Неточные совпадения
— Что такое благороднее? Я не понимаю таких выражений в смысле
определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только
одно слово: полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!
Так, как в математике — только там с большим правом — не возвращаются к
определению пространства, движения, сил, а продолжают диалектическое развитие их свойств и законов, так и в формальном понимании философии, привыкнув однажды к началам, продолжают
одни выводы.
Хомяков учит о свободе как об
одном из
определений сущности Вселенской Церкви.
Иная
одно определение от Бога имеет, а иная и два, и три, и несколько.
Он еще завернул раза три к маркизе и всякий раз заставал у нее Сахарова. Маркиза ему искала места. Розанову она тоже взялась протежировать и отдала ему самому письмо для отправления в Петербург к
одному важному лицу. Розанов отправил это письмо, а через две недели к нему заехал Рациборский и привез известие, что Розанов определен ординатором при
одной гражданской больнице; сообщая Розанову это известие, Рациборский ни
одним словом не дал почувствовать Розанову, кому он обязан за это
определение.
— Наказания вам за таковые ваши преступления, — продолжал Абреев тем же тоном, — положены нижеследующие: вас назначено отправить в
одну из губерний с
определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
Определение это до такой степени верно, что тут нельзя ни убавить, ни прибавить ни
одного слова, ни
одной буквы, ни
одной йоты.
Прерогативы власти — это такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому
определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений и оценок, так что ежели взять два крайних полюса этих воззрений, то между ними найдется очень мало общего. Все тут неясно и смутно: и пределы, и степень, и содержание.
Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти, и, само собой разумеется, только
одна эта цель и преследуется с полным сознанием.
И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что это за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни чувства, ни
определения, что мне делать; а думаю только
одно, что Грушина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья как сыны
одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного
определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь; в-третьих, потому, что если бы и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то и тогда нельзя бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы было исполнять это, так как каждому христианину, как христианину, предписано не делать насилия над злодеем.
Но чем дальше жили люди, чем сложнее становились их отношения, тем более становилось очевидным, что противиться насилием тому, что каждым считается злом, — неразумно, что борьба от этого не уменьшается и что никакие людские
определения не могут сделать того, чтобы то, что считается злом
одними людьми, считалось бы таковым и другими.
Каждая церковь представляет точно такие же доказательства своей преемственности и даже чудес в пользу истинности своей, как и всякая другая; так что строгое и точное
определение того, что есть церковь (не как нечто фантастическое, чего бы нам хотелось, но как то, что есть и было в действительности), — только
одно: церковь есть такое собрание людей, которые утверждают про себя, что они находятся в полном и единственном обладании истины.
Зная, что противоречие, существующее между учением Христа, которое мы на словах исповедуем, и всем строем нашей жизни нельзя распутать словами и, касаясь его, можно только сделать его еще очевиднее, они с большей или меньшей ловкостью, делая вид, что вопрос о соединении христианства с насилием уже разрешен или вовсе не существует, обходят его [Знаю только
одну не критику в точном смысле слова, но статью, трактующую о том же предмете и имеющую в виду мою книгу, немного отступающую от этого общего
определения.
Насилие всегда, в лучшем случае, если оно не преследует
одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и осуждает в
одной неподвижной форме закона то, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но с тою разницею, что, тогда как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону, захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон, поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, не вошедшие в его
определение.
По этому
определению все те, которые прибавили что-либо к учению Христа и апостолов, как это сделали католическая и греческая церковь, — находятся вне церкви. И в церкви —
одни протестанты.
По этому
определению католики и лютеране — вне церкви, а в церкви —
одни православные.
Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего страха под личиною ее враждебности к нему, — той же внутренней и недоступной внешним
определениям жизни во всей природе, жизни, которая
одна только и создает истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и природою, этой жизни он не чувствовал.
Очевидно, что разногласия этого не могло бы существовать, если б строгим
определением понятия о «куше» была сразу устранена возможность заслонять
одну громадную мерзость посредством другой, еще более громадной.
Я как сейчас помню случай, когда дряхлый дьякон изрек мне это своеобразное
определение: это был
один из тех тяжелых и ужасных случаев, с которыми в позднейшую эпоху не только ознакомилось, но почти не расставалось наше семейство.
— Нет, оно более чем
одной только формы утверждения законов касается, — возразила ему Елена, — а потому я все-таки буду держаться моего
определения, что законы суть договоры [Законы суть договоры — юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями своего времени — Беккариа, Руссо и другими.]; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их?
