Неточные совпадения
Открою тебе
тайну сердца
моего, любезный друг!
Она вспоминала наивную радость, выражавшуюся на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их
тайные переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшего мальчика, называвшего ее «
моя Кити», не хотевшего без нее ложиться спать.
― Прежде чем начать говорить о
моем деле, ― сказал Алексей Александрович, удивленно проследив глазами за движением адвоката, ― я должен заметить, что дело, о котором я имею говорить с вами, должно быть
тайной.
— Не буду, не буду, — сказала мать, увидав слезы на глазах дочери, — но одно,
моя душа: ты мне обещала, что у тебя не будет от меня
тайны. Не будет?
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные
тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в
моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа
мояИх образ
тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор,
мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас,
мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
Друзья
мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый
мой закат.
Не муки
тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И
тайна брачныя постели
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена…
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни был рожден.
Да, может быть, боязни
тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что
мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
— Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие документы… Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне, то я отказываюсь от всяких разъяснений и тотчас же ухожу. При этом попрошу вас не забывать, что весьма любопытная
тайна вашего возлюбленного братца находится совершенно в
моих руках.
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно
моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все
тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
— Ага. Ну, что же? Красивую вещь — приятно испортить. Красивых убивают более часто, чем уродов. Но убивают мужья, любовники и, как правило, всегда с фасада: в голову, в грудь, живот, а тут убили с фасада на двор — в затылок. Это тоже принято, но в целях грабежа, а в данном случае — наличие грабежа не установлено. В этом видят —
тайну. А на
мой взгляд —
тайны нет, а есть трус!
«В конце концов получается то, что он отдает себя в
мою волю. Агент уголовной полиции. Уголовной, — внушал себе Самгин. — Порядочные люди брезгуют этой ролью, но это едва ли справедливо. В современном обществе
тайные агенты такая же неизбежность, как преступники. Он, бесспорно… добрый человек. И — неглуп. Он — человек типа Тани Куликовой, Анфимьевны. Человек для других…»
«Да не это ли —
тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть,
мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за
тайну мне сказала,
Что умер бедный
мой отец,
И мне тихонько показала
Седую голову — творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта голова
Была совсем не человечья,
А волчья, — видишь: какова!
Чем обмануть меня хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я не смела
С тобой сегодня убежать!
Возможно ль?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня
тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь
моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Есть, есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею обойтись с вашей
тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит
мой взгляд… кузина, кузина! А ведь это
мое дело,
моя заслуга, ведь я виноват… что вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари…
— Ты знаешь, нет ничего
тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с
тайной. А вот — она вышла наружу! Боже
мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в
мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
«Да — она права: зачем ей доверять мне? А мне-то как оно нужно, Боже
мой! чтоб унять раздражение, узнать
тайну (а
тайна есть!) и уехать! Не узнавши, кто она, что она, — не могу ехать!»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли
мое положение, взглянули бы в
мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и
тайну.
Началось с
моей душевной
тайны, которую она одна только и узнала, потому что одной только ей я и решился поверить.
Из
моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожу
тайной и как боюсь, чтобы кто не узнал про документ.
Я остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю, подслушиваю чужую
тайну, но я остался. Еще бы не остаться — а двойник? Ведь уж он разбил в
моих глазах образ?
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он,
мой отец,
мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут была некоторая
тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках
моих, размазывать не желаю.
А я-то, я-то до самого почти конца, еще целых полтора дня, — я все еще продолжал думать, что я — обладатель
тайны и что участь Катерины Николаевны все еще в
моих руках!
Да, я жаждал могущества всю
мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил
тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности
моей делали еще сквернее выводы на
мой счет, но розовые щеки
мои доказывали противное.
— Вы все говорите «
тайну»; что такое «восполнивши
тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле был так рад
моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших
тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши
тайны вырвут вас из
моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать
мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
— «Тем даже прекрасней оно, что
тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал
моих слов.
Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст
моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша
тайна!
Несмотря на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился во всех
моих чувствах, ибо мыслю: на что мне
тайны его, вижу и без сего, что праведен человек.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой
мой ради меня!» Но в том и великое, что тут
тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Но будучи тверд сердцем, сносил муку долго: «Искуплю все сею
тайною мукой
моею».
На пакете же написано: «Ангелу
моему Грушеньке, коли захочет прийти»; сам нацарапал, в тишине и в
тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого.
Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в
тайне души
моей, что можно бы и за сих помолиться.
Не сочтите вопрос
мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая таковой вопрос, свою
тайную цель, которую, вероятно, и объясню вам впоследствии, если угодно будет Богу сблизить нас еще короче».
«Подозревали меня всякую минуту-с, сам в страхе и трепете, чтобы только их гнев утолить, спешил сообщать им всякую тайну-с, чтобы тем самым невинность
мою перед ними видеть могли-с и живого на покаяние отпустили-с».
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою
тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце
мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
— Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина
моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в
тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело
мое,
мое внутреннее дело, интимное, но… так как я уж не скрывал
моих чувств прежде… в трактире, например, и говорил всем и каждому, то… то не сделаю и теперь из этого
тайны.
Вот я написала вам любовное письмо, Боже
мой, что я сделала! Алеша, не презирайте меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, то извините меня. Теперь
тайна моей, погибшей навеки может быть, репутации в ваших руках.
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с
моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая
тайна.
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из
тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его
мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
Я объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу
тайну, по словам вашим столь «позорную», хотя в сущности — то есть, конечно, лишь относительно говоря — этот поступок, то есть именно присвоение чужих трех тысяч рублей, и, без сомнения, лишь временное, — поступок этот, на
мой взгляд по крайней мере, есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не столь позорный, принимая, кроме того, во внимание и ваш характер…
Тебе одной я скажу
тайны моего будущего.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их
тайну. А она была мне открыта
моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
«Теперь уже поздно противиться судьбе
моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни
моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную
тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Гагин сообщил мне свои планы на будущее: владея порядочным состоянием и ни от кого не завися, он хотел посвятить себя живописи и только сожалел о том, что поздно хватился за ум и много времени потратил по-пустому; я также упомянул о
моих предположениях, да, кстати, поверил ему
тайну моей несчастной любви.
…Сбитый с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил, и ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв любви к Р. уяснил мне
мое собственное сердце, раскрыл его
тайну.
— Ваше величество, — отвечал мещанин, — я к себе теперь не пойду. Прикажите лучше меня запереть в острог. Разговор
мой с вашим величеством не останется в
тайне — меня убьют.