Помпадуры и помпадурши

Кому из петербургских обывателей не известен Дмитрий Павлыч Козелков? Товарищи и сверстники звали его Митей, Митенькой, Козликом и Козленком; старшие, завидевши его, улыбались, как будто бы у него был нос не в порядке или вообще в его физиономии замечалось нечто уморительное. Должность у Козелкова была не мудреная: выйти в двенадцать часов из дому в департамент, там потереться около столов и рассказать пару скандалёзных анекдотов, от трех до пяти погранить мостовую на Невском, потом обедать в долг у Дюссо, потом в Михайловский театр, потом… потом всюду, куда ни потянет Сережу, Сережку, Левушку, Петьку и прочих шалунов возрождающейся России. Вот и все. Козелков прожил таким образом с самого выхода из школы до тридцати лет и все продолжал быть Козленком и Митенькой, несмотря на то что по чину уж глядел в превосходительные. Старшие все-таки улыбались при его появлении и находили, что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали: «Что, Козлик, сегодня хватим?» — «Хватим», — отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался даже за получаемые в нос щелчки.

Но в тридцать лет Козелкова вдруг обуяла тоска. Перестал он рассказывать скандальные анекдоты, начал обижаться даваемыми ему в нос щелчками, и аккуратнее прежнего пустился ловить взоры начальников. Одним словом, обнаружил признаки некоторой гражданственной зрелости.

— Митька! да что с тобой, шут ты гороховый? — спрашивали его сверстники.

— Mon cher! мне уж все надоело!

— Что надоело-то?

— Все эти Мальвины… Дюссо… одним словом, эта жизнь без цели, в которой тратятся лучшие наши силы!

— Повтори! повтори! как ты это сказал?

— Messieurs! Митенька говорит, что у него есть какие-то «лучшие» силы.

— Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь есть, кроме золотушного худосочия?

И т. д. и т. д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г. Семевского, уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.

— Красавица была! — шамкала старая девственница, — и бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, — или нет… кто бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

— Le général Münich, ma tante, [Генерал Миних, тетушка (фр.).] — отвечал Митя наудачу.

— Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!..

Но, высказавши эти несколько слов, старуха уже утомлялась и засыпала. Потом, через несколько минут, опять просыпалась и начинала рассказывать:

— Ведь этот Данилыч-то из простых был! Ну да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне… а как Хованский-то был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк…

Одним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова. Князь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну «ma chère enfant». [Мое милое дитя (фр.).] В то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.

Однажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.

— Ma tante, — сказал он, — я хотел бы пристроиться.

— Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон…

— Mais comme ill'a traitée, le barbare! [Но как он ее третировал, варвар! (фр.)] — вставил от себя словцо старик князь.

— Pardon, ma tante, я не об этом говорю… Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.

— Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом! Однажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна…

— Ma tante, il ne s’agit pas de cela! [Не о том идет речь, тетушка! (фр.)] нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!

— Le gamin a raison! [Малый прав! (фр.)] мы с вами увлеклись, chère enfant! — произнес князь.

— Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, — опять начал Козелков.

— Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал…

— Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!

— Le gamin a raison! — повторил князь.

— Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку…

— Вам, молодой человек, при дворе хочется место получить?

— Нет, я хотел бы в губернию…

— Гм… а в мое время молодые люди всё больше при дворе заискивали… В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали… вы помните, chère enfant?

Одним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию. Известие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.

— Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? — спрашивал один.

— А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? — приставал другой.

— Messieurs! он маркёра Никиту губернским контролером сделает!

— Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!

— Подкачивать Митьку!

— И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!

А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.

Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.

— Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! [Мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать (фр.).] — серьезно убеждал он Левушку Погонина.

— Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!

— Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак…

— Ну, ты и иди и так и этак!

— Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым — и больше ничего!

Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркёр — и тот удивился.

— Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! — заметил Погонин, — Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?

— Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, — отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.

— Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!

Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.

— Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! — сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.

Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.

