В горах Сихотэ-Алиня

Нa следующий день мы расстались. Удэхейцы вошли в лодки и, пожелав нам счастливого пути, отчалили от берега. Когда обе улимагды достигли порога, удэхейцы еще раз послали нам приветствия руками и скрылись в каменных ловушках. Мы остались одни и сразу почувствовали себя отрезанными от мира, населенного людьми. Теперь нам предстояло выполнить самую трудную часть пути.

Я не хотел тратить напрасно время и предложил моим спутникам собираться в дорогу. Наладив тяжелые котомки, мы пошли по ключику Чжанге Уоляни, представляющему собой горный ручей километров в двадцать длиной и протекающему по распадку между двумя отрогами главного водораздела. Западный склон Сихотэ-Алиня, обращенный к реке Гобилли, покрыт смешанным лесом, носившим на себе следы огня. На местах пожарищ выросли тонкоствольные березняки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Деревья росли как-то странно, в сильно наклонном положении, иные вершинами совсем пригнулись к земле, что, вероятно, можно объяснить обледенением их зимой. В самых истоках речка разбилась на три небольших ручейка. Памятуя указание, данное удэхейцами, мы пошли вправо. Подъем на гребень Сихотэ-Алиня был настолько крут, что вынуждал нас двигаться зигзагами и карабкаться на четвереньках, хватаясь руками за корни деревьев. Самый перевал представлял собой седловину высотою 1 200 метров над уровнем моря, покрытую лесом, состоящим из ели, пихты, березы и лиственицы. Добравшись до вершины, мы сели отдыхать. Чжан-Бао лег на землю и тотчас же поднялся.

— Суй ню (вода есть), — сказал он уверенно.

Мы стали прислушиваться, и, действительно, где-то неглубоко под землей тоненькой струйкой лилась вода. Мы поспешно стали разбрасывать камни и через несколько минут открыли источник с чистейшей ледяной водой. Здесь мы и заночевали.

На другое утро все встали раньше солнца и разделились на три части. Я и Чжан-Бао пошли на юг по водоразделу.

Сихотэ-Алинь представляет собой высокую гряду, которая тянется по направлению от северо-востока к юго-западу и слагается из ряда плоских вершин, покрытых осыпями. Обломки каменной породы лежат так ровно и плотно, что можно подумать, как будто нарочно их кто-нибудь пригонял друг к другу. На гребне водораздела леса нет, лишь по обширным ягельным тундрам разбросаны одиночные кусты багульника и кедрового стланца. Я ожидал, что после дождей атмосфера очистится, но сверх всякого ожидания воздух был наполнен мглою. В ней тонули не только дальние сопки, но и те, что были в непосредственной близости. По небу проходили большие облака и то открывали, то закрывали солнце, отчего панорама принимала то веселый, то мрачный вид, сообразно с этим вселяя в нас то надежду, то сомнение.

Я сел на камень и стал зарисовывать профили виднеющихся вдали горных цепей.

Некоторое время, я сидел неподвижно и смотрел на планшет. Когда я поднял голову, то вдруг увидел — на соседней вершине животное аспидно-бурого цвета со странной удлиненной головой и большими ветвистыми рогами. Это был северный олень. Он, видимо, учуял меня и пустился наутек. Через минуту животное скрылось в лощине, заросшей кедровым стланцем.

Кстати, два слова о северном олене. Южная граница его распространения в Уссурийском крае проходит от реки Саласу через верхнее течение Хунгари, потом Анюя, верховья Копи и выклинивается у моря около мыса Успения. Но и в этих местах он немногочисленен и держится на гольцах по вершинам гор, где есть достаточно корма.

Орочи называют его Ию и убивают его только тогда, когда он случайно попадает под выстрел.

В пятницу 27 июля мы начали спуск с водораздела. На следующий день я определил поправку хронометра, а в полдень взял высоту солнца.

Тишина в лесу, гулкое эхо и хмурое небо предвещали непогоду. Когда мы выступили с бивака, начал накрапывать дождь. Несмотря на ненастье, все были бодро настроены. Сознание, что мы перешли Сихотэ-Алинь и теперь спускались по воде, бегущей к морю, радовало моих спутников. Но радость их была преждевременной, потому что успех нашего предприятия зависел от многих причин и главным образом от того, как скоро удастся найти орочей на реке Хуту.

Восточный склон Сихотэ-Алиня более полог, чем западный, и слагается как бы из нескольких больших террас. Горный ручей, служивший нам путеводной нитью, то низвергался вниз мелкими каскадами, то просачивался подо мхом, заболачивая почву, иногда на значительном протяжении.

