Неточные совпадения
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им,
что тут никакой барщины нет,
что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить,
что это только так, пока — временная мера,
для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно;
ни мне,
ни полковнику,
ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки,
что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
Поручик, юный годами и опытностью, хотя и знал,
что у русских мужиков есть обычай встречать с хлебом и солью, однако полагал,
что это делается не более как
для проформы, вроде того, как подчиненные являются иногда к начальству с ничего не значащими и ничего не выражающими рапортами; а теперь, в настоящих обстоятельствах, присутствие этого стола с этими стариками показалось ему даже, в некотором смысле, дерзостью: помилуйте, тут люди намереваются одной собственной особой, одним своим появлением задать этому мужичью доброго трепету, а тут вдруг, вовсе уж и без малейших признаков какого бы то
ни было страха, выходят прямо перед ним, лицом к лицу, два какие-то человека, да еще со своими поднесениями!
Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал, по поводу
чего будут с ним объяснения. И хуже всего
для старика было то,
что не видел он
ни малейших резонов и оправданий всему этому делу.
— Ну, я хоть и мал да крепок, — возразил он весьма внушительным тоном, — и меня застращивать да запугивать нечего! Расправа, о которой вы говорите, будет
для господина Подвиляньского пожалуй
что поубыточнее,
чем для меня! Но… я, во всяком случае, извиняться не стану, и сколь
ни находит это глупым господин Полояров, предпочитаю дуэль и принимаю ваш вызов.
— И это точно так же совершенно все равно
для меня: я
ни на
чем не умею.
Но, положим,
что на этот счет можно бы легко разубедить ее;
для этого потребуется только немного нежности да бойкий разговорец в том духе и в тех принципах, которым поклоняется с некоторого времени Лидинька, и сердце ее умягчится, и прикажет она своему благоверному добыть ей, как бы то
ни было, денег, и благоверный в этом случае не будет ослушником обожаемой супруги, только с получателя документец возьмет на всякий случай.
—
Что ж, может быть, с своей точки зрения и Лидинька права, — пожала плечами Стрешнева, — как права и мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, — продолжала она. — Прожить свою жизнь так, чтобы
ни своя собственная совесть,
ни людская ненависть
ни в
чем не могли упрекнуть тебя, а главное — собственная совесть.
Для этого нужно немножко сердца, то есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
Тотчас же потребовали профессора, исполнявшего должность ректора,
для объяснений касательно новых правил. Смущенный профессор, вместо того чтобы дать какой-либо ясный, категорический ответ, стал говорить студентам о том,
что он — профессор, и даже сын профессора,
что профессор, по родству души своей со студентами, отгадывает их желания и проч. и проч., но
ни слова о том,
что студенты должны разойтись. Раздались свистки, шиканье, крики — профессор спешно удалился.
Хвалынцеву было теперь все равно где
ни провести вечер, и он согласился тем охотнее,
что ему еще с обеда у Колтышко почему-то казалось, будто Чарыковский непременно должен быть посвящен в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более край той непроницаемой завесы, за которой кроется эта таинственная «сила» с ее заманчивым, интересным миром, а к этому миру, после стольких бесед с Цезариной и после всего,
что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над
чем было уже столько передумано, он, почти незаметно
для самого себя, начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
Затем — вносить и словом и делом свою пропаганду в массы общества; не служить
ни в какой службе, исключая как во фронте,
для подготовки войска, или брать только такие места, где можно иметь непосредственное влияние на мужиков — вот
что нужно делать!
— Мое «но», говорю вам, — сомнение в самом себе, в своих силах.
Чем могу я быть полезен? чтó могу сделать
для дела? Социальное положение мое слишком еще маленькое, средства тоже не Бог весть какие; подготовки к делу
ни малейшей! Вы назвали меня солистом, но вот именно солиста-то в себе я и не чувствую, а быть трутнем, как подумаю хорошенько, уж нет ровно никакой охоты.
— Бога ради… Бога ради! — взволнованно заговорил он, крепко стискивая руку Свитки, — дайте мне одни только сутки, одну только ночь еще раз подумать, взвесить и смерить самого себя, и я скажу вам! Я прошу
для того,
что не хочу
ни себя,
ни вас обманывать.
—
Для чего бы то
ни было.
Он хотел знать теперь, как взглянет на эту идею та женщина,
для которой он чувствовал в себе решимость почти на все,
чего бы она
ни пожелала.
Такими-то софизмами оправдывал себя Константин Семенович, и в них почерпал
для себя необходимую бодрость и твердость
для предстоящего посещения. Он порешил ехать сейчас же и приказал извозчику повернуть на Литейную. А какое-то внутреннее, ноющее чувство все-таки копошилось в нем, несмотря
ни на какие успокоительные софизмы, и порою исподтишка смутно шептало ему,
что он все-таки что-то нехорошее делает относительно любящей его девушки.