— Вот тебе на! — сказал он. — Ты, значит, отказываешься от нашего казенного юридического
определения, что законы суть продукт верховной воли, из которой
одной они проистекают.
Через несколько месяцев в
одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя полковника Бегушева: Тюменев вместе с Траховым, хлопоча об
определении Александра Ивановича в военную службу, постарались, чтобы он, по крайней мере, был принят хоть сколько-нибудь в приличном чине.
В продолжение восемнадцати лет, со времени своего
определения в московскую гимназию, Григорий Иваныч
один только раз ездил на побывку в Малороссию, перед поступлением в звание учителя, и вывез из родительского дома неприятное и тягостное ощущение.
Ясно также, что
определениями прекрасного возвышенного, которые кажутся нам справедливыми, разрушается непосредственная связь этих понятий, подчиняемых
одно другому
определениями: «прекрасное есть равновесие идеи и образа», «возвышенное есть перевес идеи над образом».
В самом деле, принимая
определение «прекрасное есть жизнь», «возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого или подобного», мы должны будем сказать, что прекрасное и возвышенное — совершенно различные понятия, не подчиненные друг другу и соподчиненные только
одному общему понятию, очень далекому от так называемых эстетических понятий: «интересное».
В сущности эти два
определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два
определения прекрасного, представляемые господствующею системою; в самом деле, перевес идеи над формою производит не собственно понятие возвышенного, а понятие «туманного, неопределенного» и понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у
одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате о возвышенном и во введении к трактату о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет в себе) идею бесконечного» остается
определением собственно возвышенного.
Критика эта, с
одной стороны, покажет различие опровергаемых ею понятий от нашего воззрения, с другой стороны, обнаружит, чего недостает в нашем первом
определении искусства, как деятельности воспроизводящей, и таким образом послужит переходом к точнейшему развитию понятий об искусстве.
Дальше я уже не читаю: с меня довольно. Искомая язва глядит мне прямо в глаза, зияющая, обнаженная, вполне достоверная. Нет нужды, что прочитанные
определения противоречат бессознательной номенклатуре, усвоенной мною с пеленок: то, что открылось передо мной, так прозрачно-ясно, что я забываю все пеленки, заподозреваю все клейменые словари и верю только ему
одному, нашему единственно правдивому и единственно прозорливому подоплечному толковому русскому словарю!
В XI-й части «Собеседника» помещено письмо
одного священника, который говорит: «Недавно в немалом благородном собрании предложен был, между прочим, высокоблагородному важный вопрос: что есть бог? — и по многим прениям многие сего общества члены такие
определения сей задаче изыскивали, что не без сожаления можно было приметить, сколь много подобных сим найдется мудрецов, за то
одно не знающих святости христианского закона, понеже никакого о нем понятия не имеют».
Более значительны статьи Фонвизина: «Опыт российского сословника», с ответом на критику его против Любослова, и «О древнем и новом стихотворении» Богдановича. Эти произведения, впрочем, так известны, что о них нет нужды говорить здесь, тем более что статьи Фонвизина заключают только
определения слов, а статьи Богдановича состоят почти из
одних выписок стихов Ломоносова.
— Зачем же он это сделал? Ему-то что? — Ну, вот, поди же!..
Одно слово псих! — решил Сельский, выговаривая это
определение с невыразимым презрением. — Еще куда бы ни шло, если б он самому дяде Васе сказал, — дядя Вася не обратил бы внимания, а то он в дежурной прямо на директора наткнулся, да и бухнул при нем. А директор взял да и оставил Караулова до рождества без отпуска. Может быть, даже погоны снимут…
На г. Чичерина сделан только намек при
определении достоинств г. Никиты Крылова, «недавно отличившегося (dernierement il c'est distingue) опровержением
одной диссертации» (стр. 321).
Я хотел было выписать что-нибудь поболее из слов Мирошева, для
определения его характера и для подтверждения моего мнения, но нечего выписать, не на чем остановиться: нет ни
одного особенно замечательного слова, ни
одного выдающегося движения; но таков и должен быть Мирошев.
Комедия Ефимьева состояла из двух лиц:
одного, пожилого господина, затевающего устроить театр, и другого, молодого человека, который, чтоб отвратить первого — своего хорошего приятеля — от этого предприятия, является, для
определения в актеры, в разных видах и костюмах: дразнит и дурачит бедного антрепренера и, наконец, поселяет в нем отвращение к театру.