2 августа наш маленький отряд достиг места, где Партами впадает в Буту. Перед нами открылась большая болотистая котловина, со всех сторон обставленная невысокими сопками, имеющими вид размытых холмов. Такой ландшафт типичен для предгорьев Сихотэ-Алиня. Широкая, слабо всхолмленная равнина была покрыта сфагновым мхом и редкою лиственицей. Здесь не было видно ни зверей, ни птиц, ни насекомых. Свист ветра, пробегающего по вершинам полузасохших деревьев, еще более усугублял впечатление лесной пустыни. Переходя болото, я как-то отделился от отряда и, взглянув со стороны на своих спутников, увидел, что каждый из них окружен как бы облаком легкого тумана. Это вились над ними мошки и комары. К вечеру мы достигли устья реки Паргами. После дождей она разлилась и во многих местах затопила болото.

Километров через пять мало-помалу начал вновь вырисовываться характер горной страны; сделалось суше, но зато стали встречаться непропуски. Читатель, пожалуй, не знает, что значит «непропуск». Это горный отрог, подходящий к реке вплотную. У подножья его образовались глубокие водоемы, и потому обойти его со стороны реки нельзя. Надо с тяжелыми котомками взбираться на кручи.

Чтобы взять один непропуск, иной раз уходит, полдня времени и много сил.

Этот переход показался всем очень утомительным, в особенности он трудно дался С. Ф. Гусеву, попавшему в тайгу впервые. Почтенный геолог совершенно не обладал чувством ориентировки, часто отставал, терял наши следы и уходил в сторону. Каждый раз надо было разыскивать его и напрасно терять дорогое время. Близорукий, он плохо видел без очков, да и очки терял, и тогда он уже совершенно ничего не видел. Сухую ель Гусев принимал за утес, разговаривал с пнем и прыгал через канаву там, где ее не было вовсе. Самым же большим недостатком его была полная беспомощность. Есть такие люди, с которыми случаются всякие неприятные истории. Палатка обвалится ни на кого другого, а именно на него. Однажды он попал босой ногой в котел с кашей, другой раз уронил мыло в реку, а, потянувшись за ним, сам упал в воду. Не замечая, что одна лямка вытянулась, Гусев долгое время нес котомку на одном плече, отчего страдал физически. Однажды мы дали ему нести алюминиевый котелок. Гусев привязал его так, что крышка болталась и звенела. Я рассчитывал убить какого-нибудь зверя в пути, но Гусев своим звоном мешал охоте. Он шел впереди, а я производил съемку и немного отстал. Я попросил казака догнать Гусева и привязать его котелок, как следует.

— Не надо, — ответил казак. — Пусть идет так. Если он потеряется, легче найти его будет в лесу.

По рассеянности Гусев, собираясь в путешествие, захватил с собой неравные комплекты белья: трое кальсон и одну старенькую рубашку, которая скоро изорвалась. Тогда он проявил инициативу и ухитрился надеть на себя кальсоны вместо рубашки. На груди у него получился косой крест с пуговицами, а сзади пузырь, надуваемый ветром. Штрипки белых панталон он разрезал и завязал около кистей рук, вследствие чего получились рукава с буфами. В этом странном одеянии Гусев походил на ландскнехта. Сначала мы все помирали со смеху, но потом привыкли к его наряду.

Пусть читатель не подумает, что Гусев был посмешищем моих спутников. Мы все относились к нему с уважением, сочувствовали его неприспособленности и всячески старались ему помочь. Больше всего был виноват я сам, потому что взял с собой человека, мало приспособленного к странствованиям по тайге.

5 августа мы дошли до впадения реки Аделами в Буту. Отсюда уже можно было плыть на лодках. Мы решили долбить две улимагды. Нашли подходящие деревья, свалили их и оголили от коры. На изготовление лодок ушло четверо суток.

По тому, как начался рассвет, по тишине в лесу и по быстро бегущим облакам на небе видно было, что опять собирается ненастье. И действительно, часов в восемь утра первые дождевые капли упали на землю. Недостаток продовольствия заставлял нас торопиться. Вода в реке была мутная и стояла на прибыли, а лодки были сделаны недостаточно умело, тяжелые, неповоротливые. В первый же день малая улимагда разбилась о камни. Люди успели выбраться на бурелом, а палатки, фотографический аппарат и значительная часть продовольствия погибли. Тогда мы разделились на две группы: одна с грузами следовала на лодке, а другая шла пешком. К вечеру 11 августа мы дошли до какой-то высокой скалистой сопки. Казаки принялись устраивать бивак, и я пошел на гору, чтобы посмотреть, нет ли где дыма, указывающего на присутствие людей. Сверху мне хорошо была видна долина реки Буту. Около левого скалистого берега на камнях пенилась вода. Правый низменный берег выступал вперед мысом. Здесь река делала поворот. На самом конце низменного берега, наклонившись, росла большая старая ель. Возвратившись на бивак, я сказал Крылову, чтобы завтра он держал лодку поближе к старой ели и подальше от левого берега, где много опасных камней.

