Неточные совпадения
С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились
люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими
невидимая ткань.
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то
невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят
люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч
людей, — воем, который приближался, как
невидимая глазу туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра на площади у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во всю силу легких...
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в селе, когда там поднимали колокол, здесь
люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять
невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга.
День был воскресный, поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по
невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались в разные стороны маленькие
люди, тоже похожие на птиц.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что
люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто
невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы
людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Являлся чиновник особых поручений при губернаторе Кианский, молодой
человек в носках одного цвета с галстуком, фиолетовый протопоп Славороссов; благообразный, толстенький тюремный инспектор Топорков,
человек с голым черепом, похожим на огромную, уродливую жемчужину «барок», с
невидимыми глазами на жирненьком лице и с таким же, почти
невидимым, носом, расплывшимся между розовых щечек, пышных, как у здорового ребенка.
«Дикий и неумный
человек», — подумал Самгин, глядя, как Иноков, приподняв плечи и сутулясь, точно неся
невидимую тяжесть, торопливо шагает по переулку, а навстречу ему двигается тускло горящий фонарь.
Вот из-за стола встали
люди, окружили, задергали его и, поталкивая куда-то в угол, сделали
невидимым.
А сзади солдат, на краю крыши одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые огнем еще
невидимого пожара, маленькие фигурки
людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи. Был слышен радостный крик...
«Страшный
человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно
невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи
людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали
люди;
невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя
невидимым среди этих
людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
— Он — очень наивный. Наука вовсе не отрицает, что все видимое создано из
невидимого. Как остроумно сказал де Местр, Жозеф: «Из всех пороков
человека молодость — самый приятный».
Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый
человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько
человек,
невидимых в темноте.
На Самгина эти голоса
людей,
невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то
невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя
люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть,
человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял
человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то
невидимый глухо говорил ему...
—
Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града
невидимого…
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим столом,
человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи,
невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый
человек, подсвистывая песне.
Люди кричат, их невнятные крики образуют тоже как бы облако разнообразного шума, мерно прыгает солдатская маршевая песня, уныло тянется деревенская, металлически скрипят и повизгивают гармоники, стучат топоры, где-то учатся
невидимые барабанщики, в трех десятках шагов от насыпи собралось толстое кольцо, в центре его двое пляшут, и хор отчаянно кричит старинную песню...
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но
люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то
невидимое препятствие.