Неточные совпадения
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, —
продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой
матери, для нас не нашли?
Только изредка,
продолжая свое дело, ребенок, приподнимая свои длинные загнутые ресницы, взглядывал на
мать в полусвете казавшимися черными, влажными глазами.
— Я ехала вчера с
матерью Вронского, —
продолжала она, — и
мать не умолкая говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как
матери пристрастны, но..
— Нет, позволь, —
продолжала мать, — и потом ты сама мне не хотела позволить переговорить с Вронским. Помнишь?
— Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье внешностью, —
продолжал Облонский. — Этот, знаешь, совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на
мать.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, —
продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться
матери, отца, своего рождения.
В Ванкувере Грэя поймало письмо
матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он
продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
— Нет, Василиса Егоровна, —
продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной
матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри, что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.
— Евгений, —
продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с
матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…
Сын растерянно гладил руку
матери и молчал, не находя слов утешения,
продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее был так жутко сух, как будто кожа тела ее трещала и рвалась.
— Конечно, и ловкость — достоинство, но — сомнительное, она часто превращается в недобросовестность, мягко говоря, —
продолжала мать, и слова ее все более нравились Климу.
Да, наверху тяжело топали.
Мать села к столу пред самоваром, пощупала пальцами бока его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные волосы свои,
продолжала...
— Наш эгоизм — не грех, —
продолжала мать, не слушая его. — Эгоизм — от холода жизни, оттого, что все ноет: душа, тело, кости…
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и
продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы
матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
— Вы у нас, —
продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец
матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете…
— А то вот и довели себя до добра, —
продолжала бабушка, — если б она спросила отца или
матери, так до этого бы не дошло. Ты что скажешь, Верочка?
Мать работала, сестра тоже брала шитье; Версилов жил праздно, капризился и
продолжал жить со множеством прежних, довольно дорогих привычек.
— Вы говорите, он целовал сейчас вашу
мать? Обнимал ее? Вы это видели сами? — не слушала она меня и
продолжала расспрашивать.
— Ах, Господи, какое с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик Соня, да неужели ты все
продолжаешь говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей
матери! Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и
продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы.
Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.
— Да и юмор странный, —
продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами… Ну кто может в такую минуту и в такой записке к несчастной
матери, — а
мать она ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
Он даже улыбнулся, тотчас же за ним стали улыбаться и
мать и сестра. Доверчивость возвращалась; но Татьяна Павловна, расставив на столе гостинцы и усевшись в углу,
продолжала проницать меня дурным взглядом.
— Положим, в богатом семействе есть сын и дочь, —
продолжала она дрогнувшим голосом. — Оба совершеннолетние… Сын встречается с такой девушкой, которая нравится ему и не нравится родителям; дочь встречается с таким человеком, который нравится ей и которого ненавидят ее родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец и
мать?
Феня и ее
мать, кухарка Грушеньки, его не прогнали, а
продолжали его кормить и стлать ему постель на диване.
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от
матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и
продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и
продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а на девятом году она лишилась
матери.
Добрая, милая девушка, очень развитая, пошла замуж, желая успокоить свою
мать; года через два она умерла, но подьячий остался жив и из благодарности
продолжал заниматься хождением по делам ее сиятельства.
Мать, не понимая глупого закона,
продолжала просить, ему было скучно, женщина, рыдая, цеплялась за его ноги, и он сказал, грубо отталкивая ее от себя: «Да что ты за дура такая, ведь по-русски тебе говорю, что я ничего не могу сделать, что же ты пристаешь».
Это вызывало у
матери реакцию, и она говорила: «Alexandre, si tu continues, je m’en vais» [«Александр, если ты будешь
продолжать, я уйду» (фр.).].
К концу года Пачковский бросил гимназию и поступил в телеграф. Брат
продолжал одиноко взбираться на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия шли все хуже и хуже. Уроки, к огорчению
матери, он пропускал постоянно.
— Потому глубочайшее уважение, —
продолжала также серьезно и важно Аглая в ответ почти на злобный вопрос
матери, — потому что в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь.
И однако же, дело
продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина,
мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
— Мне
мать только жаль, —
продолжала Варя, — боюсь, чтоб эта отцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!
— Лиза… да, Лиза сейчас здесь была, —
продолжала Марфа Тимофеевна, завязывая и развязывая шнурки своего ридикюля. — Она не совсем здорова. Шурочка, где ты? Поди сюда,
мать моя, что это посидеть не можешь? И у меня голова болит. Должно быть, от эфтагоот пенья да от музыки.
— Извините меня, государь мой, — возразила Марфа Тимофеевна, — не заметила вас на радости. На
мать ты свою похож стал, на голубушку, —
продолжала она, снова обратившись к Лаврецкому, — только нос у тебя отцовский был, отцовским и остался. Ну — и надолго ты к нам?
— У вас вся семья такая, —
продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то
мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
Илюшка
продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно
мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик весь побелел от бешенства и, глядя на
мать своими большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.
Это хвастовство взбесило Пашку, — уж очень этот Илюшка нос стал задирать… Лучше их нет, Рачителей, а и вся-то цена им: кабацкая затычка. Последнего Пашка из туляцкого благоразумия не сказал, а только подумал. Но Илюшка, поощренный его вниманием,
продолжал еще сильнее хвастать: у
матери двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить и т. д.
Егор с женой
продолжали стоять, потому что при
матери садиться не смели, хотя Егор был и старше Мосея.
— Пока ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, —
продолжала мать Агния, — а помилуй бог, болезни, — тогда что?
Энгельгардт вздумал
продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Что он должен подумать?..» И всякий раз
мать овладевала собой и заставляла меня
продолжать рассказ.
Однако
мать не любила этого переселения, потому что столовая
продолжала служить постоянным и беспрестанным путем сообщения девичьей с лакейской, в детскую же часто заглядывали горничные.
«Из любви и уважения к ней, —
продолжала моя
мать, — не только никто из семейства и приезжающих гостей, но даже никто из слуг никогда не поскучал, не посмеялся над ее безумным сыном, хотя он бывает и противен, и смешон.
— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович,
продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей
матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
— И ты, пожалуйста, —
продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, — если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я — хоть пешком, но уйду к
матери.
— Так втюрился, —
продолжал Добров, — что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, — он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, — она сейчас ему и говорит: «Друг мой, это нехорошо!
Еспер Иваныч рассмеялся; девушка взглянула на
мать; Павел
продолжал на нее смотреть с восторгом.
— Да вы, батюшка, вызовите его к себе, —
продолжала старушка, — и пугните его хорошенько… «Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты
матери не почитаешь!..»
— Я знаю, Нелли, что твою
мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, — с волнением произнес старик,
продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.