Неточные совпадения
Не в
немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт
знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, понеслась, понеслась!..
Он утверждал, что и чистоплотность у него содержится по тех пор, покуда он еще носит рубашку и зипун, и что, как только заберется в
немецкий сертук — и рубашки
не переменяет, и в баню
не ходит, и спит в сертуке, и заведутся у него под сертуком и клопы, и блохи, и черт
знает что.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше
не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин
не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности.
Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе
немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
— Для меня лично корень вопроса этого, смысл его лежит в противоречии интернационализма и национализма. Вы
знаете, что
немецкая социал-демократия своим вотумом о кредитах на войну скомпрометировала интернациональный социализм, что Вандервельде усилил эту компрометацию и что еще раньше поведение таких социалистов, как Вивиани, Мильеран, Бриан э цетера, тоже обнаружили, как бессильна и как, в то же время, печально гибка этика социалистов.
Не выяснено: эта гибкость — свойство людей или учения?
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее —
знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на
немецкий. А мне издавать —
не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже
не хочется.
— Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два
немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку
не выворотили.
Знаешь, и у меня терпения
не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль
не забывает… Болтун веселый — ей и
не скучно!
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на
немецкого гелертера,
знал древние и новые языки, хотя ни на одном
не говорил,
знал все литературы, был страстный библиофил.
Во-первых, нечего и говорить, что собственно Европы, европейского быта я
не узнал ни на волос; я слушал
немецких профессоров и читал
немецкие книги на самом месте рождения их… вот в чем состояла вся разница.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно
узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в
немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же
не останется времени — так и быть, потому что это
не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России,
не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
— Сама
не знаю. Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы
не должны судить меня… по тому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? [Лорелея — имя девушки, героини
немецкого фольклора. Лорелея зазывала своим пением рыбаков, и те разбивались о скалы.] Ведь это еескала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне нравится эта сказка. Фрау Луизе мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот с желтыми глазами…
Даже учитель
немецкого языка в гимназии
не знал его; это меня до того удивило, что я решился его спросить, как же он преподает.
Но он
не знал как следует
немецкого языка и ничего по-настоящему по-немецки
не прочел.
Если бы я
не знал с детства французский и
немецкий языки, то, вероятно, с большим трудом овладел бы ими.
Под этим именем он известен всего более, но охотники зовут его иногда улиткою, или неттигелем: откуда произошли оба эти названья, и русское и
немецкое, —
не знаю. Крестьяне в Оренбургской губернии называют его веретенник, основываясь на том, что будто крик его, которым обыкновенно оглашаются болота, иногда в большом множестве им населяемые, похож на слова...
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с
немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже
не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые
знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где,
знаешь, нутра-то
не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) —
немецкий философ, последователь Канта.
— Это так, — подтвердил Вихров, — без языков — дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко
не уйдешь, и главное дело —
немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек,
не знающий
немецкого языка, ничего
не знает.
— Здесь-то-с? а вы
знаете ли, что такое… здесь? Здесь!!Стоит только шепнуть: вот, мол, русский нигилист — сейчас это менотки [ручные кандалы] на руки, арестантский вагон, и марш на восток в deutsch Avricourt! [
немецкий Аврикур] Это… здесь-с!А в deutsch Avricourt'e другие менотки, другой вагон, и марш… в Вержболово! Вот оно… здесь!Только у них это
не экстрадицией называется, а экспюльсированием 6. Для собственных, мол, потребностей единой и нераздельной французской республики!
— Великолепно! Но
знаешь ли ты,
немецкий мальчик, что существует страна, в которой
не только мальчики, но даже вполне совершеннолетний камаринский мужик — и тот с голой… по улице бежит?
Русская лошадь
знает кнут и потому боится его (иногда даже до того уже
знает, что и бояться перестает: бей, несытая душа, коли любо!);
немецкая лошадь почти совсем
не знает кнута, но она
знает"историю"кнута, и потому при первом щелканье бича бежит вперед,
не выжидая более действительных понуждений.
Куда стремился Калинович — мы
знаем, и, глядя на него, нельзя было
не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни
узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь
не совсем свежей,
немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно
не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я
не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог
знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг,
немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Одним словом, все, чем я хотел похвастаться перед ними, исключая выговора французского и
немецкого языков, они
знали лучше меня и нисколько
не гордились этим.
Александров, довольно легко начинавший осваиваться с трудностями
немецкого языка, с увлечением стал переводить их на русский язык. Он тогда еще
не знал, что для перевода с иностранного языка мало
знать, хотя бы и отлично, этот язык, а надо еще уметь проникать в глубокое, живое, разнообразное значение каждого слова и в таинственную власть соединения тех или других слов.
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч
не знал аптекаря, зато очень хорошо
знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием
узнать, что о нем пишут, но сделать это, по незнанию
немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она
знает по-французски и по-немецки.
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу…
Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через
немецкую землю; все это
не так уж трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились,
не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там
узнать, когда следует ехать дальше.
— Я
не знаю, как ты решилась ее пригласить, — брезгливо ответила Вера, пожимая плечами. — Мы с ней познакомились в
Немецком клубе перед рождеством. Впрочем, я это так…
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по своей
немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает, что
не стеснит ли нас этим? Я говорю, что меня нет, а жену —
не знаю.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в
Немецком клубе барон дал себе слово
не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе
не желал, тем более, что черт
знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко
не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону
не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже
не желал.
