Неточные совпадения
При взгляде
на тендер и
на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что
оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции:
на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами
на висках, и
на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси села за
стол, написала несколько строк, вложила в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама к обеду
остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я
на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
Когда встали из-за
стола, Левину хотелось итти за Кити в гостиную; но он боялся, не будет ли ей это неприятно по слишком большой очевидности его ухаживанья за ней. Он
остался в кружке мужчин, принимая участие в общем разговоре, и, не глядя
на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то место,
на котором она была в гостиной.
Левин
остался на другом конце
стола и, не переставая разговаривать с княгиней и Варенькой, видел, что между Степаном Аркадьичем, Долли, Кити и Весловским шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что шел таинственный разговор, он видел в лице своей жены выражение серьезного чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела в красивое лицо Васеньки, что-то оживленно рассказывавшего.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве.
Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила
на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить
на записки и письма, которые у нее скопились
на столе.
На столе оставалось около пятисот рублей, кредитными билетами, и между ними три билета, во сто рублей каждый.
Затем я вас проводил до дверей, — все в том же, с вашей стороны, смущении, — после чего,
оставшись наедине с Андреем Семеновичем и переговорив с ним минут около десяти, Андрей Семенович вышел, я же снова обратился к
столу, с лежавшими
на нем деньгами, с целью, сосчитав их, отложить, как и предполагал я прежде, особо.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за
стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить». — Мы
остались глаз
на глаз.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к
столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят
на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским,
на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Это повторялось
на разные лады, и в этом не было ничего нового для Самгина. Не ново было для него и то, что все эти люди уже ухитрились встать выше события, рассматривая его как не очень значительный эпизод трагедии глубочайшей. В комнате стало просторней, менее знакомые ушли,
остались только ближайшие приятели жены; Анфимьевна и горничная накрывали
стол для чая; Дудорова кричала Эвзонову...
Клим
остался в компании полудюжины венских стульев, у
стола, заваленного книгами и газетами; другой
стол занимал средину комнаты,
на нем возвышался угасший самовар, стояла немытая посуда, лежало разобранное ружье-двухстволка.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь
оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря
на столе рукой.
Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со
стола, увела детей; исчез и Алексеев, Штольц и Обломов
остались вдвоем, молча и неподвижно глядя друг
на друга. Штольц так и пронзал его глазами.
— Это что! — строго крикнула она
на него, — что за чучело,
на кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! — говорила она, указывая
на Егора. — Яков пусть черный фрак да белый галстук наденет. Чтобы и за
столом служили, и вечером
оставались в ливреях!
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она
оставалась несколько времени без дела, потом вынула из
стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
Действительно,
на столе, в шкафу и
на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам
на эту квартиру совсем и
оставался в ней даже по целым неделям.
Сегодня с утра движение и сборы
на фрегате: затеяли свезти
на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни
столов», и не знал, ехать или нет; но и
оставаться почти одному
на фрегате тоже невесело.
Они поставили подносы, вышли
на минуту, потом вошли и унесли их: перед нами
остались пустые, ничем не накрытые
столы, сделанные, нарочно для нас, из кедрового дерева.
Оставалось одно последнее действие, состоявшее в том, что священник взял с большого
стола лежавший
на нем золоченый крест с эмалевыми медальончиками
на концах и вышел с ним
на середину церкви.
Конечно, она мало читала, она вовсе не читала, она осмотрела комнату, она стала прибирать ее, будто хозяйка; конечно, мало прибрала, вовсе не прибирала, но как она спокойна: и может читать, и может заниматься делом, заметила, что из пепельницы не выброшен пепел, да и суконную скатерть
на столе надобно поправить, и этот стул
остался сдвинут с места.
Через два дня учитель пришел
на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел
остаться на своем месте, потому что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный
стол.
Это было варварство, и я написал второе письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я
на следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и письмо
осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег
на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую книгу и положил
на нее немного белья.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не
остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским
столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
А там грянула империалистическая война. Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба
остались прихожая, аванзал, «портретная», «кофейная», большая гостиная, читальня и столовая. А все комнаты, выходящие
на Тверскую, пошли под госпиталь. Были произведены перестройки. Для игры «инфернальная» была заменена большой гостиной, где метали баккара,
на поставленных посредине
столах играли в «железку», а в «детской», по-старому, шли игры по маленькой.
Вероятно, оттуда, по преданию и старому обычаю, перебрался он
на столы великих князей и царей московских и в народную современную речь, где слова лебедка и лебедушка
остались навсегда выражением ласки и участия.
—
Осталась, кажется, в кабинете у генерала,
на столе.
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь
остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал
на самом видном месте,
на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со
стола и отбросил
на свой письменный
стол, стоявший в другом конце комнаты.
