Неточные совпадения
«У меня ль не житье! — дивится
Максим Иванович, — у
матери босой бегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель и говорит: «Всякому мальчику, говорит, надо и порезвиться, не все учиться; ему моцион необходим», и вывел ему все резоном.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье
Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и
матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Глядим мы с
матерью на
Максима, а он не похож на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся, на висках будто снег, а не тает — поседели височки-то!
Ведь когда
мать на земле обижают — в небесах
матерь божия горько плачет!» Ну, тут
Максим схватил меня на руки и давай меня по горнице носить, носит да еще приплясывает, — силен был, медведь!
Мать твоя все пуговицы на кофте оборвала, сидит растрепана, как после драки, рычит: «Уедем,
Максим!
Поселились они с
матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж
мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты,
Максим!»
Через несколько дней я, бабушка и
мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой
Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой.
Ну, вот и пришли они,
мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
Мальчик смеялся, слушая эти описания, и забывал на время о своих тяжелых попытках понять рассказы
матери. Но все же эти рассказы привлекали его сильнее, и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а не к дяде
Максиму.
Мать смотрела на сына с печалью в глазах. Глаза Эвелины выражали сочувствие и беспокойство. Один
Максим будто не замечал, какое действие производит шумное общество на слепого, и радушно приглашал гостей наведываться почаще в усадьбу, обещая молодым людям обильный этнографический материал к следующему приезду.
В голосе
матери он заметил мольбу и страдание, голос Эвелины звучал негодованием, а
Максим, казалось, страстно, но твердо отражал нападение женщин.
Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях шел дядя
Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он зеленел густой муравой, и с него открывался вид на далекое пространство.
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял на своем, уверяя, что видел небо и землю,
мать, жену и
Максима.
— Вот-вот! — сказал
Максим. — Ты понял разницу. Когда-то, — ты был еще ребенком, —
мать пыталась объяснить тебе звуками краски.
Яркий день ударил по глазам
матери и
Максима. Солнечные лучи согревали их лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту теплоту, заменяя ее свежею прохладой. В воздухе носилось что-то опьяняющее до неги, до истомы.
Дядя
Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на глазах
матери являлись слезы, а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда
Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
Оба, и
мать и сын, так были поглощены своим занятием, что не заметили прихода
Максима, пока он, в свою очередь, очнувшись от удивления, не прервал сеанс вопросом...
Маленькая знакомка Петра представляла в себе все черты этого типа, который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано.
Мать слепого мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской дружбе. Понимал это и старый
Максим, которому казалось, что теперь у его питомца есть все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие слепого пойдет тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом…
— Что это с ним? — спрашивала
мать себя и других. Дядя
Максим внимательно вглядывался в лицо мальчика и не мог объяснить его непонятной тревоги.
Если б я мог увидеть таким образом
мать, отца, тебя и
Максима, я был бы доволен…
Он слышал также в открытое окно, как
мать и Эвелина о чем-то спорили с
Максимом в гостиной.
Тогда вдруг внешние звуки достигли его слуха в своей обычной форме. Он будто проснулся, но все еще стоял, озаренный и радостный, сжимая руки
матери и
Максима.
Он начинал расспрашивать обо всем, что привлекало его внимание, и
мать или, еще чаще, дядя
Максим рассказывали ему о разных предметах и существах, издававших те или другие звуки.
Малюта вышел. Оставшись один,
Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном.
Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его
матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье.
Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась
мать его.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила
Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался
Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит
Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри
мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Исполняя обещание, данное
Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к
матери своего названого брата и отдал ей крест
Максимов. Малюты не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.
— Премилостивый бог не оставит
матери моей, — ответил со вздохом
Максим. — Она простит меня.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир,
Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о
матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон
матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
— Эх, государь! — поспешил сказать Малюта, — куда твоя милость ни велит вписать
Максима, везде готов он служить по указу твоему! Да поди домой,
Максим, поздно; скажи
матери, чтобы не ждала меня; у нас дело в тюрьме: Колычевых пытаем. Поди,
Максим, поди!