— В наше время, молодой человек, — сказал он, — когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела…

— Я, князь, постараюсь.

— Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une célébrité! [Знаменитость! (фр.)] Вся губерния знала его comme un coquin fiéffé, [Как отъявленного жулика (фр.).] но дела шли отлично!

На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, — и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет «мягко стлать, да жестко спать». Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам «Козелков — малый удивления достойный»! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.

Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно «малый удивления достойный» — и ничего больше.

Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, — тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семиозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.

Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он «достолюбезный сын церкви»; жена губернского предводителя сказала: «Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен»; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он «в таких младых летах, а подит-кось!». Один губернский прокурор, как человек жёлчный, отозвался: «А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!» Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.

С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.

Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое. Предводитель был малый суровый и бесцеремонный и на всех вообще «сатрапов» смотрел безразлично, то есть как на лиц, мешавших дворянству развиваться беспрепятственно. Он постоянно был в контре со всеми губернаторами; некоторых из них он называл «фофанами», других «прощелыгами», всех вообще — «государевыми писарями». В особенности же негодовал он в тех случаях, когда ему, по делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.

— Нет, да вы сообразите, — говорил он, выходя из себя, — каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!

И когда ему замечали, что все эти лица точно такие же дворяне, как и он сам, он неизменно показывал в ответ фигу и приговаривал:

— Чтоб дворянин пошел продавать себя за двугривенный — да это Боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело — не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же назовет?

Повторяю: это был малый суровый и несообразительный. Но за эту-то несообразительность он и держался несколько трехлетий сряду на своем посту, потому что мы, русские, очень охотно смешиваем это качество с твердостью характера и неподкупностью убеждения. Митенька знал это качество и, признаться, немножко-таки потрухивал.

— Я надеюсь, Платон Иваныч, что вы не оставите меня вашими советами, — начал он.

— Рад-с. Только у нас, вашество, такая чепуха идет, что никак этого дела переменить нельзя… В губернском правлении, в строительной комиссии — просто денной грабеж!

— Тсс… так вы полагаете?

— Ничего я не полагаю, а наверное говорю, что в губернском правлении денной грабеж. Мне что? я в чужие дела не вмешиваюсь, а сказать — всегда скажу!

— Какая же причина, однако ж?

— А та и причина, что до вашества у нас на этом месте сряду десять фофанов сидело… ну, и насидели!

Митеньку несколько покоробило.

— Я всем говорил правду, — продолжал предводитель, — и вам буду правду говорить! Хотите меня слушать — слушайте! не хотите — мне что за дело!

— Я, Платон Иваныч, приехал сюда учиться…

— Ну, уж где нам ученых учить!

— Нет, уверяю вас! Я очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя!

— Очень рад-с, очень рад-с! Милости просим ко мне хлеба-соли откушать.

— Благодарю вас. Повторяю вам, что я счастлив, я совершенно счастлив, встречая такого опытного и достойного руководителя!

Таким образом, дело сошло с рук благополучно. С остальными тузами и чиновниками оно пошло еще легче. Вице-губернатора Митенька принял вместе с прочими членами губернского правления. Все обладали темно-оливковыми физиономиями, напоминавшими собой лики, изображаемые на старинных образах. Принимая их, Митенька имел вид довольно строгий, потому что ему предстояло сделать внушение.

— Господа! правда ли, что до сведения моего дошло, будто вы ссоритесь между собою? — спросил он совершенно серьезно.

Члены злобно взглянули друг на друга.

— Мы не ссоримся, а по делам диспуты имеем! — выступил вперед старший советник Штановский.

— Вот изволите, вашество, видеть! — подстрекнул и в то же время сфискалил вице-губернатор.

— Господин Штановский! ваша речь впереди! — заметил Митенька, слегка возвышая голос, — господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не было!

— Во втором томе свода законов, статья… — заикнулся было Штановский.

— Господин Штановский! я имел честь заметить вам, что ваша речь впереди! Господа! Я уверен, что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?

