Неточные совпадения
Больной удержал в своей руке руку брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из
комнаты.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по
комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Тревога, крики ужаса, стоны… Разумихин, стоявший на пороге, влетел в
комнату, схватил
больного в свои мощные руки, и тот мигом очутился на диване.
(Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в
комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к
больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
Пролежав в
комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к
больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В
комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу.
Больной и девушка ели яблоки.
— Профессор Захарьин в Ливадии, во дворце, орал и топал ногами на придворных за то, что они поместили
больного царя в плохую
комнату, — вот это я понимаю! Вот это власть ума и знания…
Больной и без сил, лежа в версиловской
комнате, которую они отвели для меня, я с болью сознавал, на какой низкой степени бессилия я находился: валялась на постели какая-то соломинка, а не человек, и не по болезни только, — и как мне это было обидно!
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по
комнатам в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми,
больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров.
Привалов схватился за голову и забегал по
комнате, как раненый зверь; вопрос Бахарева затронул самое
больное место в его душе.
Слабое движение руки, жалко опустившейся на одеяло, было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около
больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить
больного, и все осторожно вышли из
комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...
— Как видите… Состарилась, не правда ли?.. Должно быть, хороша, если знакомые не узнают, — говорила Зося, с завистью
больного человека рассматривая здоровую фигуру Привалова, который точно внес с собой в
комнату струю здорового деревенского воздуха.
В то самое мгновение, когда Красоткин отворил дверь и появился в
комнате, все, штабс-капитан и мальчики, столпились около постельки
больного и рассматривали только что принесенного крошечного меделянского щенка, вчера только родившегося, но еще за неделю заказанного штабс-капитаном, чтобы развлечь и утешить Илюшечку, все тосковавшего об исчезнувшей и, конечно, уже погибшей Жучке.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье
больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в
комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Все эти
комнаты стояли совсем пустыми и необитаемыми, потому что
больной старик жался лишь в одной комнатке, в отдаленной маленькой своей спаленке, где прислуживала ему старуха служанка, с волосами в платочке, да «малый», пребывавший на залавке в передней.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть
комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою
комнату; в ней были дети и женщины,
больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести
комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Муж почти не выходил из
комнаты; это был сухой, черствый старик, чиновник с притязанием на помещичество, раздражительный, как все
больные и как почти все люди, потерявшие состояние.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской
комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, — положили
больного в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что пошел в коридор погреться к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
А что, теперь, все сидит в
комнате, в халате, представляет
больного?
Порой в окне, где лежала
больная, в щель неплотно сдвинутых гардин прокрадывался луч света, и мне казалось, что он устанавливает какую-то связь между мною, на темной улице, и
комнатой с запахом лекарств, где на белой подушке чудилось милое лицо с
больным румянцем и закрытыми глазами.
В этот момент в
комнату ворвалась Пашенька, и
больной закрыл голову подушкой. Она обругала доктора и увела Галактиона за руку.
Больная тоже предпочитала молодого доктора и слабо улыбалась, когда он входил в ее
комнату.
В
комнате, где лежал
больной, окна были плотно закрыты.
Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по
комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в
больное место у всех членов семейства.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той
комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей груди.
— Вы, кажется… страдаете? — проговорил он тем тоном, каким обыкновенно говорят доктора, приступая к
больному. — Я сам… медик (он не сказал: доктор), — и, проговорив это, он для чего-то указал мне рукой на
комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, — я вижу, что вы…
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели
больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди
комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого
больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал
комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Он попытался сказаться
больным, когда, несколько дней спустя, Лаврецкий заехал за ним в коляске, но Федор Иваныч вошел к нему в
комнату и уговорил его.
Шум, произведенный Афимьею и Котырло при их сражении за халат, разбудил
больного, и он тревожно спросил о причине этого шума. Кусицын, мыча и расхаживая по
комнате, рассказал ему, что это и за что происходит.