— Брат мой, — сказал Серебряный, — нет ли еще чего на душе у тебя? Нет ли какой зазнобы в сердце? Не стыдись,
Максим, кого еще жаль тебе, кроме
матери?
— Прощай, Буян, — сказал
Максим, — стереги дом наш, служи верно
матери! — Он вскочил в седло, выехал в ворота и ускакал от родительского дома.
Про женщин очень памятно Дроздов говорит, хоть и не всегда понятно. С
Максимом они всё спорят, и на все слова Дроздова
Максим возражает: врёшь! Выдаёт себя Дроздов за незаконнорожденного, будто
мать прижила его с каким-то графом, а
Максим спрашивает...
— «Славься сим,
Максим Петрович, славься, нежная к нам
мать!» [«Славься сим,
Максим Петрович, славься, нежная к нам
мать!» — Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано из рассказа М.Загоскина «Официальный обед»: «Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих остался без всякой поправки, и певчие, по писанному, как по сказанному, проревели во весь голос: “Славься сим,
Максим Петрович!
Теперь надобно рассказать, куда привезли меня: это был дом старинных друзей моего отца и
матери,
Максима Дмитрича и Елизаветы Алексеевны Княжевичей, которые прежде несколько лет жили в Уфе, где
Максим Дмитрич служил губернским прокурором (вместе с моим отцом) и откуда он переехал, также прокурором, на службу в Казань.
Желая посоветоваться наперед в этом деле с друзьями,
мать ездила к
Максиму Дмитриевичу Княжевичу, но твердый, несколько грубый, хотя и добрый по природе, серб не одобрил этого намерения.
— Потерянный я человек… Зачем меня
мать на свет родила? Ничего не известно… Темь!.. Теснота!.. Прощай,
Максим, коли ты не хочешь пить со мной. В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином — получи и дай мне, я их пропью… Нет! Возьми себе на книги… Берешь? Не хочешь? Не надо… А то возьми? Свинья ты, коли так… Уйди от меня! У-уходи!
Там у него двоюродная сестра проживала,
мать Платонида. Ей сдал
Максим Чапурин дочь свою с рук на руки.
— Смотри же,
мать Платонида, сбереги Матрену, — продолжал
Максим Чапурин. — Коим грехом не улизнула бы… Слышишь?
— Марья! — послышался голос
Максима. — Где ты? Поди,
мать зовет!
Семен Иоаникиев был холост, племянники его
Максим и Никита, потерявшие
матерей ранее отцов, были тоже еще на линии женихов, и потому молодой хозяюшкой, но только по имени, так как за молодостью лет она не заправляла хозяйством, была дочь Якова Иоаникиева и сестра
Максима Яковлева — Ксения Яковлева Строганова, о загадочном недомогании которой он и вел разговор с ее нянькой Лукерьей Антиповной.
Был еще пятый член семьи Григория Лукьяновича, самое имя которого произносилось в доме за последнее время не только слугами, но и семейными, только шепотом, — это был сын Малюты,
Максим Григорьевич, восемнадцатилетний юноша, тихий и кроткий, весь в
мать, как говорили слуги, а вместе с тем какой-то выродок из семьи и по внешним качествам: красивый, статный, с прямым, честным взглядом почти детски невинных глаз, разумный и степенный не по летам, и хотя служивший в опричниках, но сторонившийся от своих буйных сверстников.
В доме Строгановых она жила с малых лет. Сначала была девчонкой на побегушках, еще при Анике Строганове, затем горничной, в этом доме она вышла замуж, вынянчила
Максима, сына Якова Иоаникиевича, овдовела и наконец была приставлена нянькой к родившейся Аксюше. И сына и дочь кормила сама
мать — жена покойного Якова Иоаникиевича.