Неточные совпадения
Дядя натягивал шляпу
на голову, не оглядываясь назад, к воротам, где жена писателя, сестра ее и еще
двое каких-то людей, размахивая платками и шляпами, радостно кричали...
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может быть,
на попечении Маргариты, кроме его, было еще
двое таких же, как он.
Работало человек двадцать пыльных людей, но из них особенно выделялись
двое: кудрявый, толстогубый парень с круглыми глазами
на мохнатом лице, сером от пыли, и маленький старичок в синей рубахе, в длинном переднике.
Он сел
на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за углом сидели какие-то люди,
двое; один из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
Двое мальчишек с удочками
на плечах идут берегом, один — желтенький, другой — синий.
Солдаты были мелкие, украшены синими шнурами, их обнаженные сабли сверкали тоже синевато, как лед, а впереди партии, позванивая кандалами, скованные по
двое за руки, шагали серые, бритоголовые люди,
на подбор большие и почти все бородатые.
Тесной группой шли политические, человек двадцать,
двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий
на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел рядом с ним, говорил и показывал пальцем
на окна сонных домов.
Не спало́ся господу Исусу,
И пошел господь гулять по звездам,
По небесной, золотой дороге,
Со звезды
на звездочку ступая.
Провожали господа Исуса
Николай, епископ Мирликийский,
Да Фома-апостол — только
двое.
Обиделись еще
двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима
на двор, где сидели три полицейских солдата, а
на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно быть, пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал солдатам...
Все посмотрели туда, а
двое очень решительно пошли
на голос и заставили Клима удалиться прочь.
—
Двое суток, день и ночь резал, — говорил Иноков, потирая лоб и вопросительно поглядывая
на всех. — Тут, между музыкальным стульчиком и этой штукой, есть что-то, чего я не могу понять. Я вообще многого не понимаю.
«Нет, все это — не так, не договорено», — решил он и, придя в свою комнату, сел писать письмо Лидии. Писал долго, но, прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили
двое людей, одинаково не похожие
на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал в чем-то себя.
Среди русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго,
на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую страну хотят перестроить
на свой лад люди о трех пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно, будет профессором, — эти
двое не беспокоили Клима.
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли
двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим
на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
— Ба! Это — ты? — крикнул Лютов так громко, что заставил прохожих обернуться
на него, а
двое даже приостановились, должно быть, ожидая скандала. Одет Лютов был в широкое расстегнутое пальто с меховым воротником, в мохнатую шапку, острая бородка делала его похожим
на один из портретов Некрасова; Клим сказал ему это.
Двое молодых адвокатов, очевидно, «казенные защитники», перешептывались, совсем как певчие
на клиросе, и мало обращали внимания
на своих подзащитных.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив
на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали
двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Самгин охотно пошел; он впервые услыхал, что унылую «Дубинушку» можно петь в таком бойком, задорном темпе. Пела ее артель, выгружавшая из трюма баржи соду «Любимова и Сольвэ».
На палубе в два ряда стояло десять человек, они быстро перебирали в руках две веревки, спущенные в трюм, а из трюма легко, точно пустые, выкатывались бочки; что они были тяжелы, об этом говорило напряжение, с которым
двое грузчиков, подхватив бочку и согнувшись, катили ее по палубе к сходням
на берег.
Запевали «Дубинушку»
двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл
на тугой веревке, точно
на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
К Самгину подошли
двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий
на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
— Вы повторите эти слова в будущей вашей обвинительной речи, — посоветовал адвокат и засмеялся так громко, что из толпы рабочих несколько человек взглянули
на него и сначала один, седой, а за ним
двое помоложе присоединились к зрителям.
В купе вагона, кроме Самгина, сидели еще
двое: гладенький старичок в поддевке, с большой серебряной медалью
на шее, с розовым личиком, спрятанным в седой бороде, а рядом с ним угрюмый усатый человек с большим животом, лежавшим
на коленях у него.
Когда поезд подошел к одной из маленьких станций, в купе вошли
двое штатских и жандармский вахмистр, он посмотрел
на пассажиров желтыми глазами и сиплым голосом больного приказал...
— Не у меня, — крикнула Татьяна, но
двое или трое солидных людей зашикали
на нее, а один из них обиженно сказал...
К постели подошли
двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку
на бок. Через некоторое время один из них, похожий
на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих,
двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Впереди его
двое молодых ребят вели под руки третьего, в котиковой шапке, сдвинутой
на затылок, с комьями красного снега
на спине.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как
на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки,
двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась
на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась
на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
— Странный вопрос, — пробормотал Самгин, вспоминая, что местные эсеры не отозвались
на убийство жандарма, а какой-то семинарист и
двое рабочих, арестованные по этому делу, вскоре были освобождены.
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением
на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался
на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску,
двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Лютов видел, как еще
двое людей стали поднимать гроб
на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб
на землю.
На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет
на пальцы правой руки.
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще
двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший
на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Клим быстро вошел во двор, встал в угол;
двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал
на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел...
Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как
двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя
на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя.
Он проехал, не глядя
на солдат, рассеянных по улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще
двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
На лестницу вбежали
двое молодых людей с корзиной цветов, навстречу им двигалась публика, — человек с широкой седой бородой, одетый в поддевку, говорил...
Сзади саней тяжело подпрыгивали
на рыжих лошадях
двое полицейских в черных шинелях, в белых перчатках.
— Какая же здесь окраина? Рядом — институт благородных девиц, дальше —
на горе — военные склады, там часовые стоят. Да и я — не одна, — дворник, горничная, кухарка. Во флигеле — серебряники,
двое братьев, один — женатый, жена и служит горничной мне. А вот в женском смысле — одна, — неожиданно и очень просто добавила Марина.
Не пожелав остаться
на прения по докладу, Самгин пошел домой.
На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна,
на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали
двое, и один из них говорил...
Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо мужиков,
двое не торопясь сняли картузы, третий — высокий, усатый — только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной
на лицо, а четвертый — лысый, бородатый — счастливо улыбаясь, сказал звонко...
Подсели
на лестницу и остальные
двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом
на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
За углом,
на тумбе, сидел, вздрагивая всем телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой, в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали
двое: постовой полицейский и человек в котелке, сдвинутом
на затылок; лицо этого человека было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку
на голову старика и шипел, взвизгивал...
Самгин привычно отметил, что зрители делятся
на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами
на желтом нездоровом лице,
двое околоточных и штатский — толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей...
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, —
на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли
двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Мимо террасы поспешно шагали
двое, один, без шляпы
на голове, чистил апельсин, а другой, размахивая платком или бумагой, говорил по-русски...
Молодая адвокатура — щеголи, «кадеты»,
двое проповедуют модернистские течения в искусстве, один — неплохо играет
на виолончели, а все трое вместе — яростные винтеры.
Те
двое поняли, что они — лишние, поцеловали ее пухлую ручку с кольцами
на розовых пальчиках и ушли. Елена несколько секунд пристально, с улыбкой в глазах рассматривала Самгина, затем скорчила рожицу в комически печальную гримасу и, вздохнув, спросила...
В углу комнаты — за столом — сидят
двое: известный профессор с фамилией, похожей
на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий
на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
Около полудня в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него —
двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
На заднем фоне расплывчато изображены еще
двое солдат, они впрягают или распрягают бесформенную лошадь.