Здесь можно было бы найти много данных для
определения значения Станкевича в кругу его друзей; но мы уклоняемся от рассмотрения этого вопроса — отчасти потому, что оно завлекло бы нас очень далеко, а главным образом потому, что это дело изложено уже гораздо подробнее и лучше, нежели как мы могли бы это сделать, в
одной из статей о критике гоголевского периода литературы, помещавшихся в «Современнике» 1856 года.
Поэтому-то философия не исходит из догматов веры, но приходит к ним как подразумеваемым и необходимым основам философствования [Ср.
определение взаимоотношения между верой и «наукой» (под которой он разумеет, в первую очередь, философию) у Шеллинга: «Вера не должна быть представляема как необоснованное знание; наоборот, следует сказать, что она есть самая обоснованная, ибо она
одна имеет то, в чем побеждено всякое сомнение, нечто столь абсолютно позитивное, что отрезывается всякий дальнейший переход к другому.
Различные эти
определения не содержат противоречия, отражая лишь разные способы постижения
одной и той же сущности.
С. 324.], «представление мое есть образ, как он возвышен уже до формы всеобщности мысли, так что удерживается лишь
одно основное
определение, составляющее сущность предмета и предносящееся представляющему духу» (84) [Ср. там же.
Всякое «материальное» бытие, имеющее силу в
одном отношении, есть вместе с тем небытие во всех других отношениях — omnis determinatio est negatio [См. прим. 136 к «Введению».], — всякое
определение есть отграничение, всякое отграничение есть отрицание.
Слово сие и есть, согласно контексту,
определение Божие о том, что в браке бывают «двое
одной плотью», причем «вместить это слово» дано не всем.
Общею особенностью отрицательного богословия в сфере мышления является его безусловно отрицательный характер, все его содержание исчерпывается
одним НЕ или СВЕРХ, которое оно приставляет безразлично ко всем возможным
определениям Божества.
Это умножение ипостасей, по
определению Божию, должно совершаться через сочетание полов: в чреслах первой человеческой пары находится начало единой цепи человеческих существ, связывающей их в
одну семью.
Материя рассматривается здесь, с
одной стороны, как безусловное ничто, почти трансцендентное для мышления, причем всякая попытка положительного ее
определения обречена на противоречивость; но вместе с тем ничто это вызвано к бытию-небытию, к быванию, и потому его можно осязать как субстрат отдельных бытийных моментов, более того, как основу множественности, общий фон бытия [ «материя всякого рождения, как бы кормилица — πάσης εΐναι γενέσεως ύποδοχήν αυτήν οίον τιθήνην»].
Это
одно из существенных
определений личности.
Он был необычайно словоохотливый рассказчик, и эта черта к старости перешла уже в психическую слабость. Кроме своих московских и военных воспоминаний, он был неистощим на темы о женщинах. Как старый уже холостяк, он пережил целый ряд любовных увлечений и не мог жить без какого-нибудь объекта, которому он давал всякие хвалебные
определения и клички. И почти всякая оказывалась, на его оценку,"
одна в империи".
Тогда в польском еженедельнике"Край"явилась самая лестная для меня характеристика как писателя и человека, которая начиналась таким, быть может, слишком лестным для меня
определением:"Пан Петр Боборыкин, известный русский романист —
один из самых выдающихся представителей наиблагороднейшего отдела русской интеллигенции"("Pan Pietr Boborykin zna-komity…").
То, в каком я нашел его настроении, в той же квартире,
одного, за завтраком, у стола, который был покрыт даже не скатертью, а клеенкой, было чрезвычайно характерно для
определения упадка духа тогдашних парижан, да и вообще массы французов. Я не ожидал такой прострации, такого падения всякой национальной бодрости. И в ком же? В таком жизнерадостном толстяке, как «дяденька», как его позднее стали звать в прессе, с его оптимизмом и галльским юмором.
Ленин дает свое
определение религии, скорее демагогическое, чем научное: «Религия есть
один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством».
И те и другие лжеучители, несмотря на то, что учения и тех и других основаны на
одном и том же грубом непонимании основного противоречия человеческой жизни, всегда враждовали и враждуют между собой. Оба учения эти царствуют в нашем мире и, враждуя друг с другом, наполняют мир своими спорами, — этими самыми спорами скрывая от людей те
определения жизни, открывающие путь к истинному благу людей, которые уже за тысячи лет даны человечеству.
Ведь изучать жизнь в других существах, не имея
определения своей жизни, это всё равно, что описывать окружность, не имея центра ее. Только установив
одну непоколебимую точку как центр, можно описывать окружность. Но какие бы фигуры мы ни рисовали, без центра не будет окружности.