Неточные совпадения
— Ну, коротко сказать, я убедился,
что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я
ни достаточно молод,
ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство
для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда
ни с кем не говорил об этом. И
ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
И сколько бы
ни внушали княгине,
что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому,
что в какое бы то
ни было время
для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
— Разве вы не знаете,
что вы
для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я
для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия
ни для себя,
ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Но
для него, знавшего ее, знавшего,
что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине,
для него, знавшего,
что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, —
для него теперь видеть,
что она не хотела замечать его состояние,
что не хотела
ни слова сказать о себе, означало многое.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать,
что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но
для него никогда и
ни в
чем не может быть затруднений.
Они и понятия не имеют о том,
что такое счастье, они не знают,
что без этой любви
для нас
ни счастья,
ни несчастья — нет жизни», думал он.
«
Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она,
ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила,
что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей
для женщины, не умевшей говорить
ни на одном иностранном языке.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги; не было
ни жестокого слова,
ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост
для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил,
что такие виды на него Свияжского есть только его
ни на
чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был
для Левина всегда чрезвычайно интересен.
И
ни то,
ни другое не давало не только ответа, но
ни малейшего намека на то,
что ему, Левину, и всем русским мужикам и землевладельцам делать с своими миллионами рук и десятин, чтоб они были наиболее производительны
для общего благосостояния.
Положение было мучительно
для всех троих, и
ни один из них не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал,
что оно изменится и
что это только временное горестное затруднение, которое пройдет.
Сначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то,
что он имел сказать по этому предмету; но мысли эти, прежде
для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели
для него теперь
ни малейшего интереса.
Но
чем более проходило времени, тем яснее он видел,
что, как
ни естественно теперь
для него это положение, его не допустят остаться в нем.
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось,
что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и
что думать и заботиться теперь ему
ни о
чем не нужно,
что всё делается и сделается
для него другими.
Он был убежден несомненно,
что ничего сделать нельзя
ни для продления жизни,
ни для облегчения страданий.
Левину было досадно и то,
что ему помешали стрелять, и то,
что увязили его лошадей, и то, главное,
что,
для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их,
ни Степан Аркадьич,
ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели
ни тот,
ни другой
ни малейшего понятия, в
чем состоит запряжка.
— Почему же ты думаешь,
что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно,
что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне
ни разу не сказала,
что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно
для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою
для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил,
что она
ни за
что не хотела вне его провести лишний день и решила,
что завтра непременно уедет.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было
ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет
для разговора, но, напротив, чувствовалось,
что не успеваешь сказать того,
что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая,
что говорит другой. И всё,
что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно
для нее и безо всякой выгоды
для кого бы то
ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит,
что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За
что она мучается? Кому от этого лучше?
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее
для нее основанием уменьшение его любви,
для него — раскаяние в том,
что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым.
Ни тот,
ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
«Я
ни в
чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже
для нее».] Но, выходя, ему показалось,
что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Не
для нужд своих жить, а
для Бога.
Для какого Бога? И
что можно сказать бессмысленнее того,
что он сказал? Он сказал,
что не надо жить
для своих нужд, то есть
что не надо жить
для того,
что мы понимаем, к
чему нас влечет,
чего нам хочется, а надо жить
для чего-то непонятного,
для Бога, которого никто
ни понять,
ни определить не может. И
что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?».
Он не мог согласиться с этим, потому
что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому,
что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в
чем состоит общее благо, но твердо знал,
что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать
для каких бы то
ни было общих целей.