— Тысящ с пьятьсот, а може, и поболе будй, — отозвался на этот вопрос советник Валяй-Бурляй.

— Вот он всегда так, вашество, отвечает! — опять сфискалил вице-губернатор и, обращаясь к Валяй-Бурляю, прибавил: — А вы скажите, сколько поболе-то будет?

— Самы кажыты!

— Господин Валяй-Бурляй! извините меня, но я должен сказать, что вы совсем не так говорите с своим прямым начальником, как следует говорить подчиненному! Господа! обращаю ваше внимание на недоимку и в виду этого предмета убеждаю прекратить ваши раздоры! Недоимка — это, так сказать, государственный нерв… надеюсь, что мне больше не придется вам это повторять.

Митенька простился и пожелал остаться наедине с вице-губернатором. Но когда советники были уже у дверей, он что-то вспомнил.

— Господин Мерзопупиос! — сказал он, клича третьего советника, — не знаю, правда ли, что до сведения моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно не уважается?

Мерзопупиос вильнул всем телом.

— Собственность есть священнейшее из прав человека! — продолжал Митя, — и взыскания по бесспорным обязательствам…

Митенька запнулся, потому что вспомнил, что сам не заплатил еще своего долга Дюссо.

— Я надеюсь, что вы не заставите меня повторять это, — продолжал он и взглядом отпустил Мерзопупиоса.

Я не буду описывать дальнейших представлений. У управляющего палатой государственных имуществ Митенька спросил, в каком состоянии находится скотоводство в губернии, у председателя казенной палаты — до какой цифры простирается питейный доход, и т. д. Всем вообще сказал, что очень рад найти в них достойных и опытных руководителей.

Не могу умолчать и об разговоре с губернским полковником. Впустивши его в кабинет, Митенька даже счел за надобное притворить за ним дверь поплотнее и вообще, кажется, предположил себе всласть отвести душу беседой с этим сановником.

— Что вы скажете, полковник, насчет здешнего образа мыслей? — спросил он, значительно понизивши голос.

— Образ мыслей здесь самый, вашество, благонамеренный, — отвечал полковник, — и если б только начальство уважило мое ходатайство о высылке отставного поручика Шишкина, то смело могу сказать…

— Кто этот Шишкин? — прервал Митенька, несколько встревожившись.

— Отставной поручик-с. Вы не можете вообразить себе, вашество, что это за ужаснейший человек! Намеднись, можете себе представить, ухитрился пролезть под водою в женскую купальню!

— И много там дам было?

— В самый, вашество, раз попал! И представьте, вашество, что говорит в свое оправдание: «Я, говорит, с купчихой Берендеевой хотел свидание иметь!» — «Да разве вам нет, сударь, других мест для свиданий? разве вы простолюдин какой-нибудь, что не можете благородным манером свидание получить?»

— Однако у него губа не дура, у этого Шишкина.

— Просто, вашество, весь женский пол целую неделю в смятении был.

— Гм… об этом нужно подумать! Ну, а политического ничего нет?

— Политического, вашество, решительно ничего в нашей губернии нет.

— А молодые люди есть?

— Есть, вашество, но это именно прекраснейшие молодые люди, из которых со временем образуются прекраснейшие сановники.

— Что читают?

— «Московские ведомости», вашество, но и то — как бы сказать? — одно литературное прибавление, а не политику.

Собеседники на минуту смолкли.

— Знаете ли что? — первый прервал молчание Митенька, — я думаю преимущественно обратить внимание на общественную безопасность… а?

— Конечно, вашество, это самая главная вещь в губернии. Вот если б, вашество, Шишкина…

— Потому что — вы меня понимаете? — если общественная безопасность обеспечена, то, значит, и собственность ограждена, и всяким удовольствиям мирные граждане могут предаваться с полною непринужденностью…

— Уж на что же лучше! Только бы, вашество, Шишкина… право, вашество, это не человек, а зараза!