Надо сказать, что путешествие по Уссурийскому краю, и в особенности плавание по горнотаежным рекам, сопряжено с такими неожиданностями, что заранее быть уверенным в выполнении намеченного маршрута невозможно. Так случилось и с нами. Ночью старая — «натулившаяся» ель упала в воду и вершиной застряла на камнях у левого берега, а мы, ничего не подозревая, сели в лодку и поплыли вниз по течению реки, стараясь держаться правого берега. На повороте улимагду подхватила сильная струя воды, и в это время я увидел злополучную ель. Комель ее лежал на берегу, а ствол почти касался воды; сучья были загнуты по течению. Не успели мы схватиться за шесты, как ель со скоростью быстро бегущего поезда сразу надвинулась на нас. Дальше случилось что-то такое, в чем я совершенно не мог отдать себе отчета. Помню воду кругом себя, затем пошли какие-то зеленые полосы и камни, точно бочки, поставленные друг на друга. Что-то зацепило меня за рубашку, но вскоре отпустило. Потом я всплыл на поверхность и вздохнул полной грудью. Впереди из воды показался обломленный нос лодки, рядом плыли шесты и еще какие-то вещи. Я сообразил, что надо плыть по течению, направляясь к берегу. Скоро руки мои коснулись дна, и я встал на ноги.

Авария обошлась без человеческих жертв. С большим трудом мы вытащили лодку из-под плавника. Она была пуста и так изломана, что не годилась для плавания. Все имущество погибло: ружья, продовольствие, походное снаряжение, запасная одежда. Осталось только то, что было на себе; у меня — поясной нож, карандаш, записная книжка и засмоленная баночка со спичками. Весь день употребили на поиски утонувшего имущества, но ничего не нашли.

Печальную картину представлял собой наш бивак. Все понимали серьезность положения: обратный путь отрезан; на Гобилли не было ни лодок, ни людей. Оставалось одно — итти вперед без всякой надежды найти помощь. Надо было решить, какой стороны реки держаться. Несомненно, дальше река сделается шире и многоводнее, и переправа будет затруднительной. Почему-то всем казалось, что удобнее итти левым берегом. В одном месте Буту разбилась на два рукава, заваленных плавником, по которому мы и перешли на другую сторону реки. Это была ошибка, как выяснилось несколько дней спустя. Левый берег оказался гористым, частые непропуски вынуждали нас взбираться на кручи и тратить последние силы.

Трудно передать на словах чувство голода. По пути собирали грибы, от которых тошнило. Мои спутники осунулись и ослабели. Первым стал отставать Гусев. Один раз он долго не приходил. Вернувшись, я нашел его лежащим под большим деревом. Он сказал, что решил остаться здесь на волю судьбы. Я уговорил Гусева итти дальше, но километра через полтора он снова отстал. Тогда я решил, чтобы он шел между казаками, которые за ним следили и постоянно подбадривали.

На третий день к вечеру Чжан-Бао нашел дохлую скверно пахнущую рыбу. Люди бросились к ней, но собаки опередили их и в мгновение ока сожрали падаль. Измученные, голодные люди уныло, и молча шли друг за другом. Только добраться бы до реки Хуту. В ней мы видели свое спасение.

Мы все ужасно страдали от мошки, ее особенно много появлялось во вторую половину дня, когда солнце начинало склоняться к горизонту. С радостью мы встречали вечерний закат; сумерки и ночная тьма давали отдых от ужасного «гнуса». [Так называют сибиряки мошку.]

На четвертые сутки мы дошли до топкого болота, пришлось опять взбираться на кручи. В это время Альпа поймала молодого рябчика и стала его торопливо есть. Я бросился к ней, чтобы отнять добычу. Собака отбегала и старалась скорее съесть рябчика. Я крикнул на нее, отнял изжеванную птицу и первый раз в жизни толкнул свою Альпу ногой. Она отошла в сторону и нехорошо посмотрела на меня. В этот же день вечером мы убили ее и мясо разделили на части. Бедная Альпа! Восемь лет она делила со мной все невзгоды походной жизни. Своею смертью она спасла меня и моих спутников.

Между тем с Гусевым стало твориться что-то неладное. То он впадал в апатию и подолгу молчал, то вдруг начинал бредить с открытыми глазами. Дважды Гусев уходил, казаки догоняли его и силой приводили назад. Цынги я не боялся, потому что мы ели стебли подбела и черемуху, тифозных бактерий тоже не было в тайге, но от истощения люди могли обессилеть и свалиться с ног. Я заметил, что привалы делались все чаще и чаще. Казаки не садились, а просто падали на землю и лежали подолгу, закрыв лицо руками.