Варвара Павловна повела свою атаку весьма искусно; не выдаваясь вперед, по-видимому вся погруженная в блаженство медовых месяцев, в деревенскую тихую жизнь, в музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до того, что та в одно утро вбежала, как бешеная, в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей
на стол, объявила, что не в силах больше заниматься хозяйством и не хочет
оставаться в деревне.
Она остановилась, наконец, посреди комнаты, медленно оглянулась и, подойдя к
столу, над которым висело распятие, опустилась
на колени, положила голову
на стиснутые руки и
осталась неподвижной.
В свою очередь Груздев приехал тоже потолковать о своих делах. По раскольничьей привычке, он откладывал настоящий разговор вплоть до ночи и разговорился только после ужина, когда Нюрочка ушла спать, а они
остались за
столом с глазу
на глаз.
— Я здесь
на лестнице две комнатки нашла, — говорила она со слезами. — Пятнадцать рублей
на месяц всего. Отлично нам с тобою будет: кухмистер есть
на дворе, по восьми рублей берет,
стол, говорит, у меня всегда свежий.
Останься, будь умница, утешь ты хоть раз меня, старуху.
И, уткнувшись лицом в опустившиеся
на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что
на ней потом
остался ряд белых пятен.
— Чтобы типун тебе
на язык за это, — в рудники сошлют! — воскликнула Юлия и не в состоянии даже была
остаться за
столом, а встала и ушла в свою комнату.
Плавин, кажется,
остался не совсем доволен тем, что происходило за обедом, потому что — не дождавшись даже, чтобы встали из-за
стола, и похвалив только слегка Вихрову его речь — он раскланялся со всеми общим поклоном и уехал; вряд ли он не счел, что лично ему
на этом обеде оказано мало было почести, тогда как он в сущности только себя да, пожалуй, еще Марьеновского и считал деятелями в преобразованиях.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж
оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий
на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой
стол, покрытый уже черным сукном,
на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади
стола, у стены, стояло костяное распятие.
Я встал и подошел к моему большому
столу. Елена
осталась на диване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. «Рассердилась, что ли, она
на мои слова?» — думал я.
На следующий вечер он снова явился к карточному
столу и поставил
на карту свою лошадь — последнее, что у него
осталось.
У меня в комнате, в 15.30. Я вошел — и увидел Ю. Она сидела за моим
столом — костяная, прямая, твердая, — утвердив
на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне —
на щеке у ней так и
остались пять ямок от пальцев.
Чулки — брошены у меня
на столе,
на раскрытой (193‑й) странице моих записей. Второпях я задел за рукопись, страницы рассыпались, и никак не сложить по порядку, а главное — если и сложить, все равно не будет настоящего порядка, все равно —
останутся какие-то пороги, ямы, иксы.
— А ты не егози… Сия притча краткая… Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то… гето… клал перед собою
на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. Решил он в уме отдать этот кошелек тому офицеру, от которого он хоть раз услышит в собрании дельное слово. Но так и умер старик, прожив
на свете сто девяносто лет, а кошелек его так, братец ты мой, и
остался целым. Что? Раскусил сей орех? Ну, теперь иди себе, братец. Иди, иди, воробышек… попрыгай…
Тут охотно выкладываются
на стол все самые сокровенные вещи, а ради красного словца даже и прилыгается малость; следовательно,
остается только
на ус мотать.
Но
на этот счет Алексей Дмитрич
оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать за
столом его высокородия, и — мало того! — каждый раз, вставая из-за
стола, проходил мимо своего врага с улыбкою, столь неприметною, что понимать и оценить всю ее ядовитость мог только Федор. Но возвратимся к рассказу.
Разговор
на некоторое время прекратился, и, так как ужин кончался, то капитан с Михеичем стали убирать со
стола. Настенька с Калиновичем опять
остались вдвоем.
Вот в буфете зазвенели стаканами, ложками, накрывают
стол, а граф не уходит. Исчезла всякая надежда. Он даже согласился
на приглашение Любецкой
остаться и поужинать простокваши.
Они говорили, что был отличнейший кутеж, что дерптские — молодцы
на эти дела, и что там было выпито
на двадцать человек сорок бутылок рому, и что многие замертво
остались под
столами.
— Николай приподнял красный футляр со
стола и тотчас же брезгливо бросил его
на место, — что эта чудовищная поповская штучка
останется у нас, или мы ее выбросим, или подарим Даше.
На столе оставалась еще целая голова, но Семен Яковлевич указал подать фунт, и вдове подали фунт.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не ели, но зато Сверстов все ел и все выпил, что было
на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом, был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось
остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь
на то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
Из игроков
остались на своих местах только Лябьев, что-то такое задумчиво маравший
на столе мелом, Феодосий Гаврилыч, обыкновенно никогда и нигде не трогавшийся с того места, которое себе избирал, и Калмык, подсевший тоже к их
столу.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же
на маленький
стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел было, по обыкновению,
остаться служить у
стола и встать за стулом с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака, так она ему сказала...