Неточные совпадения
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает
простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и
из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Но не успел он кончить, как
из рядов вышел
простой, изнуренный шпицрутенами прохвост и велиим голосом возопил...
Кити низко и грациозно присела в своем выписанном
из Парижа очень
простом, то есть очень нарядном летнем платье.
Ей казалось всё это гораздо
проще: что надо только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой больше корму и пойла, и чтобы повар не уносил помои
из кухни для прачкиной коровы.
Программа нынешнего обеда ему очень понравилась: будут окуни живые, спаржа и la pièce de résistance [главное блюдо] — чудесный, но
простой ростбиф и сообразные вины: это
из еды и питья.
Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный
из деревни; дружба с губернатором, который был товарищем, и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более всего —
простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение о его мнимой гордости.
— У меня хозяйство
простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и
из них, это правда.
И
из этого мглистого, кое-как набросанного поля выходили ясно и оконченно только одни тонкие черты увлекательной блондинки: ее овально-круглившееся личико, ее тоненький, тоненький стан, какой бывает у институтки в первые месяцы после выпуска, ее белое, почти
простое платьице, легко и ловко обхватившее во всех местах молоденькие стройные члены, которые означались в каких-то чистых линиях.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал
из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь
из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с
простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек.
«Ах, какое мученье!» — кричали
из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же
простаивали иногда довольное время.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная
из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за
простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
Он любил
простую жизнь козаков и перессорился с теми
из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай
из нее выбежали,
простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
В воздаянье
Он вынул
из неё
простые потроха.
Иван Кузмич, вышедший в офицеры
из солдатских детей, был человек необразованный и
простой, но самый честный и добрый.
— Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители
из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, —
простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. — И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: — Грамотность — тоже не всякому на пользу.
Солдат поднял из-под козырька фуражки темные глаза на Якова и уже
проще, без задора, даже снисходительно сказал...
«В ней действительно есть много
простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна
из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась
простая мысль, что в мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить свободу, только они позволят отойти в сторону
из стада людей, каждый
из которых бешено стремится к независимости за счет других.
И первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще
простое и мудрое, выжмет
из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой;
из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень
простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
Самгин свернул в переулок, скупо освещенный двумя фонарями; ветер толкал в спину, от пыли во рту и горле было сухо, он решил зайти в ресторан, выпить пива, посидеть среди
простых людей. Вдруг,
из какой-то дыры в заборе, шагнула на панель маленькая женщина в темном платочке и тихонько попросила...
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то писала, сидя за столом, перед нею стоял стеклянный кувшин с жидкостью мутно-желтого цвета и со льдом. В
простом платье, белом,
из батиста, она казалась не такой рослой и пышной.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один
из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и
проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
— Странные характеры наблюдаю я у современной молодежи, — продолжала она, посыпая клубнику сахаром. — Мы жили
проще, веселее. Те
из нас, кто шел в революцию, шли со стихами, а не с цифрами…
Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни
простыми язвами. Никто
из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
«У ней
простое, но приятное лицо, — снисходительно решил Обломов, — должно быть, добрая женщина!» В это время голова девочки высунулась
из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой, кивнула ей головой, и она скрылась.
С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все враждебное
из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие
простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать.
Его отношения к ней были гораздо
проще: для него в Агафье Матвеевне, в ее вечно движущихся локтях, в заботливо останавливающихся на всем глазах, в вечном хождении
из шкафа в кухню,
из кухни в кладовую, оттуда в погреб, во всезнании всех домашних и хозяйственных удобств воплощался идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей.
Она надела на седые волосы маленький
простой чепчик; на ней хорошо сидело привезенное ей Райским
из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком
из старого пожелтевшего кружева. На креслах в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут гости к завтраку и обеду.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о
простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются
из того, чтобы быть
проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез
из кожи подделаться под простоту.
— Нет, и не может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете:
простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).] в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите
из роли кузена и друга — позвольте напомнить вам.
«Что делать? рваться
из всех сил в этой борьбе с расставленными капканами и все стремиться к чему-то прочному, безмятежно-покойному, к чему стремятся вон и те
простые души?» Он оглянулся на молящихся стариков и старух. «Или бессмысленно купаться в мутных волнах этой бесцельно текущей жизни!»
Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и большие и малые, и глупые и ученые, и даже
из самого
простого звания бывают, и все суета.
Когда я убежал потом от Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес (самым
простым средством: в адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки,
из коих узнал, что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно.
«Твое место не здесь, а там», — указал он мне крошечную комнатку налево
из передней, где стоял
простой стол, плетеный стул и клеенчатый диван — точь-в-точь как теперь у меня наверху в светелке.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать
из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не
простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был
из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень
простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется,
проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного
из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вы говорили, что эта «живая жизнь» есть нечто до того прямое и
простое, до того прямо на вас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем…
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами,
простых этаких русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Впрочем,
простой народ, работающий на воздухе, носит плетенные
из легкого тростника шляпы, конической формы, с преширокими полями. На Яве я видел малайцев, которые покрывают себе голову просто спинною костью черепахи.
Крышу поддерживает ряд
простых, четыреугольных, деревянных столбов; она без потолка,
из тесаных досок, дом первобытной постройки, как его выдумали люди.
И
простой и непростой народ — все были одеты в белые бумажные, или травяные (grasscloth), широкие халаты, под которыми надеты были другие, заменявшие белье; кроме того, на всех надето было что-то вроде шаровар
из тех же материй, как халаты, у высших белые и чистые, а у низших белые, но грязные.
Выйдешь
из каюты на полчаса дохнуть ночным воздухом и
простоишь в онемении два-три часа, не отрывая взгляда от неба, разве глаза невольно сами сомкнутся от усталости.
Вдруг, когда он стал объяснять, почему скоро нельзя получить ответа
из Едо, приводя, между причинами, расстояние, адмирал сделал ему самый
простой и естественный вопрос: «А если мы сами пойдем в Едо морем на своих судах: дело значительно ускорится?
За обедом я взял на минуту веер
из рук Кавадзи посмотреть:
простой, пальмового дерева, обтянутый бумажкой.
Только в пользу одной шерстяной материи, называемой «английской кожей» и употребляемой
простым народом на платье, он сделал исключение, и то потому, что панталоны
из нее стоили всего два шиллинга.
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые; немногие были в
простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы
из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева, еще зеленые, и тотчас пить, то сок прохладен; но когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших
простых орехов. Мы делали
из ядра молоко, как
из миндаля: оно жирно и приторно; так пить нельзя; с чаем и кофе хорошо, как замена сливок.