Неточные совпадения
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и
стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в
Марка, встречаясь с ним в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке, на дне обрыва.
И, спросив бумаги, конверт и
марку, он
стал, прихлебывая свежую шипучую воду, обдумывать, что он напишет.
Затем
стало сходить на нет проевшееся барство. Первыми появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты — Клопы, Вогау, Гопперы,
Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали каждая компания свой стол.
Стал читать и видел, что ей всё понятно: в её широко открытых глазах светилось напряжённое внимание, губы беззвучно шевелились, словно повторяя его слова, она заглядывала через его руку на страницы тетради, на рукав ему упала прядь её волос, и они шевелились тихонько. Когда он прочитал о
Марке Васильеве — Люба выпрямилась, сияя, и радостно сказала негромко...
Иногда вставало в памяти мохнатое лицо дяди
Марка, но оно
становилось всё более отдалённым, расплываясь и отходя в обидное прошлое.
Все они собирались аккуратно по субботам, во время всенощной, в комнате дяди
Марка, а когда
стало теплее — в саду, около бани, под берёзами.
Они
стали друзьями, Никон почти поселился у Кожемякина и всё более нравился ему. Он особенно подкупал Матвея Савельева тем молчаливым и напряжённым вниманием, с которым слушал его рассказы о редких людях, о
Марке Васильеве, Евгении, Тиунове. Первые двое не вызывали у него никаких вопросов, а только удивление.
«Завтра же и поеду. Один, так один, не привыкать
стать! Будет уж, проболтался тут, как сорина в крупе, почитай, два месяца. А с теми — как-нибудь улажусь. Поклонюсь
Марку Васильеву: пусть помирит меня с Максимом. Может, Максимка денег возьмёт за бесчестье…»
Он усиленно старался говорить как можно мягче и безобиднее, но видел, что Галатская фыркает и хотя все опять конфузятся, но уже как-то иначе, лица у всех хмурые и сухие, лицо же
Марка Васильевича
становилось старообразно, непроницаемо, глаза он прятал и курил больше, чем всегда.
«Максим денно и нощно читает Марковы книги, даже похудел и к делу своему невнимателен
стал, вчера забыл трубу закрыть, и ночью мы с
Марком дрожью дрожали от холода. Бог с ним, конечно, лишь бы учился в помощь правде. А я читать не в силе; слушаю всё, слушаю, растёт душа и обнять всё предлагаемое ей не может. Опоздал, видно, ты, Матвей, к разуму приблизиться».
Лицо
Марка Васильева было изменчиво, как осенний день: то сумрачно и старообразно, а то вдруг загорятся, заблестят на нём молодые, весёлые глаза, и весь он
становится другим человеком.
— Здорово,
Марка! Я тебе рад, — весело прокричал старик и быстрым движением скинул босые ноги с кровати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу, посмотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно
стало на свои ноги: он усмехнулся, топнул раз босою пяткой, еще раз, и сделал выходку. — Ловко, что ль! — спросил он, блестя маленькими глазками. — Лукашка чуть усмехнулся. — Что, аль на кордон? — сказал старик.
— Позвольте, голуба, позвольте, позвольте, позвольте. Не так, не так. Ведь вы к кому обращаетесь? К самому
Марку Великолепному? Ну,
стало быть, вы не имеете ни малейшего представления о том, как в Древнем Риме подчиненные говорили с главным начальником. Глядите: вот, вот жест.
Большая часть людей, любящих литературу, заметит при этом, что в
статье нашей вовсе нет критики
Марка Вовчка.
Видя, как почтительно, с каким уваженьем ведет себя перед
Марком Данилычем Самоквасов, замечая, что и родитель говорит с ним ласково и с такой любовью, что редко с кем он говаривал так, Дуня почаще
стала заглядывать на Петра Степаныча, прислушиваясь к речам его. Слышит — он говорит про наследство.