На такое дело он
ни на минуту не призадумался бы ухлопать все свое состояньишко. Но Фрумкин, хотя и очень сочувствовал такой идее, однако же находил,
что сначала практичнее было бы устроить дело книжной торговли с общественной читальней, которая могла служить общим центром
для людей своего кружка, а при книжной торговле можно сперва, в виде подготовительного опыта, заняться изданием отдельных хороших книжек, преимущественно по части переводов, а потом уже приступить и к журналу.
— В Лондоне шрифты и бумага лучше, — возразил Полояров, — и притом здесь, в этом подлом обществе, ты
ни у черта не достанешь в кредит такого количества бумаги, да и подозрение, пожалуй, возникнет:
для чего, мол, понадобилось вдруг столько бумаги?
На другой же день утром Полояров открыто и совершенно неожиданно
для Лубянской заявил членам коммуны о том,
что состоит с нею в натуральном браке; но такая откровенность, к удивлению девушки, никому не показалась
ни странною,
ни зазорною,
ни неуместною; напротив, все приняли известие это как самую простую, достодолжную и обыденную вещь, и только одна Лубянская сама же покраснела до ушей и, со слезами досады на глазах, не знала куда деваться от устремившихся на нее равнодушных и каких-то словно бы оценочных взглядов.
Напротив, каждый совершенно искренно, с убеждением и даже не без задетого самолюбия стал бы уверять,
что Полояров
для них нуль, ровно
что наплевать,
что они все совершенно равноправные члены и никто
ни над кем и
ни над
чем не верховодит.
Однако, через пять минут, увлеченный жаром своего рассказа и таким внимательным, даже приятельски завистливым участием друга Тадеуша, выболтал,
что «моя — де Сусанна — это божество! вдова гусарского полковника барона Стекльштрома (полковника и барона он прибавил
для пущей важности),
что эта прелесть готова ему всем пожертвовать,
что она влюблена в него без памяти,
что вообще, это — добрейшее и благороднейшее существо из всех, каких он только знал на свете, существо, которое
ни в
чем не умеет отказывать, и вот доказательство: эти триста рублей, пожертвованные в пользу народного дела, но… одно лишь бесконечно жаль: москéвка!
— А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И
чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да еще если к тому же эта добродетель
ни в
чем отказывать не умеет, а
для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
Для чего ни единой души из коммунистов не посвятил в свои предприятия?
Она была с ним как и всегда, словно бы ничего такого и не случилось, словно жизнь и не должна теперь
ни на волос измениться; напротив, Сусанна как будто стала еще теплее и мягче, еще любовнее с ним, оттого
что для нее была ужасна мысль потерять его навеки.
Для Лидиньки наступило время действительного «личного труда», о котором она всегда столь много хлопотала на словах; но этот личный труд, состоявший в переводах с французского, далеко не показался ей теперь вкусным, по той причине,
что Лидинька
ни к какому труду, кроме обильных словоизвержений, решительно не была способна.
Быть может, он теперь идеализировал себе свою жену; быть может, ее самоотверженный поступок проистекал из побуждений более простой сущности, потому
что и в самом деле, будь Сусанна поумнее, она, быть может, невзирая на всю свою прирожденную доброту и на всю свою страстность к Бейгушу, не поддалась бы столь легко в подставленную ей ловушку: все это конечно было так; но теперь и эта идеализация со стороны Бейгуша была понятна: ее подсказывало ему собственное его самолюбие, собственная гордость: «это, мол, меня так любят, это
для меня приносят такие жертвы, не задумываясь
ни единой минуты!» Одно лишь было тут ясно: это — безгранично добрая любовь.
И эта возможность действительно была, потому
что Сусанна чувствовала над собою превосходство его нравственной силы, потому
что ей нужно было, и она даже сама хотела, чтобы ее «в руках держал» тот, кого она любит, потому
что, наконец, в Бейгуше были все данные, необходимые
для этого, данные, которых — увы! совсем не обреталось
ни в покойнике Стекльштроме,
ни в восточном кузене Малгоржане.
Как бы страшно
ни заклеймили тебя эти люди, твои же братья, но зная,
что есть на Божьем свете хоть одна бедная душа, которая тебя любит и верит в тебя, которая
для тебя на все готова, — о! зная это, можно стать выше всех этих людей и всей слепой злобы их!
В уме своем он уже решил,
что этому не бывать
ни под каким условием; но в то же время боялся,
что слишком тепло любит ее
для того, чтоб ее просьбы и слезы не поколебали его решимости, и потому он делал все это втайне.