Наконец 16 августа мы дошли до места слияния рек Хуту и Буту. Ни через ту, ни через другую переправиться было нельзя: у нас не было ни топоров, ни веревок, чтобы сделать плот, не было сил, чтобы переплыть на другую сторону реки.

Один раз понадобилось перебросить через маленькую проточку жердь длиною в 7 метров и толщиною в обыкновенную пивную бутылку. Вшестером мы не в силах были перенести ее на расстояние шестидесяти шагов. Она выскальзывала из рук и казалась невероятно тяжелой.

17 августа поднялись на ноги только я, Чжан-Бао и Дзюль. Мои спутники находились в каком-то странном состоянии: сделались суеверны, начали верить снам, приметам и ссориться из-за всякого пустяка. Все мы были как нервнобольные.

Какая-то ворона летела над рекой и, увидев на берегу лежащих людей, села на соседнее дерево и каркнула два раза. Вдруг Гусев сорвался с места.

— Ворона, ворона! — дико закричал он и бросился в лес за птицей.

Следом за ним вскочили Косяков и Димов и с теми же криками «ворона, ворона» побежали вдогонку за Гусевым. Я тоже было побежал, но вдруг опомнился.

— Стойте, сумасшедшие! — закричал я что было силы. — Куда вы бежите?!

Косяков остановился и стал звать Димова. Мало-помалу все успокоились и пошли искать Гусева. Они нашли его в кустах среди бурелома. Он лежал на земле ничком и что-то шептал. На глазах его были слезы. Гусев не сопротивлялся и дал привести себя обратно на бивак.

Прошло еще трое суток. На людей было страшно смотреть. Они сильно исхудали и походили на тяжелых тифознобольных. Лица стали землистого цвета, сквозь кожу явственно выступали очертания черепа. Мошка тучами вилась над не встававшими с земли людьми. Я и Дзюль старались поддерживать огонь, раскладывая дымокуры с наветренной стороны. Наконец свалился с ног Чжан-Бао. Я тоже чувствовал упадок сил; ноги так дрожали в коленях, что я не мог перешагнуть через валежину и должен был обходить стороною.

На берегу рос старый тополь. Я оголил его от коры и на самом видном месте ножом вырезал стрелку, указывающую на дупло, а в дупло вложил записную книжку, в которую вписал все наши имена, фамилии и адреса.

Теперь все было сделано. Мы приготовились умирать.

Было начало сентября. Осень властно вступила в свои права. Ночи стали холоднее. Днем мы страдали от мошки, а ночью от холода.

Одежда наша износилась до последней степени, а обувь была в еще более печальном состоянии.

В ночь на 4 сентября никто не спал, все мучились животами. Оттого, что мы ели все, что попадало под руки, желудки отказывались работать, появлялась тошнота и острые боли в кишечнике. Можно было подумать, что на отмели устроен перевязочный пункт, где лежали раненые, оглашая тайгу своими стонами. Я перемогал себя, но чувствовал, что делаю последние усилия.

Вдруг где-то далеко внизу по реке раздался выстрел, за ним другой, потом третий, четвертый. Все заволновались и начали спорить. Одни настаивали на необходимости как-нибудь дать знать людям, стреляющим из ружей, о нашем бедственном положении; другие говорили, что надо во что бы то ни стало переплыть реку и итти навстречу охотникам; третьи советовали развести большой огонь. Но выстрелы больше не повторялись.

Ночь была очень холодная, и никто не смыкал глаз. Я смотрел на огонь и думал. Если стреляли удэхейцы, то, вероятно, они били медведя, а присутствие медведя на берегу реки указывает на начавшийся ход рыбы. Если охота туземцев была удачной, они вернутся назад, и мы погибли; если нет, они пойдут дальше вперед по реке, и мы спасены. Потом я вспомнил про Альпу, и мне стало жаль ее. С этими мыслями, сидя на валежине, я задремал. Мне грезился какой-то бал, где было много людей. Танцующие пары вертелись у меня перед глазами и постоянно закрывали собой огонь. Вместо музыки слышалось какое-то пение, похожее на стоны. В зале открыты окна, и оттого было так холодно. Вдруг среди пляшущих людей появилась ворона, она прыгала по земле, воровски озираясь по сторонам. Я потянулся, чтобы схватить ее, качнулся, чуть было не упал и открыл глаза.