Меж тем Василий Борисыч в келарне с девицами распевал. Увидев, что с обительского двора съезжает кибитка
Марка Данилыча, на половине перервал он «Всемирную славу» и кинулся стремглав на крыльцо, но едва успел поклониться и мельком взглянуть на уезжавшую Дуню. Смолокуров отдал ему степенный поклон и громко крикнул прощальное слово. Она не взглянула. Как вкопанный
стал на месте Василий Борисыч. Давно из виду скрылась кибитка, а он все глядел вслед улетевшей красотке…
Пуще прежнего
стала она лебезить перед Смолокуровым, больше прежнего ласкать Дунюшку, и при каждом свиданье удавалось ей вылестить у «
Марка богатого» то мучки, то крупки, то рыбки, то дровушек на бедность.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке,
стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что идет на Гребновскую пристань к
Марку Данилычу Смолокурову.
В чаянье другого двугривенного, а глядя по делу и целого рублевика, проглаголавший писарь вскочил поспешно со стула, отвел
Марка Данилыча в сторону и, раболепно нагнувшись к плечу его, вполголоса
стал уговаривать, чтоб он рассказал свою надобность, уверяя, что и без капитана он всякое дело может обделать.
Весна была, радовалась вся живая тварь, настали праздники, и люди тоже
стали веселы, а у
Марка Данилыча не тем пахло.
И были, и небылицы по целым вечерам
стала она рассказывать
Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про тех, что дома у мастериц обучались.
Как скоро Чубалов из письма Дарьи Сергевны узнал о смерти
Марка Данилыча, сейчас же
стал в путь сбираться. Брат Абрам
стал его отговаривать.
Меж тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба,
стало совсем светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву лошадей запрягать. Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивали ее о том и Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала, рассказать
Марку Данилычу.
— Смерть не люблю!.. — с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись от
Марка Данилыча. — Терпеть не могу, ежели мне кто в моих делах помогает. От помощников по́соби мало, а пакостей вдоволь. Кажись бы, мне не учиться
стать хитрые дела одной своей башкой облаживать?..
Богатства росли с каждым годом — десяти лет после братниной смерти не минуло, а
Марка Данилыча
стали уж считать в миллионе, и загремело по Волге имя его.
— Об этом, отец Прохор, нечего и толковать, — сказал Поликарп Андреич. — Опричь того, что
Марку Данилычу я всегда и во всякое время со всякой моей радостью готов услужить, насколько сил и уменья
станет, мы бы и по-человечеству должны были принять участие в таком несчастье Авдотьи Марковны. Не соскучилась бы только у нас, — прибавил он, обращаясь к Дуне.
Покорно исполнил Белянкин приказанье
Марка Данилыча. Смолокуров
стал писать, выговаривая вслух каждое слово...
По-прежнему приняла на свои руки Дарья Сергевна хозяйство в доме
Марка Данилыча и по его просьбе
стала понемногу и Дуню приучать к домоводству.
Как сбирались бежать, опять уговаривал я Мокея Данилыча, и опять не согласился он на побег, а только мне и тому уральскому казаку слезно плачучи наказывал: «Ежели, — говорит, — вынесет вас Бог, повестите, — говорит, — братца моего родимого
Марка Данилыча, господина Смолокурова, а ежели в живых его не
стало, племянников моих аль племянниц отыщите.
Марко Данилыч отвернулся от Фадеева, молча прошел к окну и
стал разглядывать улицу. После короткого молчанья Фадеев, неслышно шаг за шагом ступая вперед и вытянув шею по-гусиному, спросил вполголоса
Марка Данилыча...
А крещеное имя было ему Корней Евстигнеев. Был он тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес
Марку Данилычу известие о погибели его брата на льдинах Каспийского моря. С той поры и
стал он в приближенье у хозяина.
Стали разузнавать стороной мысли о замужестве богатой сироты и те кумушки, что прежде были засылаемы к
Марку Данилычу сватать купчиков.
Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требование
Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно ускользнула бы из рук. Согласился он. «Проценты взял Смолокуров за год вперед, — подумал Герасим Силыч, —
стало быть, и платеж через год… А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним…»
Уж после отправки к Дуне письма вспомнила Дарья Сергевна про Аграфену Петровну. Хоть в последнее время Дуня и переменилась к своему «другу любезному»,
стала к ней холодна и почти совсем избегала разговоров с ней, однако, зная доброе сердце Аграфены Петровны, Дарья Сергевна послала к ней нарочного. Слезно просила ее приехать к больному вместе с Иваном Григорьичем и со всеми детками, самой съездить за Дуней, а Ивана Григорьича оставить для распорядков по делам
Марка Данилыча…
Теперь, по смерти доброго
Марка Данилыча,
стала ты ни от кого не зависимою, тем более что и достатки тебе достались немалые.
Разбитной половой подал шесть пар «отменного лянсину». Митенька
стал разливать, с особенным вниманием обращаясь к
Марку Данилычу.
— Вот письмо, извольте прочесть, — сказал Лука Данилыч. Меркулов
стал читать. Побледнел, как прочел слова
Марка Данилыча: «А так как предвидится на будущей неделе, что цена еще понизится, то ничего больше делать не остается, как всего тюленя хоть в воду бросать, потому что не будет стоить и хранить его…»
— Малши́, пожалыстá, малши́, — тревожно
стал упрашивать татарин
Марка Данилыча.
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все
становились перед
Марком Данилычем, кричали и бранились один громче другого.
Стал поперек дороги и, повертывая лотком перед
Марком Данилычем, кричит во всю мочь звонким голосом...
Клики громче и громче. Сильней и сильней напирают рабочие на
Марка Данилыча. Приказчик, конторщик, лоцман, водоливы, понурив головы, отошли в сторону. Смолокуров был окружен шумевшей и галдевшей толпой. Рабочий, что первый завел речь о расчете, картуз надел и фертом подбоченился. Глядя́ на него, другой надел картуз, третий, четвертый — все… Иные
стали рукава засучивать.
Кивнул Субханкулов головой и
стал пристально разглядывать
Марка Данилыча, но в ответ не сказал ему ни слова.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи то́тчас одна за другой
стали подъезжать к
Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
— А то, что ежели мои речи походят на правду, так
стану я
Марку Данилычу советовать, венчал бы тебя в великороссийской.
Не по себе
стало, наконец, Петру Степанычу, не может он придумать, что сталось с
Марком Данилычем; всегда с ним был он ласков и разговорчив, а тут ровно что на него накатило.
Быстро с места вскочил Самоквасов и с сияющими глазами
стал благодарить и
Марка Данилыча, и Зиновья Алексеича, что не забыли его.
— Есть у меня икона хорошá Марка-то Евангелиста, — сказал он. — Редкостная. За рублевскую выдавать не
стану, а больно хороша. Московских старых писем. Годов сот четырех разве что без маленького.
— А я ведь далеко за Дуней ездила, в Рязанскую губернию. И только что воротилась, в первую же ночь
Марка Данилыча не
стало.
Потом за «добрым делом»
стали наезжать свахи из больших городов — из Мурома, из Шуи, из Ярославля, даже из Москвы — везде по купечеству знали, что у
Марка Данилыча больше миллиона в сундуке и одна-единственная дочка Авдотья Марковна.
— Этот Корней с письмом ко мне от Смолокурова приехал, — шепотом продолжал Володеров. — Вот оно, прочитайте, ежели угодно, — прибавил он, кладя письмо на стол. — У
Марка Данилыча где-то там на Низу баржа с тюленем осталась и должна идти к Макарью. А как у Макарья цены
стали самые низкие, как есть в убыток, по рублю да по рублю с гривной, так он и просит меня остановить его баржу, ежели пойдет мимо Царицына, а Корнею велел плыть ниже, до самой Бирючьей Косы, остановил бы ту баржу, где встретится.