Неточные совпадения
В большой комнате на крашеном полу крестообразно
лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около
стены,
у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване
лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а
у стены на маленьком, овальном столике торжественно
лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
В углу двора, между конюшней и каменной
стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз,
у ствола его были сложены старые доски и бревна, а на них, в уровень с крышей конюшни,
лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или
лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся
у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со
стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было,
лежать ли на спине и смотреть в
стену, сидит ли
у него Алексеев или он сам сидит
у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
На столе
лежала Библия и другие книги, рукоделья, тетради и т. п.,
у стены стояло фортепиано.
Вечером я
лежал на кушетке
у самой
стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от
стены, а я отделяюсь от кушетки.
Пошел я в угол искать и
у стены на Григория Васильевича лежащего и наткнулся, весь в крови
лежит, в бесчувствии.
К утру ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись периодами затишья. Когда рассвело, я не узнал места: одна фанза была разрушена до основания,
у другой выдавило
стену; много деревьев, вывороченных с корнями,
лежало на земле. С восходом солнца ветер упал до штиля; через полчаса он снова начал дуть, но уже с южной стороны.
Труп Небабы
лежал у церковной
стены, а возле ружье. Он застрелился супротив окон своего дома, на ноге оставалась веревочка, которой он спустил курок. Инспектор врачебной управы плавно повествовал окружающим, что покойник нисколько не мучился; полицейские приготовлялись нести его в часть.
Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине легла длинная тень, на востоке
лежала тяжелая туча, даль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали
у синих теней то белую
стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку на кресте дальней колокольни.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором
лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола,
у стены, стояло костяное распятие.
Вдоль
стены у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на ее железках
лежало одно только розовое пикейное одеяло;
у другой
стены — простой некрашеный стол и две грубых табуретки.
В следующей комнате, куда привел хозяин гостя своего, тоже висело несколько картин такого же колорита; во весь почти передний угол стояла кивота с образами; на дубовом некрашеном столе
лежала раскрытая и повернутая корешком вверх книга, в пергаментном переплете; перед столом
у стены висело очень хорошей работы костяное распятие; стулья были некрашеные, дубовые, высокие, с жесткими кожаными подушками.
На палубе было пусто, только в проходах
у стен рубок, куда не достигали брызги,
лежали спящие люди.
В единственной чистой комнате дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по
стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой, словно грудь
у генерала дореформенной школы; в одном из простенков виднелся простой стол, покрытый загаженным сукном, на котором
лежали исповедные книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым в нее пером; в восточном углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
Королева Марго
лежала на постели, до подбородка закрывшись одеялом, а рядом с нею,
у стены, сидел в одной рубахе, с раскрытой грудью, скрипач-офицер, — на груди
у него тоже был шрам, он
лежал красной полосою от правого плеча к соску и был так ярок, что даже в сумраке я отчетливо видел его.
В первой, в которую вошел Оленин по крутой лесенке,
лежали пуховики, ковры, одеяла, подушки на казачий манер, красиво и изящно прибранные друг к другу
у одной лицевой
стены.
Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный,
лежал навзничь
у одной из
стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо падали жгучие косые лучи.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной
стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха;
у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом
лежала четвертый год
у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
Я
лежал на какой-то твердой, как камень, клеенчатой кушетке, а рядом
у стены стояла кровать.
У этой
стены лежат розвальни кверху полозьями и обрубок бревна, длиною аршина в четыре.
Клещ
лежит на куче дерева
у правой
стены.
Когда, наконец,
у него не стало больше терпения
лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски
стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять.
Быстро сбегая с лестницы, Евсей садился где-нибудь в тени и оттуда наблюдал за Анатолием. Двор был маленький, со всех сторон его ограждали высокие
стены домов,
у стен лежал грудами разнообразный хлам, на нём сидели, отдыхая, мастеровые, мастерицы, а на средине его Анатолий давал представление.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где
лежала Ольга;
стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают
у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
Он
лежал у глухой незастеклённой
стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как рябина;
лежать было жёстко; он покрыт своей изношенной лисьей шубой, и на нём толстый зимний пиджак.
—
У нас спереди-то с гнильцой сено
лежало, а сзади зеленое, вёдреное; так теперь похуже-то сено к
стене переложим, а хорошее будет впереди.
