Неточные совпадения
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю. Ты иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он?
как назвать его?»
—
Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Опять я испугалася,
Макара Федосеича
Я не узнала: выбрился,
Надел ливрею шитую,
Взял в руки булаву,
Как не бывало лысины.
Смеется: — Что ты вздрогнула? —
«Устала я, родной...
—
Как нет дома? — ворвался я в переднюю силой, — да быть же не может!
Макар Иванович умер!
Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас спросил его:
как он глядит на
Макара Ивановича вообще и что он об нем думает?
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший
Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен,
как крепостной, подозвав
Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
— Ты чего? — подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна, — что, ты
как его нашел,
Макар Иванович? — указала она на меня пальцем.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к
Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
— Насчет
Макара Ивановича?
Макар Иванович — это,
как ты уже знаешь, дворовый человек, так сказать, пожелавший некоторой славы…
Говоря, например, о том,
как солдат, возвратясь в деревню, не понравился мужикам,
Макар Иванович выразился: «А солдат известно что: солдат — „мужик порченый“.
Но у
Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и доктора. Так
как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного,
как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться,
как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у
Макара Ивановича и «
как раз когда не надо»!
В глазах ее этот брак с
Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом,
какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
— Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, — рассмеялся
Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович,
как с нашей барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он, показывая на маму.
Повторяю опять: он решительно
как бы прилепился к
Макару Ивановичу, и я часто ловил на лице его чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню,
как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем,
как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о
Макаре Ивановиче, тогда
как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Версилов
как бы боялся за мои отношения к
Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять,
как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
— Да я только так посижу маненько, с людьми-то, — пробормотал
Макар Иванович с просящим,
как у ребенка, лицом.
— А
как вы,
Макар Иванович, смотрите на грех самоубийства? — спросил я его по тому же поводу.
И вдруг
Макар Иванович, все еще бледный, с трясущимся телом и
как бы еще не опомнившись, повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом проговорил ей...
Этот
Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю,
как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
Но увы! с первых шагов на практике, и почти еще до шагов, я догадался, до
какой степени трудно и невозможно удерживать себя в подобных предрешениях: на другой же день после первого знакомства моего с
Макаром Ивановичем я был страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.
Вопрос следующий:
как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная,
как бессильная муха, она, уважавшая своего
Макара Ивановича не меньше чем какого-то Бога,
как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого греха?
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно
как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у
Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
И вот
как раз мы досидели до того момента, когда солнечный луч вдруг прямо ударил в лицо
Макара Ивановича.
Но в
Макаре Ивановиче, мне казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не одна только невинность простодушия:
как бы выглядывал пропагандист.
Он даже получил «дар слезный»,
как выразился незабвенный
Макар Иванович в своей повести о купце; впрочем, мне кажется, что Версилов проживет долго.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу.
Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но
как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Подходила, наконец, часто к дверям из своей кухни Лукерья и, стоя за дверью, слушала,
как рассказывает
Макар Иванович.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее уйти, потому что тоже страх
как не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о
Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
В избе-то дивятся: „Ишь к
Макару как привязалась“.
Что же до
Макара Иванова, то не знаю, в
каком смысле он потом женился, то есть с большим ли удовольствием или только исполняя обязанность.
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного
Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова. Не беспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мне за это на шею и чтобы мы все завыли
как телята от умиления!
Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад,
как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о
Макаре Ивановиче, — помните ли,
как я был с вами тогда «развязен»?
Макар Иванович,
как я с первого взгляда заметил, состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же миг не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.
Версилов, выкупив мою мать у
Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор,
как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
—
Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я
как раз вчера и все дни этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только прежде не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Он был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова,
как бы ожидая от него подтвердительного слова. Повторяю, все это было так неожиданно, что я сидел без движения. Версилов был взволнован даже не меньше его: он молча подошел к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к
Макару Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
Преступление это,
как он сам рассказывал Нехлюдову, было делом не его,
Макара, а его, нечистого.
Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей,
как он делал это обыкновенно после общего чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним. Между прочим, он рассказал ему про то обращение к нему
Макара и про историю его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на лице Нехлюдова.
Уж на что, кажется, искусники были Луи — Филипп и Меттерних, а ведь
как отлично вывели сами себя за нос из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною того,
как там, в этих местах,
Макар телят гоняет.
Нарочно,
как доброго человека, отвел я его потихоньку в сторону: «Слушай,
Макар Назарович, эй, не смеши народ!
Замараевы не знали,
как им и принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже пожалел про себя, что тятенька ничего не пьет, а то он угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа
Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, — одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу других, особенно таких важных свидетелей,
как о.
Макар и запольские купцы.
— Ловко катается, — заметил Анфим. — В Суслоне оказывали, что он ездит на своих, а с земства получает прогоны. Чиновник тоже. Теперь с попом
Макаром дружит… Тот тоже хорош: хлеба большие тысячи лежат, а он цену выжидает. Злобятся мужички-то на попа-то… И куда, подумаешь, копит, — один,
как перст.
Недоволен был только сам поп
Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем погубил такого человека, и пугали судом, когда потребуют свидетелем. Даже такие друзья,
как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.
— У меня, брат, было строго. Еду по уезду,
как грозовая пуча идет. Трепет!.. страх!.. землетрясенье!.. Приеду куда-нибудь, взгляну, да что тут говорить! Вот ты и миллионер, а не поймешь, что такое был исправник Полуянов. А попа
Макара я все-таки в бараний рог согну.
В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп
Макар с попадьей, то мельник Ермилыч. Было о чем поговорить. Поп
Макар как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.
На дрогах, на подстилке из свежего сена, сидели все важные лица: впереди всех сам волостной писарь Флегонт Васильевич Замараев, плечистый и рябой мужчина в плисовых шароварах, шелковой канаусовой рубахе и мягкой серой поярковой шляпе; рядом с ним,
как сморчок, прижался суслонский поп
Макар, худенький, загорелый и длинноносый, а позади всех мельник Ермилыч, рослый и пухлый мужик с белобрысым ленивым лицом.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп
Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот
как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа
Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Поп
Макар скоро показался и сам. Он вышел из-за кустов в одной рубашке и жилете. Черная широкополая поповская шляпа придавала ему вид какого-то гриба или Робинзона из детской книжки. Разница заключалась в тоненькой,
как крысиный хвост, косице, вылезавшей из-под шляпы.