— Об Шишкине, полковник, не заботьтесь. Я ручаюсь вам, что сделаю из него полезного члена общества! А еще я полагаю посмотреть здешний гостиный двор и установить равновесие между спросом и предложением!

Полковник потупился, потому что не понимал.

— Я вижу, что это для вас ново. «Спрос» — это вообще… требование товара; «предложение» — это… это предложение товара же. Понимаете? Теперь, значит, если спрос велик, а предложение слабо, то цена на товар возвышается, и бедные от этого страдают…

— Это, вашество, будет для города такая польза… такое, можно сказать, благодеяние…

— Я хочу, чтоб у меня каждый мог иметь все, что ему нужно, за самую умеренную цену! — продолжал Митенька и даже сам выпучил глаза, вспомнив, что почти такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV.

Собеседники опять смолкли, потому что полковник окончательно раскис.

— Ну-с, очень рад; очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя, — заключил Митенька и расстался с полковником.

В это же утро Митенька посетил острог; ел там щи с говядиной и гречневую кашу с маслом, выпил кружку квасу и велел покурить в коридоре. Затем посетил городскую больницу, ел габер-суп, молочную кашицу и велел покурить в палатах.

— A thea chinensis [Китайский чай (фр.).] частенько прописываете? — любезно спросил он ординатора, который следовал за ним как тень.

Ординатор понял шутку и улыбнулся.

— Нет, кроме шуток, — прибавил Митенька, — я нахожу, что здесь хоть куда! Только, пожалуйста, курите почаще! Я особенно об этом прошу!

Затем, так как уж более не с кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял о том, какого рода произвел он впечатление и не уронил ли как-нибудь своего достоинства. Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы.

Митенька очень хорошо запомнил совет Оболдуй-Тараканова, заповедавшего ему прежде всего обратить внимание на соединение общества. Совет этот отлично гармонировал с его собственными сибаритскими наклонностями (genre Oeil de Boeuf). [В стиле «Бычьего Глаза» (фр.).]«Что такое общество?» — задал он себе вопрос и тотчас без запинки отвечал, что общество составляют les dames et les messieurs. «Что нужно, чтобы общество жило в единении?» — нужно удалить от него такие мысли, которые могут служить поводом для раздоров и пререканий. Вот Мерзопупиос и Штановский засели там в своей мурье и грызутся, разбирая по косточкам вопрос о подсудности, — это понятно, потому что они именно ничего, кроме этой мурьи, и не видят; но общество должно жить не так, оно должно иметь идеи легкие. Les messieurs et les dames обязаны забывать обо всем, кроме взаимных друг к другу отношений. Поэтому города, в которых господствует легкое поведение, процветают и отличаются веселостью; города же, в которых les messieurs вносят служебные свои дрязги даже в частную жизнь, отличаются унынием, и les dames, вследствие того, приобретают там скверную привычку ложиться спать вместе с курами.

Во время утренних своих слоняний с визитами по Семиозерску Митенька, как знаток по части клубнички, не мог не заметить, что город обладает в изобилии самыми разнообразными, «charmants minois», [Очаровательными мордочками (фр.).] которые, однако ж, вследствие неряшества и домоседства, кажутся заспанными и даже словно беременными. В домах он заметил какой-то странный, почти необъяснимый запах («Черт его знает! словно детьми или морскими травами пахнет!») и чуть-чуть было не распорядился, чтоб покурили. «А все это оттого, что мастера нет, который вдохнул бы душу в эти хорошенькие материалы… нет! надо их подтянуть!»

Эта идея до того ему понравилась, что он решился провести ее во что бы то ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай. Там можно было побеседовать и о spectacles de société, [Любительских спектаклях (фр.).] и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.

В этих видах он отправился на обед несколько пораньше («кстати уж и за предводительшей приударить!» — подумал он), но оказалось, что на этот раз весь губернский люд словно сговорился и собрался ранее обыкновенного. Оставалось покориться.