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала
у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо
лежала на полу.
Он
лежал в небольшой комнате, возле гостиной,
у задней
стены, на широком кожаном диване во вкусе «империи», с золотым барельефом на высокой прямой спинке; барельеф этот представлял свадебную процессию
у древних.
Ларион к
стене отвалится, опираясь руками о скамью, откроет рот и смотрит удивлённый; я на печи
лежу, а сердце
у меня замирает печально-сладостно.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши
лежали на полу,
у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в
стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
По
стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост,
лежал учитель и хрипел. Глаза
у него были широко открыты, обнаженная грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряженное выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и — не мог и невыразимо страдал от этого.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли
у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них
лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег.
У крыльца, вдоль
стены,
лежит кверху дном лодка, занесенная снегом. И почти каждый вечер перед прощанием фельдшер говорит...
Пусть с какой-то тоской безотрадной
Месяц с ясного неба глядит
На Неву, что гробницей громадной
В берегах освещенных
лежит,
И на шпиль, за угрюмой Невою,
Перед длинной
стеной крепостною,
Наводящей унынье и сплин.
Мы не тужим.
У русской столицы,
Кроме мрачной Невы и темницы,
Есть довольно и светлых картин.
Челюсть
у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха легкими кивками головы, ее правая рука
лежала на камнях
стены, левая теребила пуговицу кофты.
Анатоль обернулся — человек двадцать пленных
лежали в крови, одни мертвые, другие в судорогах — столько же живых и легко раненных стояли
у стены.
Его новая знакомая, которую мы отныне будем звать Эмилией, ввела его чрез темный и сырой чуланчик в довольно большую, но низкую и неопрятную комнату, с громадным шкафом
у задней
стены, клеенчатым диваном, облупившимися портретами двух архиереев в клобуках и одного турка в чалме над дверями и между окон, картонами и коробками по углам, разрозненными стульями и кривоногим ломберным столом, на котором
лежала мужская фуражка возле недопитого стакана с квасом.
Лежа на своей постели, я мог видеть из-за перегородки стол с лампой
у противоположной
стены.
Имущества
у них было очень мало, но на окнах всегда стоял ряд порожних бутылок, по росту, начиная от четверти и кончая соткой, а на
стене висели бубен и треугольник, и
лежала хорошая гармония.
Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки — сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения
лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневелых
стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как
у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.
Келья
у Фуркасова была маленькая, но светлая и держалась чисто, опрятно. В божнице стоял литой из меди крест да три образа — Спасителя, Богородицы, Иоанна Предтечи. Под божницей
лежали пять-шесть книг и небольшой запас восковых свеч. На
стене «Распятие плоти».
У двух других
стен тянулись деревянные нары, на которых вместо подстилок
лежали кожи сохатых и шкуры медведей.
Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда, как после селедки. Я
лежу на своей кровати, ворочаюсь с боку на бок и стараюсь уснуть. За
стеной, в другой комнате не спит и ворочается мой дедушка, отставной генерал, живущий
у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и шуршит своим накрахмаленным колпаком.
В двух светлых комнатах стояли койки. Старухи были одеты в темные холщовые сарафаны. Иные сидели на койках и работали или бродили, две
лежали лицом к
стене и одна
у печки, прямо на тюфяке, разостланном по полу, босая, в одной рубахе.
Теркин
лежал в той же позе, лицом к
стене, но с открытыми глазами. Мириться он к ней не пойдет. Ее необузданность, злобная хищность давили его и возмущали. Ни одного звука
у нее не вылетело, где бы сказались понимание, мягкая терпимость, желание слиться с любимым человеком в одном великодушном порыве.
Они взяли вправо, в низкую комнату, уходившую в какой-то провал, отгороженный перилами. Вдоль
стены, на необитом диване,
лежало кучками платье. В углу,
у конторки, дежурил полный бритый лакей в синем ливрейном фраке и красном жилете.
У перил стоял другой, худощавый, пониже ростом, с бакенбардами.
Георгий Дмитриевич. Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, — ведь она была не без хитрости, Алеша! — и ничем не могу стереть ее!
Лежу на диване и плачу, а сам
у…
у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к
стене).