Неточные совпадения
Свалив беду
на лешего,
Под лесом при дороженьке
Уселись мужики.
Зажгли костер, сложилися,
За водкой
двое сбегали,
А прочие покудова
Стаканчик изготовили,
Бересты понадрав.
Приспела скоро водочка.
Приспела и закусочка —
Пируют мужички!
Стародум. А такова-то просторна, что
двое, встретясь, разойтиться не могут. Один другого сваливает, и тот, кто
на ногах, не поднимает уже никогда того, кто
на земи.
Г-жа Простакова (сыну). Ты, мой друг сердечный, сам в шесть часов будь совсем готов и поставь троих слуг в Софьиной предспальней, да
двоих в сенях
на подмогу.
Г-жа Простакова. Родной, батюшка. Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился
на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались.
Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка.
Сгоревших людей оказалось с десяток, в том числе
двое взрослых; Матренку же, о которой накануне был разговор, нашли спящею
на огороде между гряд.
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять заскрипели, и
на двор въехали работники с поля с сохами и боронами. Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники, очевидно, были семейные:
двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах; другие
двое были наемные, в посконных рубахах, — один старик, другой молодой малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся распрягать.
Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие, как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии, — то приказчик
на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения, а тотчас заговорил о необходимости
на завтра свезти остальные снопы ржи и послать
двоить, так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая
на его вопрос. — Это видите ли как:
двое садятся
на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя
на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы село к нему
на спину еще
двое человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними
на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да пускал носом и ртом пузыри.
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил лет сорока человек, живой, смуглой наружности.
На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его, сняв шапки, шли
двое нижнего сословия, — шли, разговаривая и о чем-то с <ним> толкуя. Один, казалось, был простой мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
Двое жиденков, как две домашние собачки, легли
на полу возле шкафа.
Не забирайте много с собой одежды: по сорочке и по
двое шаровар
на козака да по горшку саламаты [Саламата — мучная похлебка (в основном из гречневой муки).] и толченого проса — больше чтоб и не было ни у кого!
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли
двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы!
На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
— Ступай же, говорят тебе! — кричали запорожцы.
Двое из них схватили его под руки, и как он ни упирался ногами, но был наконец притащен
на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее!
Из дверей, как раз в эту минуту, выходили
двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались
на улицу.
Всего было
двое работников, оба молодые парня, один постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел
на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что все так изменили.
А опричь него в распивочной
на ту пору был всего один человек посторонний, да еще спал
на лавке другой, по знакомству, да
двое наших мальчишков-с.
Я от него было и двери
на запор;
Да мастер услужить: мне и сестре Прасковье
Двоих ара́пченков
на ярмарке достал;
Купил, он говорит, чай, в карты сплутовал;
А мне подарочек, дай бог ему здоровье!
Самгин насчитал восемь костров, затем — одиннадцать и перестал считать, были еще и маленькие костры,
на них кипятились чайники, около них сидели солдаты по
двое, трое.
— Вы не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни
на фронт, — говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший
на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще
двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Запевали «Дубинушку»
двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл
на тугой веревке, точно
на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
У окна сидел и курил человек в поддевке, шелковой шапочке
на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел
на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще
двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
«Нет, все это — не так, не договорено», — решил он и, придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но, прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили
двое людей, одинаково не похожие
на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал в чем-то себя.
— Странный вопрос, — пробормотал Самгин, вспоминая, что местные эсеры не отозвались
на убийство жандарма, а какой-то семинарист и
двое рабочих, арестованные по этому делу, вскоре были освобождены.
Он проехал, не глядя
на солдат, рассеянных по улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще
двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
Не спало́ся господу Исусу,
И пошел господь гулять по звездам,
По небесной, золотой дороге,
Со звезды
на звездочку ступая.
Провожали господа Исуса
Николай, епископ Мирликийский,
Да Фома-апостол — только
двое.
Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как
двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя
на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя.
В купе вагона, кроме Самгина, сидели еще
двое: гладенький старичок в поддевке, с большой серебряной медалью
на шее, с розовым личиком, спрятанным в седой бороде, а рядом с ним угрюмый усатый человек с большим животом, лежавшим
на коленях у него.
Лютов видел, как еще
двое людей стали поднимать гроб
на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб
на землю.
На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет
на пальцы правой руки.
К постели подошли
двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку
на бок. Через некоторое время один из них, похожий
на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Двое молодых адвокатов, очевидно, «казенные защитники», перешептывались, совсем как певчие
на клиросе, и мало обращали внимания
на своих подзащитных.
— Разве? — шутливо и громко спросил Спивак, настраивая балалайку. Самгин заметил, что солдаты смотрят
на него недружелюбно, как
на человека, который мешает. И особенно пристально смотрели
двое: коренастый, толстогубый, большеглазый солдат с подстриженными усами рыжего цвета, а рядом с ним прищурился и закусил губу человек в синей блузе с лицом еврейского типа. Коснувшись пальцем фуражки, Самгин пошел прочь, его проводил возглас...
Впереди его
двое молодых ребят вели под руки третьего, в котиковой шапке, сдвинутой
на затылок, с комьями красного снега
на спине.
— Не у меня, — крикнула Татьяна, но
двое или трое солидных людей зашикали
на нее, а один из них обиженно сказал...
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может быть,
на попечении Маргариты, кроме его, было еще
двое таких же, как он.
—
Двое суток, день и ночь резал, — говорил Иноков, потирая лоб и вопросительно поглядывая
на всех. — Тут, между музыкальным стульчиком и этой штукой, есть что-то, чего я не могу понять. Я вообще многого не понимаю.
Клим быстро вошел во двор, встал в угол;
двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал
на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих,
двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Пред нами — дилемма: или сепаратный мир или полный разгром армии и революция, крестьянская революция, пугачевщина! — произнес оратор, понизив голос, и тотчас же
на него закричали
двое...
Подсели
на лестницу и остальные
двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом
на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
Самгин охотно пошел; он впервые услыхал, что унылую «Дубинушку» можно петь в таком бойком, задорном темпе. Пела ее артель, выгружавшая из трюма баржи соду «Любимова и Сольвэ».
На палубе в два ряда стояло десять человек, они быстро перебирали в руках две веревки, спущенные в трюм, а из трюма легко, точно пустые, выкатывались бочки; что они были тяжелы, об этом говорило напряжение, с которым
двое грузчиков, подхватив бочку и согнувшись, катили ее по палубе к сходням
на берег.
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два, в центре, под конвоем трех солдат, шагали
двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано кровью, глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый, в шапке, надвинутой
на брови, в черном полушубке и валенках.
Молодая адвокатура — щеголи, «кадеты»,
двое проповедуют модернистские течения в искусстве, один — неплохо играет
на виолончели, а все трое вместе — яростные винтеры.
В пекарне становилось все тише,
на печи кто-то уже храпел и выл, как бы вторя гулкому вою ветра в трубе. Семь человек за столом сдвинулись теснее,
двое положили головы
на стол, пузатый самовар возвышался над ними величественно и смешно. Вспыхивали красные огоньки папирос, освещая красивое лицо Алексея, медные щеки Семена, чей-то длинный, птичий нос.
По бокам его
двое солдат с винтовками, сзади еще
двое, первые ряды людей почти сплошь вооружены, даже Аркадий Спивак, маленький фланговой первой шеренги, несет
на плече какое-то ружье без штыка.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив
на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали
двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Он сел
на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за углом сидели какие-то люди,
двое; один из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
К Самгину подошли
двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий
на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая,
на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой
на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле
двое рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой
на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент.
На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
Все посмотрели туда, а
двое очень решительно пошли
на голос и заставили Клима удалиться прочь.