Он стремительно достигал
комнаты, где истеричничала Ольга Сергеевна, громовым словом и многознаменательным движением чубука выгонял вон из этой
комнаты всякую живую душу и затем держал к корчившей ноги
больной такую речь...
В доме шептались, как при опасном
больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны
комнату; сама Лиза молча лежала на кровати Евгении Петровны. У нее был лихорадочный озноб.
Больной становилось хуже с каждою минутою. По целой
комнате слышалось легочное клокотание, и из груди появлялись окрашенные кровью мокроты.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в
комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в
комнате бабушки, рядом с горницей
больного дедушки.
Стоявшая тут же в
комнате, у ног
больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга.
Она внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как ее черные, сверкающие
больным, лихорадочным блеском глаза пристально и неотступно следили за мной во все продолжение рассказа. В
комнате было уже темно.
Евгений Константиныч проснулся довольно поздно, когда на фабрике отдали свисток к послеобеденным работам. В приемных
комнатах господского дома уже толклись с десяти часов утра все главные действующие лица. Платон Васильич с пяти часов утра не выходил с фабрики, где ждал «великого пришествия языков», как выразился Сарматов. Прейн сидел в спальне Раисы Павловны, которая, на правах
больной, приняла его, не вставая с постели.
Но когда она пришла в маленькую, чистую и светлую
комнату больницы и увидала, что Егор, сидя на койке в белой груде подушек, хрипло хохочет, — это сразу успокоило ее. Она, улыбаясь, встала в дверях и слушала, как
больной говорит доктору...
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот
больного, наполняя
комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
— Почему это начальство вдруг так обеспокоилось? — говорил он, бегая по
комнате. — Семь обысков было ночью. Где же
больной, а?
Квартира молодого Пастухова расположена была на одной лестнице со стариком, прямо над его квартирой, и лежал
больной сын прямо над той
комнатой, где лежал и приговоренный к смерти старик.
Так как ей, ухаживая за
больным, приходилось довольно часто входить и выходить из избы через хозяйскую
комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и даже начали под конец браниться, когда она вздумала под утро поставить самовар.
Входя в дом Аггея Никитича, почтенный аптекарь не совсем покойным взором осматривал
комнаты; он, кажется, боялся встретить тут жену свою; но, впрочем, увидев
больного действительно в опасном положении, он забыл все и исключительно предался заботам врача; обложив в нескольких местах громадную фигуру Аггея Никитича горчичниками, он съездил в аптеку, привез оттуда нужные лекарства и, таким образом, просидел вместе с поручиком у
больного до самого утра, когда тот начал несколько посвободнее дышать и, по-видимому, заснул довольно спокойным сном.
В то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом доме было несколько потише, потому что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись
больной, сидела в своей
комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал к Рыжовым. Дверь в
комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец к нему выглянула одна из горничных.
Больной помещался в самой большой и теплой
комнате. Когда к нему вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна — совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна — в некотором отдалении.
Иногда он и сам замечал, что
больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой
комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда, на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял лежать иногда даже на неделю.
Кожемякин тоже не спускал глаз с доктора, глядя на него угрюмо, недоброжелательно, и, когда он уходил, — ещё в
комнате надевая на затылок и на правое ухо мягкую шляпу, —
больной облегчённо вздыхал.
Дни пошли крупным шагом, шумно, беспокойно, обещая что-то хорошее. Каждый день
больной видел Прачкина, Тиунова, какие-то люди собирались в Палагиной
комнате и оживлённо шумели там — дом стал похож на пчелиный улей, где Люба была маткой: она всех слушала, всем улыбалась, поила чаем, чинила изорванное пальто Прачкина, поддёвку Тиунова и, подбегая к
больному, спрашивала...
Со всем тем
больной оставил постель и начал ходить по
комнате; Берсенев переехал к себе на квартиру; но он каждый день заходил к своему, все еще слабому, приятелю и каждый день по-прежнему уведомлял Елену о состоянии его здоровья.
Она сходила посмотреть на заснувшего
больного своего отца, воротилась в свою
комнату, легла и спокойно заснула.