Неточные совпадения
Но хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак не
могла годиться мне: во-первых, потому, что
была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что
была для меня слишком
велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно
быть, еще
очень давно, Карлом Иванычем для больной руки.
— История жизни
великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который
был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не
можем знать, потому что даже при наших
очень скромных представлениях о счастье — оно не
было испытано никем из
великих.
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и
мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что
могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого,
был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по
великому своему эгоизму.
— Да я и не вру, все правда; к сожалению, правда почти всегда бывает неостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то
великого, а
может быть, и прекрасного. Это
очень жаль, потому что я даю лишь то, что
могу…
—
Очень уж
велика!..
Могла бы
быть и меньше! — подхватил Вихров. — Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? — прибавил он.
— Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не
очень люблю!..
Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали
великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
Боялись ее,
может быть, потому, что она
была вдовою
очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее
были жалованы дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром
Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие.
Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту Покровскому. Я считал его человеком суровым и
был во многом грешен лично перед ним: разбивал камнями беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он
мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему. Это меня
очень смущало, и, когда я стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце мое билось трепетно.
— Это
очень мешает иногда, — сказала постоялка задумчиво. — Да…
есть теперь люди, которые начали говорить, что наше время — не время
великих задач, крупных дел, что мы должны взяться за простую, чёрную, будничную работу… Я смеялась над этими людьми, но,
может быть, они правы! И,
может быть, простая-то работа и
есть величайшая задача, истинное геройство!
—
Может быть, младенец
очень велик… — тихо и несмело ему заметила акушерка.
В доме у него
было около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном —
великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и не
могли переманить:
очень Семену покойно и прибыльно
было жить у своего господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и
очень богатое,
было все старое: более десяти лет он не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя, что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
Узнав как-то нечаянно о моем театральном искусстве, о котором прямо доложить ей не смели, ибо опасались, что оно
может ей не понравиться, — она заставила меня читать, представлять и
петь и, к моей
великой радости, осталась
очень довольною и много хохотала.
Если
была очень велика первая зала, то эту я
могу назвать по праву — громадной.
— За свои грехи — я ответчица! — говорит она, наклонясь ко мне, и вся улыбается. — Да не кажется мне
велик грех-то мой…
Может, это и нехорошо говорю я, а — правду! В церковь я люблю ходить; она у нас недавно построена, светлая такая,
очень милая! Певчие замечательно
поют. Иногда так тронут сердце, что даже заплачешь. В церкви отдыхаешь душой от всякой суеты…
Вот, например, если я вздумаю увезти Мари, а это
очень может случиться, в таком случае эти господа
могут оказать мне
великую помощь; то
есть одни
будут свидетелями, другой господин кучером, третий лакеем.
На другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф
очень любил: «Правда ли, что у нашего директора
есть какие-то сочинения умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего не знает, а потом под
великим секретом открылся мне, что это правда, что он видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни понять их не
может, что Скуридин кое-что переводил ему на немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф
очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на свете никому не дает их.
— Они все уехали за границу, и я
очень счастлив, что
мог устроить там ее сына. Этого нельзя
было не сделать после того, что тогда случилось… Какой ужас! Несчастная, вы знаете, она в ту же ночь сожгла все свои волюмы и разбила вдребезги терракотовую ручку, от которой, впрочем, кажется, уцелел на память один пальчик, или, лучше сказать, шиш. Вообще пренеприятное происшествие, но зато оно служит прекрасным доказательством одной
великой истины.
— Ну, а кого ж бы вы особенно удивили, если бы
были с ними? — с дружеской улыбкой возразил Свитка. — Эх, господин Хвалынцев! Донкихотство вещь хорошая, да только не всегда!.. Я возмущен,
может быть, не менее, но… если мстить, то мстить разумнее, — прибавил он шепотом и
очень многозначительно. —
Быть бараном в стаде еще не
велика заслуга, коли в человеке
есть силы и способность
быть вожаком.
