Неточные совпадения
Поза
человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего, собственно, не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к чему-то на палубе,
невидимой зрителю.
—
Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града
невидимого…
Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый
человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько
человек,
невидимых в темноте.
А сзади солдат, на краю крыши одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые огнем еще
невидимого пожара, маленькие фигурки
людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи. Был слышен радостный крик...
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то
невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят
люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
«Дикий и неумный
человек», — подумал Самгин, глядя, как Иноков, приподняв плечи и сутулясь, точно неся
невидимую тяжесть, торопливо шагает по переулку, а навстречу ему двигается тускло горящий фонарь.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял
человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то
невидимый глухо говорил ему...
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но
люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то
невидимое препятствие.
На Самгина эти голоса
людей,
невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
Люди кричат, их невнятные крики образуют тоже как бы облако разнообразного шума, мерно прыгает солдатская маршевая песня, уныло тянется деревенская, металлически скрипят и повизгивают гармоники, стучат топоры, где-то учатся
невидимые барабанщики, в трех десятках шагов от насыпи собралось толстое кольцо, в центре его двое пляшут, и хор отчаянно кричит старинную песню...
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что
люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто
невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы
людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то
невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя
люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть,
человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
— Он — очень наивный. Наука вовсе не отрицает, что все видимое создано из
невидимого. Как остроумно сказал де Местр, Жозеф: «Из всех пороков
человека молодость — самый приятный».
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя
невидимым среди этих
людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим столом,
человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи,
невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый
человек, подсвистывая песне.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали
люди;
невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Вот из-за стола встали
люди, окружили, задергали его и, поталкивая куда-то в угол, сделали
невидимым.
День был воскресный, поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по
невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались в разные стороны маленькие
люди, тоже похожие на птиц.
С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились
люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими
невидимая ткань.
Являлся чиновник особых поручений при губернаторе Кианский, молодой
человек в носках одного цвета с галстуком, фиолетовый протопоп Славороссов; благообразный, толстенький тюремный инспектор Топорков,
человек с голым черепом, похожим на огромную, уродливую жемчужину «барок», с
невидимыми глазами на жирненьком лице и с таким же, почти
невидимым, носом, расплывшимся между розовых щечек, пышных, как у здорового ребенка.
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч
людей, — воем, который приближался, как
невидимая глазу туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра на площади у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во всю силу легких...
«Страшный
человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно
невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи
людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в селе, когда там поднимали колокол, здесь
люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять
невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга.
— То есть вы думаете, что к
человеку приставлен какой-то
невидимый квартальный надзиратель, чтоб будить его?
Это ум — не одной головы, но и сердца, и воли. Такие
люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности большею частию бывают
невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.
А какая бездна
невидимых и неведомых
человеку тварей движется и кипит в этой чаше, переполненной жизнью!
Если нет крупных бед или внешних заметных волнений, зато сколько
невидимых, но острых игл вонзается в
человека среди сложной и шумной жизни в толпе, при ежедневных стычках «с ближним»!
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых
людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то
невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Дед, темный и немой, стоял у окна, вслушиваясь в работу
людей, разорявших его добро; бабушка бегала где-то по двору,
невидимая в темноте, и умоляюще взывала...
Свобода веры и достоинство
человека в деле спасения основаны на этой извне видимой слабости Сына Божьего и извне
невидимой Его силы.
Все эти
люди отрицали веру своим сознанием, но они верили в разные вещи, часто столь же
невидимые, как и объекты подлинно религиозной веры.
Современность признает лишь область видимых вещей, лишь принудительное принимает,
невидимые же вещи в лучшем случае признает лишь как символы внутреннего состояния
человека.
Где-то в глубоких и неведомых тайниках души происходил
невидимый процесс разложения нравственного
человека.
Люди стояли молчаливо, смотрели исподлобья, сумрачно, на всех как будто лежало что-то
невидимое, но тяжелое.
