Неточные совпадения
Никто, кроме ее самой,
не понимал ее положения,
никто не знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому, что
верила в другого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна.
Никто этому
верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Вронский ничего и
никого не видал. Он чувствовал себя царем,
не потому, чтоб он
верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще
не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье и гордость.
— Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить тому, которому молитесь, чтобы спасти свою душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели.
Поверьте, что если <бы> вы взялись за должность свою таким образом, как бы в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас
никто из людей
не в силах <был бы> охладить.
Никому в мире я
не решился бы
поверить этого чувства, так много я дорожил им.
Долго еще говорила она в том же роде, и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых
никому в голову
не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя
не понимал хорошенько того, что она говорила,
верил ей совершенно.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади — к голым плечикам, что
никому, даже самому Карлу Иванычу, я
не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Никому-то из вас я
не верю!
— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и
не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.
Странное дело,
никто бы, может быть,
не поверил этому, но о своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился.
Да и
не поверит вам
никто: ну, с какой стати девушка пошла одна к одинокому человеку на квартиру?
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они
не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все
не о себе, а о любви к народу, в которую
никто и
не верит.
— Однако — в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря.
Никому, брат,
не верю я. И тебе
не верю. Политикой ты занимаешься, — все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно,
никому не мешают, потому что
никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он
не верил в это и солдат на улице
не встречал, так же как
не встречал полицейских.
Клим
не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей
никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
«Что, если б кто-нибудь слышал это?.. — думал он, цепенея от этой мысли. — Слава Богу, что Захар
не сумеет пересказать
никому; да и
не поверят; слава Богу!»
Этой тайны вы
не обязаны
поверять никому.
Вы
не дорожили ничем — даже приличиями, были небрежны в мыслях, неосторожны в разговорах, играли жизнью, сорили умом,
никого и ничего
не уважали, ни во что
не верили и учили тому же других, напрашивались на неприятности, хвастались удалью.
Незнание или отсутствие убеждения облечено у него в форму какого-то легкого, поверхностного всеотрицания: он относился ко всему небрежно, ни перед чем искренно
не склоняясь, ничему глубоко
не веря и ни к чему особенно
не пристращаясь. Немного насмешлив, скептичен, равнодушен и ровен в сношениях со всеми,
не даря
никого постоянной и глубокой дружбой, но и
не преследуя
никого настойчивой враждой.
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо
никому и ничему
не хочу
верить,
не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами
не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и
верили… А я
не знаю вас и…
не могу
верить!
Но ведь сознательное достижение этой высоты — путем мук, жертв, страшного труда всей жизни над собой — безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что — можно сказать — почти
никому не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают
верить в нее.
Всех печальнее был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за Татьяной Марковной на край света, но после «сплетни», по крайней мере вскоре, было бы
не совсем ловко ехать с нею. Это могло подтвердить старую историю, хотя ей частию
не поверили, а частию забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной бабы,
никого не было.
Она влюблена — какая нелепость, Боже сохрани! Этому
никто и
не поверит. Она по-прежнему смело подняла голову и покойно глядела на него.
— Что же, cousin, чему я должна
верить: им ли? — она указала на предков, — или, бросив все,
не слушая
никого, вмешаться в толпу и жить «новою жизнью»?
— Да, ведь и
никто никогда мне
не верил.
— Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю… Ты этому
верь. Тебя
никто не любит, а я люблю; только один я, ты помни… Тот, что придет туда, рябой — это хитрейшая каналья;
не отвечай ему, если заговорит, ничего, а коль начнет спрашивать, отвечай вздор, молчи…
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть,
никто не прочтет; но если б кто и прочел, то
поверил ли бы он, что, может быть, я бы и
не вынес ротшильдских миллионов?
— Боже! — вскричал я, подымая его и сажая на кровать, — да вы и мне, наконец,
не верите; вы думаете, что и я в заговоре? Да я вас здесь
никому тронуть пальцем
не дам!
Верите ли, он иногда ночью или когда один долго сидит, то начинает плакать, и знаете, когда он плачет, то как-то особенно, как
никто не плачет: он заревет, ужасно заревет, и это, знаете, еще жальче…
—
Никто ничего
не знает,
никому из знакомых он
не говорил и
не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне
верил, что тебе ничего
не известно, и вот только
не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
Никому и в голову
не пришло
поверить меня.
Образовалось казенно-официальное славянофильство, для которого славянская идея и славянская политика превратились в риторическую терминологию и которому
никто уже
не верит ни в России, ни за границей.
—
Никто вам там
не поверит-с, благо денег-то у вас и своих теперь довольно, взяли из шкатунки да и принесли-с.
Да и о любви его к ней
никто не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому
поверял бы душу свою,
не имел.
«Да, — неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, — да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана
никто уже
не поверит; но он пойдет и покажет!
Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно
веря в людей, а между тем
никто и никогда
не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и
никто не захотел
поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный человек помешался.
Веришь ли тому: никто-то здесь
не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других —
никто.
—
Верю, потому что ты сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном!
Не поймете вы
никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма
не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его
не имею права ругать?
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь
никто осужден
не был,
никого в каторгу из-за меня
не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и
не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим
не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей
не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою?
Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
Тогда я подал сигнал к остановке. Удэгеец говорил, что юрты совсем близко, но
никто ему уже
не верил. Стрелки принялись спешно разгребать снег, таскать дрова и ставить палатки. Мы сильно запоздали: глубокие сумерки застали нас за работой. Несмотря на это, бивак вышел очень удобный.
С туземцами знался я мало, разговаривал с ними как-то напряженно и
никого из них у себя
не видал, исключая двух или трех навязчивых молодчиков еврейского происхождения, которые то и дело забегали ко мне да занимали у меня деньги, благо der Russe
верит.
—
Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но,
поверьте, я
никого не любила более вас…
не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
— Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот
не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно
никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
Вечером стрелки и казаки сидели у костра и пели песни. Откуда-то взялась у них гармоника. Глядя на их беззаботные лица,
никто бы
не поверил, что только 2 часа тому назад они бились в болоте, измученные и усталые. Видно было, что они совершенно
не думали о завтрашнем дне и жили только настоящим. А в стороне, у другого костра, другая группа людей рассматривала карты и обсуждала дальнейшие маршруты.
— Я ему стала рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные истории, и от этого
никому из нас
не верят; а в самом деле есть такие, у которых эти истории
не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и образованные.
С ее красой любви
не знать, Бермята?
Не верю я. Таких чудес на свете
Не слыхано. Природой неизменно
Положена пора любви для всех.
Не верю я. Но если правда, как же
Не гневаться подателю тепла?
Удвоим же старания исправить
Невольный грех. Ужли из берендеев
На мой призыв
никто не отзовется?
Кому из вас Снегурочка милее?
Кто может в ней младенческую душу
Желанием любви зажечь, скажите!
«Я еще
не опомнился от первого удара, — писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще
не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще
не верю в возможность потери — только иногда сжимается сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни.
Никому на свете
не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
Но все на свете кончается; наступил конец и тревожному времени. В 1856 году Федор Васильич съездил в Москву. Там уже носились слухи о предстоящих реформах, но он, конечно,
не поверил им. Целый год после этого просидел он спокойно в Словущенском, упитывая свое тело, прикармливая соседей и строго наблюдая, чтоб
никто «об этом» даже заикнуться
не смел. Как вдруг пришло достоверное известие, что «оно» уже решено и подписано.
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми!
Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только
поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»