Неточные совпадения
Городничий. Чш! (Закрывает ему рот.)Эк как каркнула ворона! (Дразнит его.)Был по приказанию! Как из бочки, так рычит. (К Осипу.)Ну, друг, ты ступай приготовляй там,
что нужно
для барина. Все,
что ни есть в долге, требуй.
Имел он все,
что надобно
Для счастья: и спокойствие,
И деньги, и почет,
Почет завидный, истинный,
Не купленный
ни деньгами,
Ни страхом: строгой правдою,
Умом и добротой!
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога,
что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть
ни от знатности,
ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако
для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят,
что без благонравия никто не может выйти в люди;
что ни подлой выслугой и
ни за какие деньги нельзя купить того,
чем награждается заслуга;
что люди выбираются
для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду быть благонравным и всякий хорош становится.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже
для подобного случая
ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Ни реки,
ни ручья,
ни оврага,
ни пригорка — словом, ничего такого,
что могло бы служить препятствием
для вольной ходьбы, он не предусмотрел.
Претерпеть Бородавкина
для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева
для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван
ни истинно нормальным,
ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать,
что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства
для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства
для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то
ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною
для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои,
что законная власть
ни минуты не сомневалась,
что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то,
что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,
что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей
для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то,
что Козырь не только не забывал
ни Симеона-богоприимца,
ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Но
что весьма достойно примечания: как
ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные, и как
ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев,
для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил,
что и на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может".
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги; не было
ни жестокого слова,
ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост
для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил,
что такие виды на него Свияжского есть только его
ни на
чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был
для Левина всегда чрезвычайно интересен.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила,
что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей
для женщины, не умевшей говорить
ни на одном иностранном языке.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было
ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет
для разговора, но, напротив, чувствовалось,
что не успеваешь сказать того,
что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая,
что говорит другой. И всё,
что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
И сколько бы
ни внушали княгине,
что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому,
что в какое бы то
ни было время
для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Положение было мучительно
для всех троих, и
ни один из них не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал,
что оно изменится и
что это только временное горестное затруднение, которое пройдет.
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось,
что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и
что думать и заботиться теперь ему
ни о
чем не нужно,
что всё делается и сделается
для него другими.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать,
что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но
для него никогда и
ни в
чем не может быть затруднений.
Он был убежден несомненно,
что ничего сделать нельзя
ни для продления жизни,
ни для облегчения страданий.
«
Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она,
ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее
для нее основанием уменьшение его любви,
для него — раскаяние в том,
что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым.
Ни тот,
ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно
для нее и безо всякой выгоды
для кого бы то
ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит,
что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За
что она мучается? Кому от этого лучше?
«Я
ни в
чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже
для нее».] Но, выходя, ему показалось,
что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою
для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил,
что она
ни за
что не хотела вне его провести лишний день и решила,
что завтра непременно уедет.
Но
чем более проходило времени, тем яснее он видел,
что, как
ни естественно теперь
для него это положение, его не допустят остаться в нем.
— Ну, коротко сказать, я убедился,
что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я
ни достаточно молод,
ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство
для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Разве вы не знаете,
что вы
для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я
для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия
ни для себя,
ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Левину было досадно и то,
что ему помешали стрелять, и то,
что увязили его лошадей, и то, главное,
что,
для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их,
ни Степан Аркадьич,
ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели
ни тот,
ни другой
ни малейшего понятия, в
чем состоит запряжка.
Сначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то,
что он имел сказать по этому предмету; но мысли эти, прежде
для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели
для него теперь
ни малейшего интереса.
Он не мог согласиться с этим, потому
что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому,
что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в
чем состоит общее благо, но твердо знал,
что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать
для каких бы то
ни было общих целей.
Они и понятия не имеют о том,
что такое счастье, они не знают,
что без этой любви
для нас
ни счастья,
ни несчастья — нет жизни», думал он.
Но
для него, знавшего ее, знавшего,
что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине,
для него, знавшего,
что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, —
для него теперь видеть,
что она не хотела замечать его состояние,
что не хотела
ни слова сказать о себе, означало многое.
И
ни то,
ни другое не давало не только ответа, но
ни малейшего намека на то,
что ему, Левину, и всем русским мужикам и землевладельцам делать с своими миллионами рук и десятин, чтоб они были наиболее производительны
для общего благосостояния.
— Почему же ты думаешь,
что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно,
что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне
ни разу не сказала,
что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно
для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.
«Не
для нужд своих жить, а
для Бога.
Для какого Бога? И
что можно сказать бессмысленнее того,
что он сказал? Он сказал,
что не надо жить
для своих нужд, то есть
что не надо жить
для того,
что мы понимаем, к
чему нас влечет,
чего нам хочется, а надо жить
для чего-то непонятного,
для Бога, которого никто
ни понять,
ни определить не может. И
что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?».
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда
ни с кем не говорил об этом. И
ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам
ни для блага человечества,
ни даже
для собственного счастия, потому,
что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они,
ни надежды,
ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Перечитывая эту страницу, я замечаю,
что далеко отвлекся от своего предмета… Но
что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я
для себя, и, следственно, все,
что я в него
ни брошу, будет со временем
для меня драгоценным воспоминанием.
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О
чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить
ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный
для меня разговор.
— Я сама тоже… Право, как вообразишь, до
чего иногда доходит мода…
ни на
что не похоже! Я выпросила у сестры выкройку нарочно
для смеху; Меланья моя принялась шить.
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем,
что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык
ни в
чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность
для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все,
что ни пресмыкается у ног его, или,
что еще хуже, может быть, пройдут убийственным
для автора невниманием.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец
для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё
что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Иногда случается человеку во сне увидеть что-то подобное, и с тех пор он уже во всю жизнь свою грезит этим сновиденьем, действительность
для него пропадает навсегда, и он решительно
ни на
что не годится.
Конечно, ничего вредоносного
ни для кого не могло быть в этом поступке: помещики все равно заложили бы также эти души наравне с живыми, стало быть, казне убытку не может быть никакого; разница в том,
что они были бы в одних руках, а тогда были бы в разных.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и
для самого себя; потому
что, точно, не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье, одно уже то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто
что ни говори, есть, так сказать, живая книга, та же наука.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и
для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто
что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
Не сгорая
ни честолюбьем,
ни желаньем прибытков,
ни подражаньем другим, он занимался только потому,
что был убежден,
что ему нужно быть здесь, а не на другом месте,
что для этого дана ему жизнь.
— Да я и строений
для этого не строю; у меня нет зданий с колоннами да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества
ни за
что не оторву. На фабриках у меня работают только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так
что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.