный звонок;
я слышал его, но
мне не хотелось просыпаться: в постели было тепло и уютно,
мне вспоминалось далекое детство, когда мы с братом спали рядом в маленьких кроватках… Сердце сладко сжималось, к глазам подступали слезы. И вот нужно просыпаться, нужно опять идти туда, где кругом тебя только муки и стоны…
Бабушка с Юлико приехали надолго, кажется, навсегда. Бабушка поселилась наверху, в комнатах мамы. Эти дорогие для
меня комнаты, куда
я входила
со смерти деды не иначе как с чувством сладкой тоски, стали
мне теперь вдруг ненавистными. Каждое утро
я и Юлико отправлялись туда, чтобы приветствовать бабушку с добрым утром. Она целовала нас в лоб — своего любимчика-внука, однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели
меня, — и потом
отпускала нас играть.
Со мной отпустили „человека“, чего
я совсем не добивался, и он стоил целую треть моего содержания. Жили мы втроем в маленькой квартирке из двух комнат в знаменитой „Акчуринской казарме“, двор которой был очень похож по своей обстановке на тот, где проживали у М.Горького его супруги Орловы.
Со мною отпустили разных варений и сушений и пуда три романов, которые
я все и прочел.
—
Я должен покончить
со всем своим прошлым, — произнес он с чувством. — Не на свежей же могиле сына приносить жертвы мщения. Может быть, скоро предстану перед светлым ликом Вышнего Судьи. Повергну себя перед Ним и скажу ему: «Отче мой,
отпусти мне долги мои, как
я отпустил их должникам моим». Пускай придет. Да покараульте дочь мою и Тони. Потрудитесь, мой друг, передать им, что
я занят с нужным человеком.
— А
меня все же ты
отпусти.
Мне надо окончить еще все дела в Тамбове, да пора и в Петербург. Приезжай и ты скорей туда
со своей невестой.