Светало. Костер догорал. Над рекой повис густой туман. Сквозь него неясно были видны горы по ту сторону Хуту. В это время на самой середине реки появился какой-то темный предмет. Это была улимагда и в ней два туземца. Не спуская глаз с лодки, я протянул руку и тронул спящего рядом со мной человека, думая, что это Дзюль, но это оказался Гусев. Он вскочил на ноги и дико закричал. Тогда поднялись все остальные и тоже принялись кричать. Я видел, как туземцы задержали лодку, проворно повернули ее назад и скрылись в тумане. Возбуждение моих спутников сменилось отчаянием. Они стали кричать и в одиночку, и все разом, спорили и укоряли друг друга. Только Дзюль и Чжан-Бао сохранили самообладание.

Минут через двадцать туман стал подниматься кверху. Река была совершенно пустынна. Я просил моих спутников успокоиться и подождать восхода солнца. Была слабая надежда, что лодка, может быть, еще вернется.

Прошел час, другой, я уже начал терять надежду. Вдруг Крылов сделал мне какой-то знак. Я не сразу его понял. Казак пригибался к земле, стараясь возможно больше скрыть свое присутствие, и шопотом повторял одно слово:

— Собака!

Я взглянул в указанном направлении и, действительно, увидел собаку. Она сидела на противоположном берегу и, насторожив уши, внимательно смотрела на нас. На душе у меня сразу отлегло. Значит, туземцы не ушли, а спрятались где-то в кустах. Тогда я вышел на берег и закричал:

— Би Чжанге, нюгу лоца, агдэ ини бу цзяпты маймакэ (т. е. «Я Чжанге, шесть русских, много дней ничего не ели»).

Через несколько минут из зарослей поднялся человек. Я сразу узнал в нем ороча. Мы стали переговариваться. Выслушав меня, он сказал, что их лодка находится ниже по течению, что он отправится назад к своему товарищу и вместе с ним придет к нам на помощь. Ороч скрылся, собака тоже побежала за ним, а мы уселись на берегу и с нетерпением стали отсчитывать минуты.

— Идут, — вдруг сказал Дзюль.

Действительно, одна лодка показалась из-за поворота.

— Еще лодка, — заметил Крылов.

— Третья, — крикнул Косяков.

— Люди много ходили, — сказал, поднимаясь на ноги, Чжан-Бао.

Действительно, плыли три лодки, на которых люди усиленно работали шестами. Через четверть часа они подошли к нашему биваку. Это был встречный отряд Николаева. Тогда случилось то, чего я вовсе не ожидал. Меня, Дзюля и Крылова оставили силы, и мы опустились на землю, а те, кто лежал, не вставая, уже несколько дней на гальке, поднялись на ноги.

Наши спасители привезли с собой жидкий отварной рис. Мы с жадностью набросились на пищу, но с первых же глотков почувствовали себя дурно. Началась сильная рвота. Несколько раз мы принимались за еду и каждый раз с тем же результатом.

Из расспросов выяснилось, что Николаев по прибытии отправился на поиски нас вверх по реке Хади, поднялся по ней километров на сто и, не найдя наших следов, возвратился к морю. Спустя две недели он возвратился с орочем с реки Тумнина.

Старшина селения Хуту-Дата Федор Бутунгари, прослышав, что я пошел к Анюю и что Николаев ищет нас на реке Хади, послал к нему гонцов с извещением, что надо итти вверх по Хуту, Буту и Паргами.

— Судя по времени, — говорили орочи, — Чжанге должен был давно уже выйти к морю, значит случилось какое-то несчастье и потому надо торопиться.

Мой помощник тотчас выступил в путь. Федор Бутунгари подробно рассказал ему, где и как нас искать, и дал переводчиков. Николаев поднимался по реке Хуту очень быстро, сокращая ночевки и время на отдыхах. Последняя ночь застала его в пути, километрах в трех от нашего бивака. Случайно впереди него шла еще одна улимагда с двумя орочами-охотниками, которые ничего не знали о нашем путешествии. Каждый вечер Николаев делал в воздух три-четыре выстрела. Их-то мы и слышали, а на рассвете увидели орочей, которые приняли нас за чалдонов (бродяг) и спрятались в прибрежных зарослях.

После такого сильного нервного напряжения появилась необычайная слабость. Едва я вошел в лодку и лег на приготовленное мне место, как почувствовал, что веки мои слипаются сами собой. Мне стало трудно говорить и ни о чем не хотелось думать. Когда лодки отходили от берега, я в последний раз взглянул на бивак, который едва не стал нашей могилой. Дуплистое дерево с затеской, примятая трава и груда золы на месте угасшего костра — все это так запечатлелось в моей памяти, что потом, хотя прошли многие годы, никакие другие образы не могли заслонить собою воспоминаний об этом случае.