Я все оное от нее самой слышал; сказывала о себе, что она и воспитана в Персии и там
очень великую партию имеет; из России же унесена она в малолетстве одним попом и несколькими бабами; в одно время
была окормлена: и не скоро
могли ей помощь подать рвотными.
Впоследствии, встретив эту самую мысль у Сократа в его ответной речи судьям, приговорившим его к смерти, я
был поражен: откуда
мог взять эту мысль я,
будучи мальчиком и невеждою. Но тем не менее, как бы там ни
было, а мы сошлись с Сократом в то время, когда я знал о «
великом старце» только то, что, судя по виденным некогда бюстам этого мудреца, он
был очень некрасив и, очевидно, не имел военной выправки, без которой человеку трудно держать себя с достоинством в хорошем обществе.
Дошло до него и письмо Кузьмичева
Великим постом, где тот обращался к нему, как к влиятельному пайщику их товарищества, рассказывал про изменившееся к нему отношение хозяина парохода, просил замолвить за него словечко, жаловался на необходимость являться к судебному следователю, намекал на то, — но
очень сдержанно, — что Теркин,
быть может, захочет дать свое свидетельское показание, а оно
было бы ему «
очень на руку».
Но мое постоянное сотрудничество не пошло дальше конца
Великого поста. Никого я в газете не стеснял, не отнимал ни у кого места, не
был особенно дорогим сотрудником. Мои четверговые фельетоны, сколько я
мог сам заметить, читались с большим интересом, и мне случалось выслушивать от читателей их
очень лестные отзывы. Но нервный Валентин Федорович ни с того ни с сего отказал мне в работе и даже ничего не предложил мне в замену.
Жажда дела все время мучит его
великая. Но нет утоления этой жажде. В 1885 году он пишет жене из Крыма: «Здесь хорошо, но хорошо с людьми своими и с делом. Дело-то, положим,
есть мне всегда, но какое-то слишком уже легкое. А я привык к
очень напряженному». А какое такое напряженное дело, в которое он бы ушел всею душою,
мог он найти в условиях своей жизни?
А от сажи не только никакая мелкая гадь в стене не водится, но эта сажа имеет
очень важные врачебные свойства, и «наши добрые мужички с
великою пользою
могут пить ее, смешивая с нашим простым, добрым русским вином».
Великий князь спрыгнул с кровати, схватил шлафрок и убежал. Екатерина Алексеевна сказала Чеглокову, что выйдет вслед за ним, и он ушел. Она торопилась одеться, одеваясь, вспомнила про мадам Крузе, которая спала в соседней комнате.
Великая княгиня поспешила разбудить ее; но, так как она спала
очень крепко, то она едва добудилась ее и насилу
могла ей растолковать, что надо скорее выходить из дому. Она помогла ей одеться, и, когда она
была совсем готова, они пошли в залу.
Василий Федорович лежал на постели в повалуше, ему
очень нездоровилось. Никогда еще в жизни своей не хворал он сильно, и потому настоящая болезнь, вдруг его свалившая, не таила опасных признаков. Одр,
может быть смертный, и будущность — вот
великие темы, которые представлялись самородному красноречию нашего странника-витии.
И стало это перегудинскому попу, наконец,
очень досадно, но он
мог лютовать на своего парипсянского соседа, отца Савву, сколько хотел, а вреда ему никакого сделать не
мог, потому что нечем ему
было под отца Савву подкопаться, да и архиерей стоял за Савву до того, что оправдал его даже в той
великой вине, что он переменил настроение казака Оселедца, копа грошей которого пошла не на дзвин, а на школу.
— Долг мужа красивой женщины, которая сейчас имела счастие внушить твоему вельможеству высокое состраданье,
очень велик, но она ведь не знает, что весь этот огромный долг
может быть сильно понижен. Я здешний доимщик Тивуртий, — мне известны все дела в Аскалоне, и я знаю, чтт надобно сделать, чтобы все вышло, как ты желаешь.