Неточные совпадения
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу
мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он сидел в средине избы и, держась обеими руками зa лавку, с которой его стаскивал солдат, брат хозяйки, за облитые тиной сапоги,
смеялся своим заразительно-веселым смехом.
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский,
смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему
мужиком слова: «Ты своей как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил...
— Ишь куды полезла, корявая!» Кто-то приворотил к этому такое словцо, от которого один только русский
мужик мог не
засмеяться.
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк,
засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же —
мужик, он ничего не понимает…
А кругом —
мужики шевелятся, — продолжал он, тихонько
смеясь.
Лютов с размаха звучно хлопнул ладонью по его мокрому плечу и вдруг захохотал визгливым, бабьим смехом.
Засмеялся и Туробоев, тихонько и как-то сконфуженно, даже и Клим усмехнулся, — так забавен был детский испуг в светлых, растерянно мигавших глазах бородатого
мужика.
Он пошел к реке,
мужик неуклюже ковылял за ним. В комнате
засмеялась Алина.
Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали, не торопясь, не
смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно, исполняли трудную работу.
Рассказывали,
смеясь над Митей, что в Мокром он запоил шампанским сиволапых
мужиков, деревенских девок и баб закормил конфетами и страсбургскими пирогами.
— И отчего ему не
смеяться? — прибавил он, обращаясь ко мне, — сыт, здоров, детей нет,
мужики не заложены — он же их лечит — жена с придурью.
Рассказ о дешевке смешил Харитину до слез, и она забывала, что
смеяться над опившимися до смерти
мужиками нехорошо. Ей было как-то безотчетно весело, весело потому, что Вахрушка все время говорил о Галактионе.
Все они превосходно
смеялись, до слез захлебываясь смехом, а один из них — касимовец, с изломанным носом,
мужик сказочной силы: он снес однажды с баржи далеко на берег колокол в двадцать семь пудов веса, — он,
смеясь, выл и кричал...
Сидя на краю постели в одной рубахе, вся осыпанная черными волосами, огромная и лохматая, она была похожа на медведицу, которую недавно приводил на двор бородатый, лесной
мужик из Сергача. Крестя снежно-белую, чистую грудь, она тихонько
смеется, колышется вся...
Вокруг стоят матросы — бородатые ласковые
мужики, — слушают,
смеются, хвалят ее и тоже просят...
На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился в Лаврики. Она ехала вперед в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади — в тарантасе. Хорошенькая девочка все время дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему:
мужикам, бабам, избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее удивление; Варвара Павловна
смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была в духе; перед отъездом из города О… она имела объяснение с своим мужем.
— Да над чем новым! Вон Бахарева зять стальных плугов навез
мужикам, — известно и надо
смеяться. А хорошего, ученого человека привезть, заплатить ему хорошо, да тогда и работу с него спрашивать — смеху нет никакого.
«Ты себе представить не можешь, — заключала Мари, — как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой
смеются, о
мужиках русских выражаются почти с благоговением.
Сам даже
мужик, когда она ему сулила извести, только
смеялся: все думал, что баба обсеменилась, да и привередничает от этого.
Делать нечего, разделся
мужик, а он ему и ну по живому-то месту ковырять. Ревет дурак благим матом, а он только
смеется да бумагу показывает. Тогда только кончил, как тот три золотых ему дал.
—
Мужик, — говорит, — ты и подлец, если ты смеешь над священным сердца чувством
смеяться и его пустяками называть.
Парень воротился, выпил, не переводя дух, как небольшой стакан, целую ендову. В толпе опять
засмеялись. Он тоже
засмеялся, махнул рукой и скрылся. После
мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
— К завтраму к двум часам как раз в Устьеве праход застанете, — скрепила бабенка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчали и вопрошатели.
Мужик подергивал лошаденку; баба изредка и коротко перекидывалась с ним замечаниями. Степан Трофимович задремал. Он ужасно удивился, когда баба,
смеясь, растолкала его и он увидел себя в довольно большой деревне у подъезда одной избы в три окна.
Все более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать людей, заставлять их
смеяться. Мне удавалось это, я умел рассказывать о купцах Нижнего базара, представляя их в лицах; изображал, как
мужики и бабы продают и покупают иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят начетчики.
Четыре казака ехали за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, — тот самый, который продал порох Гамзале; Игнатов, отслуживающий срок, немолодой человек, здоровый
мужик, хваставшийся своей силой; Мишкин, слабосильный малолеток, над которым все
смеялись, и Петраков, молодой, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый.