Река Хуту течет сначала с севера на юг, а после принятия в себя реки Буту круто поворачивает на северо-восток. Наш голодный бивак, как помнит читатель, находился у слияния обеих рек. Каждая из них близ устья принимает в себя по большому притоку — Содолинго и Аделами. Местность эта называется Чжауса. Отсюда на значительном протяжении правый берег Хуту высокий нагорный и слагается из пород массивно-кристаллических. С левой же стороны выступают речные террасы новейшего образования, состоящие из обломков горных пород, перемешанных с глиной, песком и илом. Лодки, управляемые опытными руками орочей, быстро плыли вниз по течению. Туман рассеялся окончательно. Было тепло и светло. Порой я приходил в себя, открывал глаза и видел красивые горы, чистые плесы реки и лес по берегам ее. Какие-то пестрые птицы порхали и, вытянув длинные шеи, торопливо проносились над лодкой. Гусев каждый раз пугался их, принимая за ворон.

В самой долине леса состоят из пород широколиственных — мельком я видел маньчжурский ясень, тополь Максимовича, белую березу и какие-то высокоствольные тальники. Лиственицы взбирались на более возвышенные места, постоянно смешиваясь с елью и пихтой, которые по вершинам горных хребтов царили безраздельно и в своём сообществе терпели только каменную березу.

Река Хуту и все ее притоки по справедливости считаются богато населенными зверем. В верховьях Буту держатся лось, кабарга, соболь и росомаха. По среднему течению в горах с левой стороны обитают северные олени. По правым притокам орочи иногда видят изюбров, кабанов и изредка тигров.

Когда начало смеркаться, мы пристали к острову в местности Лелю. Одеяние Гусева и странное поведение его обратило на себя внимание орочей. Они долго смотрели на него и затем спросили, таким ли он был на Анюе. По их словам, местность, где мы долбили лодки, считается «нечистой». Орочи боятся туда ходить и всегда рассчитывают свой маршрут так, чтобы ночевать выше или ниже. Там неоднократно были случаи, когда люди вдруг беспричинно чего-нибудь пугались и после этого становились душевнобольными. То же случилось, по их мнению, и с Гусевым. Вот почему он и блуждал по лесу, а мы потерпели аварию и чуть не погибли от голода.

Нам все время хотелось есть, и мы жадно набрасывались на пищу, но каждый раз после еды появлялось головокружение и тошнота. Всю ночь напролет мы лежали у огня, страдая приступами болезни. Когда рассвело, я не узнал своих спутников. У всех нас оказались распухшие лица и ноги. Пересилив себя, я еле добрался до лодки. Солнечный восход застал нас уже в дороге.

Красивая и спокойная в верхнем течении река Хуту становится бурливой и быстрой около устья. Здесь она разбивается на несколько проток, иногда таких узких, что в них едва могли повернуться лодки, иногда очень широких, порожистых и заваленных валежником.

— Тумни ходи есть, — сказал один из орочей и указал на горы, расположенные под прямым углом к реке Хуту.

Протока, по которой мы плыли, стала забирать вправо, а слева подошла еще какая-то другая большая протока.

Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.

Орочи взялись за весла, направляя лодку к тому берегу, где течение было быстрее. Протоки становились шире, многоводнее и казались длинными озерами.

Но вот и сам Тумнин! Удэхейцы называют его Томди, а орочи — Тумни (к последнему названию прибавили букву «н»). Большая величественная река спокойно текла к морю. Левый берег ее нагорный, правый — частью низменный и поемный и слагается из невысоких террас. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие древесной растительностью. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей, словно там, под водою, был другой мир, такой же реальный, как и тот, в котором мы обитали.

Солнечное сияние, широкий водный простор, даль, открывающаяся на необозримое пространство, и душевное равновесие после пережитых страданий благотворно действовали на истомленный организм и вызывали дремоту.

Проехав километра три по Тумнину, орочи свернули в одну из правых проток, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько ребятишек сновало по воде в разных направлениях. Это орочские дети забавлялись в лодках. Веселые крики и смех оглашали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды. Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Некоторое время они стояли неподвижно, но потом, узнав сородичей, не торопясь, пошли к берегу.

— Ну, здравствуй, — говорили орочи, протягивая нам руки.

Как при первом свидании на Хуту, так и теперь, когда я ближе присмотрелся к ним, я не нашел их однотипными. Одни из них имели овальные лица без усов и бороды, небольшой нос, смуглую кожу и правильный разрез глаз. У других было плоское скуластое лицо, обросшее черной бородой, широкий выгнутый нос и глаза с монгольской складкой век. Первые были небольшого роста с поразительно маленькими руками и ногами, вторые роста выше среднего, широкие в костях и с хорошо развитыми конечностями.

Все орочи были одеты в костюмы, представляющие собой точные копии удэхейских, только без вышивок.

