Неточные совпадения
У каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, — и надо
быГромам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А все вином кончается.
Пошла по жилам чарочка —
И рассмеялась добрая
Крестьянская душа!
Не горевать тут надобно,
Гляди кругом — возрадуйся!
Ай парни, ай молодушки,
Умеют погулять!
Повымахали косточки,
Повымотали душеньку,
А удаль молодецкую
Про случай сберегли!..
— И на кой черт я
не пошел прямо на стрельцов! — с горечью восклицал Бородавкин,
глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, — в полчаса был
бы уж там!
— Нет! мне с правдой дома сидеть
не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты
глядишь: как
бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что!
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да,
глядя на небо, я думал о том, что свод, который я вижу,
не есть неправда, и при этом что-то я
не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но что
бы там ни было, возражения
не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно
глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин
не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как
бы вспоминая что-то.
Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно
гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне
не смешно, и то, что пробудило
бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!
— Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович, что это ты делаешь! Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался начальник
не того… Что ж это? Ведь если на это
глядеть, тогда и в службе никто
бы не остался. Образумься, образумься. Еще есть время! Отринь гордость и самолюбье, поезжай и объяснись с ним!
— И такой скверный анекдот, что сена хоть
бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать
не любит, думает, как
бы в кабак… того и
гляди, пойдешь на старости лет по миру!
— Покатим, Павел Иванович, — сказал Селифан. — Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбраться из города. Надоел он так, что и
глядеть на него
не хотел
бы.
Во время покосов
не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой травы; он
глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а
не человек; он
глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как
бы раздумывая, глотать или
не глотать, и
глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще
не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что
глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется; да вы
не отыщете теперь во всем свете такого, который
бы не плевался.
Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее
не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули,
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
«Взгляни налево поскорей». —
«Налево? где? что там такое?» —
«Ну, что
бы ни было,
гляди…
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое…
Вот отошел… вот боком стал… —
«Кто? толстый этот генерал...
— И на что
бы трогать? Пусть
бы, собака, бранился! То уже такой народ, что
не может
не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и
глядеть не можно, а никто
не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально
глядела, сидя на лавке. Она
не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она
не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто
бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
— Да-да-да!
Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как
бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и
глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.
Но Лужин уже выходил сам,
не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его.
Не глядя ни на кого и даже
не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как
бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я
бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он
глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как
бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что
не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я
бы желала…
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он
глядел прямо перед собою, но как
бы никого
не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
— „А где, говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и говорит он это так, как будто
бы неподобно и
не глядя.
Кабанов. Кулигин, надо, брат, бежать, искать ее. Я, братец, знаешь, чего боюсь? Как
бы она с тоски-то на себя руки
не наложила! Уж так тоскует, так тоскует, что ах! На нее-то
глядя, сердце рвется. Чего ж вы смотрели-то? Давно ль она ушла-то?
Кулигин. Да уж так, чтобы и под пьяную руку
не попрекать! Она
бы вам, сударь, была хорошая жена;
гляди — лучше всякой.
Евфросинья Потаповна. Да
не об ученье peчь, а много очень добра изводят. Кабы свой материал, домашний, деревенский, так я
бы слова
не сказала, а то купленный, дорогой, так его и жалко. Помилуйте, требует сахару, ванилю, рыбьего клею; а ваниль этот дорогой, а рыбий клей еще дороже. Ну и положил
бы чуточку для духу, а он валит зря: сердце-то и мрет, на него
глядя.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему
бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку, голову так высоко поднял, что того
гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их
не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и
не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Учились
бы, на старших
глядя:
Мы, например, или покойник дядя,
Максим Петрович: он
не то на серебре,
На золоте едал; сто человек к услугам...
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли
бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже
не смеялась и
не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и
глядела на него с недоумением.
Какое
бы страстное, грешное, бунтующее сердце
не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно
глядят на нас своими невинными глазами:
не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…
Говорила она —
не глядя на Клима, тихо и как
бы проверяя свои мысли. Выпрямилась, закинув руки за голову; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.
Ну, мужчина
бы за сердце схватил, — так мужчины около нее
не видно, — говорил он, плачевно подвизгивая,
глядя в упор на Самгина и застегивая пуговицы сюртука.
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он
не совсем уверенно, а как
бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу,
глядя на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а
не он говорит это? И,
глядя на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б
не его детские, глуповатые глаза, — это было
бы лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
— Хорошо — приятно
глядеть на вас, — говорила Анфимьевна, туго улыбаясь, сложив руки на животе. — Нехорошо только, что на разных квартирах живете, и дорого это, да и
не закон будто! Переехали
бы вы, Клим Иванович, в Любашину комнату.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого
не следует делать пред человеком, который,
глядя на него искоса, прислушивается как
бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он
не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он
не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было
бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он
бы кричал на нее, топал ногами.
— Ну, еще
бы не знать! Его усердием я из университета вылетел, — сказал Гогин,
глядя на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающим смехом толстяка, а был он сухощав и строен.
— Вот с этого места я тебя
не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше
не понимаю. Ты — с ними, но — на них
не похож, — продолжал Макаров,
не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел
бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что
не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Знаешь, я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом
не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением
глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то
бы я…
Девушка ответила ровным голосом,
глядя в окно и как
бы думая
не то, что говорит...
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто
не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как
бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов
не обратил внимания; покачивая стакан,
глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
— Ты
бы, дурак, молчал,
не путался в разговор старших-то. Война —
не глупость. В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь,
гляди, то же будет… Война — дело страшное…
Марина говорила вполголоса, как
бы для себя,
не глядя на Самгина, усердно ковыряя распятие...
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно
глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела
бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он
бы понял, да
не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто
глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были
бы лишние, потому что
не предстояло борьбы.
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она
глядела иногда на него, как ни на кого
не глядела, а разве
глядела бы так только на мать, если б у ней была мать.
А ты езди каждый день, как окаянный, с утра к невесте, да все в палевых перчатках, чтоб у тебя платье с иголочки было, чтоб ты
не глядел скучно, чтоб
не ел,
не пил как следует, обстоятельно, а так, ветром
бы жил да букетами!
— Ну, что
бы вы сделали на моем месте? — спросил Обломов,
глядя вопросительно на Алексеева, с сладкой надеждой, авось
не выдумает ли, чем
бы успокоить.
— Нет! —
не шутя, задумчиво, как
бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. — Я люблю его
не по-прежнему, но есть что-то, что я люблю в нем, чему я, кажется, осталась верна и
не изменюсь, как иные…
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она
бы не плакала, было
бы все по-вчерашнему; тихо сидели
бы мы тут же, в аллее,
глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня
бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Еще
бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать,
глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Ты, может быть, думаешь,
глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет,
не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне
не потерпели ни в чем нужды, чтоб
не позавидовали чужим, чтоб
не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром.
— Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли
бы я так! — сказал он,
глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней
не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он
не казнит ее,
не бежит! Что ей за дело до суда целого света!