—
Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать!
Смеётся он.
Мужик надёжный, на пустяки себя не разобьёт и за малость не продаст ни себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
— Давали-с они нам, да неинтересно: все по крестьянскому сословию про
мужиков ничего не верно: крестьяне
смеются.
Поведет пан бровью — уже
мужики боятся,
засмеется — и всем весело, а нахмурится — все запечалятся.
Евсею казалось, что его дядя самый умный и добрый
мужик в селе и с ним можно говорить обо всём, — часто улыбаясь, он почти никогда не
смеялся, говорил же не торопясь, тихо и серьёзно.
Наши заатлантические друзья давно уже сие поняли, и Токевиль справедливо говорит: „В Америке, — говорит он, — даже самый простой
мужик и тот давно
смеется над централизацией, называй ее никуда не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко в последнее время о сем поговаривал в секретных беседах с господином Пиетри.
—
Смеется, — сказал один из
мужиков, заглядывая мне прямо в глаза…
— Не балуй, барчук, — гневно сказал
мужик и опять покрыл «это» рогожей. Другой, с знакомым лицом дорожного сторожа, повернул меня и вывел из беседки… Я очнулся на платформе, посмотрел кругом и…
засмеялся… Мне казалось, будто все, что я только что видел, было глупым и «стыдным» сном, будто я только что рассказал этот сон
мужикам, и от этого мне было очень совестно…
— Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый… Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как
мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним
смеялись!
Мужики закивали головами, некоторые
засмеялись; усмехнулся и Фома. Послышались голоса...
— Какой ты добрый на чужое-то, —
засмеялся мужик. — Тоже, видно, от Гарусова бежишь?
Засмеялся мужик, и еще кто-то назади
засмеялся в кибитке. Смех это или не смех? Что-то как будто не смех или смех вместе с кашлем.
Смеху было столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет — за это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим
мужикам все
смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак
смеются.
Мужики опять
засмеялись над Авдотьей, которая хорошо знала, что муж шутит, а все-таки не стерпела и рассердилась.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее
мужиками не секли: «Стыдно, — говорит, — мне перед
мужиками; велите бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим
смеялись. «Иди-ка, иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!» — заказывал старшина ребятам.
— Вольно! — ответила баба, копаясь около спящих на лавке ребятишек, и улыбнулась.
Мужики тоже все
засмеялись.
У старика всегда была склонность к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на свете, особенно старшего сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва вышла за глухого, как обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому можно отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, не доверяя их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, как
мужик, и всё
смеялась или покрикивала; и, что бы она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал...
Всякий восхищается по-своему:
мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые
смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит.
Но едва успел он произнести это, как один из
мужиков тотчас же выпустил его и,
засмеявшись, сказал товарищу...
Едва найдут… Поп ругается, жалобой грозит, а
мужики —
смеются.
Григорий (
мужикам). Вишь, расселись. Вы смотрите: барыня узнает, она вам такую задаст трепку, не хуже утрешнего. (
Смеется и уходит.)
Русский
мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не
смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту.
Высший класс тоже
смеется; но
смеяться ведь можно всему: мы
смеемся, например, когда пьяный
мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма.
— Жестокий вопрос! —
засмеялся поручик. — Брат может и год ждать, но я-то не могу ждать! Ведь это я, надо вам сказать, ради себя хлопочу. Мне нужны во что бы то ни стало деньги, а у брата, как нарочно, ни одного свободного рубля. Приходится поневоле ездить и собирать долги. Сейчас был у арендатора-мужика, теперь вот у вас сижу, от вас еще куда-нибудь поеду и так, пока не соберу пяти тысяч. Ужасно нужны деньги!
Бугров (вынимает бумажник). И насмешка тоже по вашей части… Чуть что, сейчас: ха-ха-ха! Нешто можно так? То-то, что не можно… Хоть необразованные, а все же крещеные, как и ваш брат ученый… Ежели я глупо говорю, то вы должны наставить, а не
смеяться… Так-то. Мы люди
мужики, не пудреные, кожа на нас дубленая, с нас мало и спрашивайте, извиняйте… (Открывает бумажник.) B последний раз, Николай Иваныч! (Считает.) Один… шесть… двенадцать…
Слезли мы, подошли к народу.
Мужики сидят, картошки жарят,
смеются с бабами.