Мужчины носили волосы, заплетенные в одну косу, а женщины — в две косы. Прибавьте к этому браслеты и кольца на руках и большие серебряные серьги в ушах, и вы получите ясное представление об орочском прекрасном поле. Только старые женщины имели в носу маленькие сережки (тэматыни).

Орочский старшина Федор Бутунгари принадлежал ко второй антропологической группе. Это был крупный человек, лет сорока, с черной окладистой бородой. Наделенный от природы живым и проницательным умом, он имел большое влияние на всех тумнинских жителей. Я поблагодарил его за оказанную мне помощь.

— Спасибо не надо! Спасибо не надо! — ответил Бутунгари смущенно и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.

Пока разгружались лодки, я стал осматривать деревушку. Селение Хуту-Дата (что в переводе значит «Устье реки Хуту») расположено по обе стороны Тумнинской протоки и состояло из бревенчатых домиков и нескольких юрт. Орочские домики имеют вид русских построек, но плохо сколочены, с маленькими окнами и досчатыми дверцами. Они расположены как попало, без всякого порядка. За домиками, ближе к лесу, стояли амбары на высоких сваях. Несколько лодок валялось на берегу. Собаки были на привязи. Тучи мошкары, словно серый туман, вились над ними. Чтобы укрыться от гнуса, собаки вырыли глубокие норы в земле и залезли в них так, что снаружи остались видными только хвосты. У большинства их гноились глаза.

Скоро все селение приняло свой обычный вид. Люди разошлись по домам, собаки забились в ямы еще глубже, а ребятишки снова побежали на берег. Глядя на этих малышей, я невольно поражался умению и ловкости, с которой они плавали на оморочках и бросали острогами в небольшие кусочки дерева, которые должны были изображать рыб. Если бы наши дети очутились в лодке на середине реки, какой переполох подняли бы матери, а здесь орочки спокойно поглядывали на своих ребят. Одна женщина закричала своему сыну, чтобы он съездил зачем-то на другую сторону реки. Тут же я видел маленьких девочек, которые носили на спине большие связки хвороста, значительно превосходящие их размерами.

Бутунгари пригласил нас к себе. Его дом состоял из одной большой комнаты с дверьми, отворяющимися прямо на улицу, и с двумя окнами, обращенными на реку. В одном углу стояла небольшая железная печка с коленчатыми трубами. У двух других стен тянулись деревянные нары, на которых вместо подстилок лежали кожи сохатых и шкуры медведей. Около окон стояли скамья и стол с двумя табуретками. Простая лампа с закопченным стеклом, четыре старые фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копье и шаманский бубен дополняли убранство помещения. Пол и потолок были сколочены плохо. Множество комаров, мух и слепней с жужжанием билось в стекла.

Тотчас женщины поставили на стол закопченный чайник, стаканы из толстого стекла, белые блюдца и купленный хлеб.

Ожидался ход рыбы. Весенний ход кеты был очень слабый и на несчастье совпадал с большой водой.

— Наша шибко боится, — говорил Бутунгари. — Рыба нету — собака пропади, собака пропади — охота ходи не могу, охота ходи нету — чего-чего купи не могу.

Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звезд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костер, и свет его ярко отражался в черной, как смоль, воде.

Вдруг я увидел какую-то фигуру, приближающуюся ко мне быстрыми шагами, без головного убора, завернутую в одеяло и с палкой в руках. Это был Гусев. Он остановился, посмотрел на огонь и, протянув вперед руку, медленно сказал:

— Так вот оно что!

Я окликнул его. Гусев вздрогнул и мелкими шажками подбежал ко мне.

— Знаете, куда мы попали, — заговорил он скороговоркой. — Мы снова пришли на Анюй. Я узнаю это место. Вот и река, вот и остров, и сопка знакомая…

Я стал его уговаривать итти спать.

— Куда? — спросил он. — Где наш бивак? Он на той стороне. Видите огонь. Как мы теперь туда попадем, — бормотал он в беспамятстве.

Я взял его под руку и привел к дому Бутунгари. Когда Гусев успокоился, я снова вышел на берег реки и долго сидел на опрокинутой вверх дном лодке. Сырость, проникшая под складки одежды, давала себя чувствовать. Я вернулся домой и лег на кан, но сон бежал от моих глаз. Меня беспокоило душевное состояние Гусева. Я решил как следует одеть его в Императорской гавани и на пароходе отправить во Владивосток.

Снаружи слышался какой-то шорох. Словно крадучись, накрапывал дождь. Капли его били в стекла окон. По соседству ворчали не поладившие между собою собаки, и кто-то бредил во сне.

На другой день, несмотря на ненастье, мы распрощались с Бутунгари и отправились к морю на двух лодках.