Мать остановила его вопрос движением руки и продолжала так, точно она сидела пред лицом самой справедливости, принося ей жалобу на истязание
человека. Николай откинулся на спинку стула, побледнел и, закусив губу, слушал. Он медленно снял очки, положил их на стол, провел по лицу рукой, точно стирая с него
невидимую паутину. Лицо его сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, — мать впервые видела его таким, и он немного пугал ее.
На углу, в аудиториуме — широко разинута дверь, и оттуда — медленная, грузная колонна,
человек пятьдесят. Впрочем, «
человек» — это не то: не ноги — а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от
невидимого привода колеса; не
люди — а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем — и в лучах надпись: «Мы первые! Мы — уже оперированы! Все за нами!»
Зашли в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали в деревенском трактире; потом лазали на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали в ладоши, глядя, как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу,
невидимый для них,
человек не выбранил их звонким и сильным голосом; потом лежали, раскинувшись, на коротком сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом пили пиво в другом трактире, потом бегали взапуски, прыгали на пари: кто дальше?
Оно есть испытание натуры вещей и чрез то приобретение себе силы и власти к моральному исправлению
людей, власти к познанию обновления нашего тела, к превращению металлов и к проявлению
невидимого божественного царства.
«Вот, — подумала юна, — где-то в одиночестве, на пустынном мысе, среди ночи и бури, сидит
человек и следит внимательно за этими вспышками огня, и, может быть, вот сейчас, когда я думаю о нем, может быть, и он мечтает о сердце, которое в это мгновение за много верст на
невидимом пароходе думает о нем с благодарностью».
Все это, вместе с
людьми, лошадьми, несмотря на движение, кажется неподвижным, лениво кружится на одном месте, прикрепленное к нему
невидимыми цепями. Вдруг почувствуешь, что эта жизнь — почти беззвучна, до немоты бедна звуками. Скрипят полозья саней, хлопают двери магазинов, кричат торговцы пирогами, сбитнем, но голоса
людей звучат невесело, нехотя, они однообразны, к ним быстро привыкаешь и перестаешь замечать их.
Наш пароход отъединен от земли, убегает прочь от нее, а с берега, в тишине уставшего дня, доносится звон
невидимой колокольни, напоминая о селах, о
людях.
Между тем, недалеко в переулке один из прохожих, которого расспрашивал Джон, наткнулся на странного
человека, который шел, точно тащил на плечах
невидимую тяжесть, и все озирался. Американец ласково взял его за рукав, подвел к углу и указал вдоль улицы...
Решителем всего, основною силою, двигавшею и двигающею
людьми и народами, всегда была и есть только одна
невидимая, неосязаемая сила — равнодействующая всех духовных сил известной совокупности
людей и всего человечества, выражающаяся в общественном мнении.
На бегу
люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики
людей,
невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди
людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо
людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни,
невидимой, так сказать, рукою-с!
Первым ощущением у меня являлось то, как будто какая-то
невидимая рука взяла тебя и вывела из круга здоровых
людей.
«Темноту-то нашу белоглинскую пора, мамынька, нам оставлять, — коротко объяснил Гордей Евстратыч собственное превращение, — а то в добрые
люди нос показать совестно…» Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видела, что тут что-то кроется, и притом кроется очень определенное: с женским инстинктом старуха почуяла чье-то
невидимое женское влияние и не ошиблась.
Много замечал Илья, но всё было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от
людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с дядей не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то
невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
Но теперь, собравшись вокруг Кононова, торжествующего и счастливого, они слились в плотную, темную массу и стояли и дышали, как один
человек, сосредоточенно молчаливые и окруженные чем-то хотя и
невидимым, но твердым, — чем-то таким, что отталкивало Фому от них и возбуждало в нем робость пред ними.
Как будто
невидимый жернов, скрытый под ногами ее, молол ее и
люди волнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз, чтоб скорее быть смолотыми и исчезнуть, не то вырываясь вверх, в стремлении избежать безжалостного жернова.