Неточные совпадения
— Все это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, —
ничего этого нет. Предок
не любуется на меня, и ореола нет, а я любуюсь на вас и долго
не поеду в драму: я
вижу сцену здесь,
не трогаясь с места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…
Глаза его
ничего не видали перед собой, а смотрели куда-то в другое место, далеко, и там он будто
видел что-то особенное, таинственное. Глаза его становились дики, суровы, а иногда точно плакали.
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день,
не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка
не могла
видеть человека без дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему,
ничего не делавшие и часто менявшиеся.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока
ничего не хотелось больше, как
видеть ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно — страсть.
— Месяц, два тому назад
ничего не было, были какие-то порывы — и вдруг так скоро… вы
видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin, я
не верю, и оттого у меня нет и пощады, которой вы добиваетесь.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу,
не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это
не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а
ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
«Добрый! — думала она, — собак
не бьет! Какая же это доброта, коли он
ничего подарить
не может! Умный! — продолжала она штудировать его, — ест третью тарелку рисовой каши и
не замечает!
Не видит, что все кругом смеются над ним! Высоконравственный!..»
Он машинально пошел за ней и, когда они прошли шагов десять по дорожке, он взглянул случайно на нее и
увидел свою фуражку. Кроме фуражки, он опять
ничего не заметил.
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья, что он, а он
ничего. Потом он,
не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он
увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже
не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк,
не то серьезно,
не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще
не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, — это я
вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы
ничего не делаете?
— И остаюсь все тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы ведь тоже
видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, — а все-таки
ничего не делаете?
— Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы
видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я
не буду
ничего делать.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас
увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый,
ничего не пропускающий, как глаза.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные,
ничего не делает и чуть ли
не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца,
увидевши портрет его в немецком календаре, и
не пропускала никого, даже настройщика Киша.
Он
видел только одно, что лиловая занавеска
не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры — и как будто
ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
—
Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке
не наматывала; о любви и
не заикалась никогда, — боюсь и пикнуть, а
вижу и знаю, что Марфенька без моего совета и благословения
не полюбила бы никого.
— А вот этого я и
не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу
видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому
ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого,
видела вас во сне, бредила вами,
не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
Темнота. На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту,
ничего не слыша и
не видя.
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо никому и
ничему не хочу верить,
не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только
вижу во сне и наяву, чтоб между нами
не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и верили… А я
не знаю вас и…
не могу верить!
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я
не болен… я
не в горячке… врут они…
не понимают… Я и сам
не понимал
ничего… Вот, как
увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались…
Не ругай меня, как Марк, и
не смейся надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я
вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
И только, Борис Павлыч! Как мне грустно это, то есть что «только» и что я
не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее, как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись в темную мантилью, ушла из дома, что на углу ждала ее и умчала куда-то наемная карета, что потом
видели ее с Милари возвращающуюся бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на перекрестке и т. д.
Ничего этого
не было!
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра,
не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите
не ходить туда, к обрыву… Поздно!
— Я боюсь, Вера, что я совершенно бесполезен тебе, именно потому, что
ничего не знаю.
Вижу только, что у тебя какая-то драма, что наступает или наступила катастрофа…
— Виноват, Вера, я тоже сам
не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я
вижу, что ты мучаешься —
не знаю чем… Но — я
ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и
не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Он
ничего не сказал больше, но, взглянув на него, она
видела, что может требовать всего.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов
видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого
ничего он
не видел,
не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
— Между нами нет
ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда
не увижу его.
— Я бы
не была с ним счастлива: я
не забыла бы прежнего человека никогда и никогда
не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты
видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне
ничего больше нет… Пустота — холод, и если б
не ты — отчаяние…
Одна Вера
ничего этого
не знала,
не подозревала и продолжала
видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.