Ветер дул нам навстречу, и потому орочи шли на шестах, придерживаясь мелководья. До устья реки было километров сорок пять. После принятия реки Хуту Тумнин разливается на несколько рукавов. С левой стороны главного русла тянутся обширные торфяные мари, поросшие редкостойной лиственицей, а за ними виднеется большая гора Иода с магнитной аномалией на шестнадцать градусов.

Самые низовья Тумнина представляют собой обширную заводь. Раньше это был залив, глубоко вдающийся в сушу. Потом он отделился от моря широкою песчаной косою и превратился в лагуну, постепенно заполняемую выносами рек. Современная лагуна — наиболее глубокое место залива. Многочисленные острова в устье реки совсем недавнего образования. Они еще не успели покрыться растительностью. Границами древнего залива является базальтовая гряда, которая в настоящее время образует правый край лагуны, а слева такой же длинный базальтовый язык около реки Улике. Последняя раньше непосредственно вливалась в море, а теперь впадает в лагуну около теперешнего устья Тумнина.

Уже смеркалось, когда мы достигли селения Дата. В нем была полная тишина. Ночные тени неслышными волнами обволакивали горы, лес и орочские домики. Точно серые, невзрачные зверьки, испугавшиеся чего-то, они сбились в кучу и притаились около высокого утеса. В неподвижной и зеркально гладкой воде лагуны отражались отблески вечернего заката. Слышался запах моря. Вот и Улике! Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом. Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам переносить вещи. Здесь мы узнали, что все мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай. Первый маршрут от Амура к морю был окончен.

После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив в наше распоряжение всю юрту. Вследствие болезненного состояния я опять не мог спать. Я лежал на жестком ложе с открытыми глазами и ни о чем не хотел думать. Слышно было, как снаружи доносился шум морского прибоя; слышно было, как квакали лягушки в воде и стрекотали ночные кузнечики. На рассвете в юрту вошел А. Сагды и объявил, что море разбушевалось, ехать нельзя и потому вставать не надо. Я воспользовался его советом и, повернувшись на другой бок, уснул тяжелым сном. Когда я проснулся, было уже поздно.

При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега Улике. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхе. Кроме крыш, они имеют еще боковые стенки.

Люди помещаются на полу по обе стороны огня, женщины ближе к дверям. Тут же на полках, связанных лыком, помещалась деревянная и берестяная посуда, среди которой я заметил несколько белых тарелок.

Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Весь день они работают: носят дрова, скоблят шкуры зверей или мнут рыбью кожу, варят обед или шьют обувь и починяют одежду. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя в доме. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости.

Орочи любят держать около своих домов разных птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец. Близ юрты А. Сагды в особом помещении, сложенном из толстых бревен, сидел медведь. Его убьют на празднике, когда он достигнет полного возраста, как это делают гиляки и айны.

Медведь был злой и сквозь щели в бревнах старался лапой хватить любопытных, заглядывающих в его темницу. В другом домике я увидел молодую лису. В движениях ее было что-то порывистое, собачье и что-то грациозное, кошачье. По соседству на сушилках, привязанный за ногу, сидел орел. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал перья у себя на груди. Около крайнего дома в деревянном ящике сидели только что пойманные две молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между решетинами клетки. Тут же внутри юрты по полу прыгала привязанная за ногу озорница-сойка. Она издавала резкие крики и, согнув на бок голову, поглядывала в дымовое отверстие в крыше, где виднелось небо и солнце.

После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки Улике. Антон Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку. Коса, отделяющая ее от моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственицей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет.

За перелеском широкой полосой тянулись пески, на которых во множестве валялись створки раковин.

Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в него. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезается в море, и кажется, будто там еще течет Тумнин. Навстречу ему идут волны, темные, с острыми гребнями. Они вздымаются все выше и выше, но, столкнувшись со стремительным течением реки, сразу превращаются в пенистые буруны.

И вот в такую-то ветреную погоду орочи селения Дата выходят в море на охоту за нерпами. Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трех больших лодках отправились за морским зверем. Дело было весной, в марте. Надо было дойти до сплошного льда, где они рассчитывали найти много тюленей. Погода была хорошая, море тихое. Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лед и на нем много нерп. Они принялись за охоту с увлечением. В короткий срок они убили девяносто одно животное. Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошел снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно итти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагруженные лодки не могли скоро двигаться. Небо все больше и больше заволакивало тучами. Орочи потеряли ориентировку и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нем трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили на лед лодки, укрепили на веслах палатки и стали выжидать конца бури. Двое суток бушевало море.

Опасаясь, что волнением может взломать лед, старики велели держаться около лодок. За неимением дров они жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда; когда надо было согреть воду. На третий день ветер начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда туман рассеялся, они увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи. Уезжая со льдины, они побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества своих собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления. Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали погибшими.