Я
знал очень хорошо, что я терял, уезжая; но я
не мог сладить с собою, и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены, которой я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил барича-педанта, вылепленного из степной муки с примесью
немецкой патоки…
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве,
немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего
не говорим, а
знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
В строгом смысле человек с десять, разумеется в том числе и я,
не стоили этого назначения по неимению достаточных знаний и по молодости;
не говорю уже о том, что никто
не знал по-латыни и весьма немногие
знали немецкий язык, а с будущей осени надобно было слушать некоторые лекции на латинском и
немецком языках.
Иностранцы эти составляли у нас до Петра какое-то государство в государстве, совершенно особое общество, ничем
не связанное с Россией, кроме официальных отношений: жили себе все они кучкой, в
Немецкой слободе, ходили в свои кирхи, судились в Иноземском приказе, следовали своим обычаям, роднились между собой,
не смешиваясь с русскими, презираемые высшею боярскою
знатью, служа предметом ненависти для Духовенства.
Она была воспитана по-старинному, т. е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками, шила золотом и
не знала грамоты; отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского,
не мог противиться ее желанию учиться пляскам
немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме.
— А вы
не знаете? Сусанны Ивановны пенсия… Она ее получает. Прелюбопытный, доложу вам, анекдот! Я когда-нибудь вам расскажу. Дела, батюшка, дела! А вы старца-то, старца
не забудьте, пожалуйста. Кожа у него, конечно, толстая,
немецкая, да еще с русской выделкой, а все пронять можно. Только чтоб Элеонорки, мачехи моей, при этом
не было! Папашка ее боится, она все своим прочит. Ну, да вы сами дипломат! Прощайте!
Конторщик согласился выйти,
узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая
не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и
немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец, он стал улыбаться.
Немец завел бы дрожки, оранжерею, штиблеты — «сестры» ездили в простых телегах, но зато это была такая телега, в которой от колеса до последнего винта все подавляло высоким достоинством своего качества; любители заморского удивляются чистоте
немецких домиков, но войдите в избу разбогатевшего русского мужика, особенно из раскольников —
не знаю, какой еще чистоты можно требовать от места, в котором живут, а
не удивляют своей чистотой.
Мне пришлось за некоторыми объяснениями обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего
не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего
не знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой немец, по фамилии Муфель; он в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с голоду, а в России, в которую явился, по собственному признанию,
зная только одно русское слово «швин», в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой
немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного немца.
Известно уже, что маменька были неграмотные и до того несведущие в светском положении, что
не знали разницы между
немецким и латинским государствами.
Я начал было толковать ей, что это «что-то» мы называем рефлексией; но она
не поняла слова рефлексия в
немецком смысле: она только
знает одну французскую «réflexion» и привыкла почитать ее полезной.
— Я вас
знаю?.. кто вас
знает? Чужая душа — темный лес, а товар лицом показывается. Я
знаю, что вы читаете
немецкие стихи с большим чувством и даже со слезами на глазах; я
знаю, что на стенах своей квартиры вы развесили разные географические карты; я
знаю, что вы содержите свою персону в опрятности; это я
знаю… а больше я ничего
не знаю…
Обе особы говорили на
немецком языке, и потому поручик Пирогов, который
знал по-немецки только «гут морген», ничего
не мог понять из всей этой истории.
Он смотрел с улыбкой превосходства на все русское, отроду
не слыхал, что есть
немецкая литература и английские поэты, зато
знал на память Корнеля и Расина, все литературные анекдоты от Буало до энциклопедистов, он
знал даже древние языки и любил в речи поразить цитатой из «Георгик» или из «Фарсалы».
— А,
не понимаете… Ведь вы учили в вашей семинарии философию? Да? Вероятно,
знаете, что был такой
немецкий философ Фихте?
На другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф очень любил: «Правда ли, что у нашего директора есть какие-то сочинения умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего
не знает, а потом под великим секретом открылся мне, что это правда, что он видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни понять их
не может, что Скуридин кое-что переводил ему на
немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на свете никому
не дает их.
Мямлин(робея,
не договаривая и стараясь свою мысль довыразить более жестами). Да там-с, я, ей-богу, и
не знаю… Но что будто бы, когда там… Владимир Иваныч… поссорился, что ли, с графом… то прямо приехал в
Немецкий клуб, и что господин Шуберский там тоже был… Владимир Иваныч подозвал его к себе и стал ему рассказывать, что там… граф кричал, что ли, там на него и что будто бы даже разорвал… я уж и
не понял хорошенько, что это такое… разорвал письмо, что ли, какое-то…
К черту! Завтра же беру чемодан и переезжаю в тихое семейство… Вот они, объявления-то, выбирай только. (Тащит из кармана кучу вырезок.)
Не знаю, Гриша, на чем только остановиться. Есть тут один учитель с
немецким языком… Как ты думаешь, с
немецким языком тише будет или нет? Я думаю, что тише. Язык серьезный, ученый…
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там под суд какой ни на есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с
немецким замком; лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя
не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, с праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…
Сундук этот стоял у него под кроватью и оберегаем был как зеница ока; и хотя все
знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу, ровно
не было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко, и даже слышали раз, как он,
не довольствуясь своим старым, но довольно крепким замком, поговаривал завести другой, какой-то особенный,
немецкой работы, с разными затеями и с потайною пружиною.
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там под суд какой ни есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с
немецким замком, лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя
не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…