Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я
вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели
ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда
увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Софья. Прочтите его сами, сударыня. Вы
увидите, что
ничего невиннее быть
не может.
Поэтому я
не вижу в рассказах летописца
ничего такого, что посягало бы на достоинство обывателей города Глупова.
Но в то же время выискались и другие, которые
ничего обидного в словах князя
не видели.
И все сие совершается помимо всякого размышления; ни о чем
не думаешь,
ничего определенного
не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особенности
не опирается.
«Ужасно было
видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке
ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
Но никто
не видел в этом
ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы.
— Да разве я
не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла.
Ничего, батюшка. Было бы здоровье, да совесть чиста.
Он
не видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него
не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.
Она благодарна была отцу за то, что он
ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она
видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак
не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и
не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
— О нет, — сказала она, но в глазах ее он
видел усилие над собой,
не обещавшее ему
ничего доброго.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он
видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем
ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Нет, нет, — заговорила она, — я
не боюсь его, я боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я
ничего уже
не пойму. Теперь я понимаю, и всё понимаю, я всё
вижу.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай
ничего не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин
видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
Левин слушал их и ясно
видел, что ни этих отчисленных сумм, ни труб,
ничего этого
не было и что они вовсе
не сердились, а что они были все такие добрые, славные люди, и так всё это хорошо, мило шло между ними.
— Ни то, ни другое, ни третье. Я пробовал и
вижу, что
ничего не могу сделать, — сказал Левин.
—
Ничего удивительного нет, когда столько
видишь и слышишь, — сказала Анна. — А вы, верно,
не знаете даже, из чего делают дома?
На своих низких ногах она
ничего не могла
видеть пред собой, но она по запаху знала, что он сидел
не далее пяти шагов.
Анна жадно оглядывала его; она
видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла
ничего говорить; слезы душили ее.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я никогда
не видел в этом
ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему», сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда
не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям.
То же самое он
видел и в социалистических книгах: или это были прекрасные фантазии, но неприложимые, которыми он увлекался, еще бывши студентом, — или поправки, починки того положения дела, в которое поставлена была Европа и с которым земледельческое дело в России
не имело
ничего общего.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты
видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше
не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но
ничего не мог и
не умел сказать ему.
— Кити! я мучаюсь. Я
не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже
видел по ее любящему правдивому лицу, что
ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время
не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
—
Ничего, папа, — отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже. — Всё ездит, я его почти
не вижу, —
не могла она
не прибавить с насмешливою улыбкой.
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович
видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что
ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро в уме своем повторял себе все доводы в пользу своего решения. Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Вот что происходит от жизни в провинции, вы
ничего не знаете. Landau,
видите ли, commis [приказчиком] был в магазине в Париже и пришел к доктору.
Алексей Александрович
видел это, но
ничего не мог сделать.
Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно,
ничего и никого
не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она
не дышала. Он посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
Что? Что такое страшное я
видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше
ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
Она довольно долго,
ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он стоял,
видела, или ей казалось, что
видела, и выражение его лица и глаз.
— Я о ней
ничего, кроме самого хорошего,
не знаю, и в отношении к себе я
видела от нее только ласку и дружбу».
Он
ничего не думал,
ничего не желал, кроме того, чтобы
не отстать от мужиков и как можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и
видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
— Отчего же?… Нет, у меня
ничего нет неприятного, — отвечала она холодно и тотчас же прибавила: — Вы
не видели М-llе Linon?
Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно,
видела, что из ее объяснения
ничего не поймется; но, зная, что она говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.
— А мы живем и
ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты
видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она
ничего не отвечала, и на лице ее он
видел борьбу.
Левин подошел к брату.
Ничего не ловилось, но Сергей Иванович
не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин
видел, что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
Левин
видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это
ничего дурного
не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я
не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут
не такие дети; надо только
не портить,
не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут
не такие дети».
Она
не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда ли то, что Вронский
не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и
ничего не отвечала, потому что
не слыхала того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он
увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто
видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут
ничего не было, и она продолжала свою мысль.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он
ничего не хотел
видеть и
не видал.
Он
видел теперь ясно, что Кауфман и Мичели
ничего не имеют сказать ему.
Он
не мог согласиться с этим, потому что и
не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и
не находил этих мыслей в себе (а он
не мог себя
ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом
не знал,
не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому
не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Садовник с удивлением
видел, несмотря на то, что
ничего не гналось зa ними, и что бежать
не от чего было, и что
ничего они особенно радостного
не могли найти на лавочке, — садовник
видел, что они вернулись домой мимо него с успокоенными, сияющими лицами.
Теперь в земских учреждениях я, как дворянин,
не вижу ничего, что бы содействовало моему благосостоянию.
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты
видишь мою жизнь. Но ты
не забудь, что ты нас
видишь летом, когда ты приехала, и мы
не одни… Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я
ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет… Я по всему
вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
— Всё кончено, и больше
ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми, что я
не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука
видеть его.
«
Ничего,
ничего мне
не нужно, кроме этого счастия, — думал он, глядя на костяную шишечку звонка в промежуток между окнами и воображая себе Анну такою, какою он
видел ее в последний paз.
Действительно, мальчик чувствовал, что он
не может понять этого отношения, и силился и
не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня — все
не только
не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и
ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.