Предводительша, пикантная брюнетка, взглянула на него довольно пронзительно и указала место подле себя. Кругом тоже сидели дамы, в числе которых было несколько действительно хорошеньких.

— Да избавьте вы нас, Дмитрий Павлыч, ради Бога, от этого разбойника Мухоярова, который заодно с губернским правлением по дорогам грабит! — совершенно некстати забасил хозяин.

— Pardon, cher Платон Иваныч, позвольте мне на этот раз не слушать вас! Я, конечно, сделаю все, что вам угодно будет мне приказать, но здесь я исключительно в распоряжении дам, — отвечал Митенька, очень грациозно поматывая головкой.

Дамы просияли и инстинктивно оправили свои платья.

— Бывают у вас здесь спектакли? — обратился Митенька к хозяйке.

— Да… зимою приезжают какие-то актеры, но мы их никогда не видим, — отвечала хозяйка и опять взглянула на Митеньку.

«Так бы я тебя и съел!» — подумал Митенька, пожирая ее глазами, но вслух продолжал:

— Нет, я, конечно, не об городских спектаклях говорю… я говорю об так называемых spectacles de société…

Из дам некоторые перешепнулись, другие перемигнулись, как будто говорили друг другу: а вот, погоди, заставит он нас всех петь водевильные куплеты и изображать «резвящихся русалок»!

— Нет, здесь этим некому было заняться.

— Но вы, Татьяна Михайловна?

— Я?.. а почему вы предполагаете, что именно я могу этим заняться?

Митенька сконфузился; он, конечно, был в состоянии очень хорошо объяснить, почему он так думает, но такое объяснение могло бы обидеть прочих дам, из которых каждая, без сомнения, мнила себя царицей общества. Поэтому он только мял в ответ губами. К счастию, на этой скользкой стезе он был выручен вошедшим официантом, который провозгласил, что подано кушать. Татьяна Михайловна подала Митеньке руку. Процессия двинулась.

— Давайте вашу руку, но за обедом вы мне непременно должны объяснить, почему вы считаете, что именно я должна принять на себя устройство спектакля? — полушепотом сказала хозяйка дорогой.

— Стоит только взглянуть на вас, чтобы… — начал Митенька и не кончил.

— А?! — не то насмешливо, не то сочувственно произнесла Татьяна Михайловна.

За столом разместились попарно, то есть мужчины вперемежку с дамами. Излишек мужчин (преимущественно старцы, уже совсем непотребные) сгруппировался на другом конце стола, поближе к хозяину.

— Ну-с, «чтобы»?.. — начала опять Татьяна Михайловна, очевидно, кокетничая. Она кушала при этом суп с такою грацией, как будто играла ложкой.

— Чтобы убедиться, что вы — единственная женщина, которая может привлечь…

— Публику?

— Вы жестоки, Татьяна Михайловна.

— Вашество! рекомендую вам пирожки! у меня для них особенный повар есть! в Новотроицком учился! — приглашал с другого конца хозяин дома.

— Ем-с, Платон Иваныч; пирожки действительно бесподобны.

— Шесть лет в ученье был, — продолжал хозяин, но Митенька уже не слушал его. Он делал всевозможные усилия, чтоб соблюсти приличие и заговорить с своею соседкой по левую сторону, но разговор решительно не вязался, хотя и эта соседка была тоже очень и очень увлекательная блондинка. Он спрашивал ее, часто ли она гуляет, ездит ли по зимам в Москву, но далее этого, так сказать, полицейского допроса идти не мог. И мысли, и взоры его невольно обращались к хорошенькой предводительше.

— Кушайте же пирожки; их шесть лет учились готовить, — насмешливо говорила между тем хозяйка.

Митенька ободрился.

— Так вы согласны будете взять на себя труд устроить spectacle de société? — спросил он.

— Да, если вы будете внимательны к нашим дамам… Mesdames! Дмитрий Павлыч просит, чтоб вы приняли участие в предполагаемом им спектакле! Но вы и сами непременно должны принять в нем участие, — продолжала она, обращаясь к Митеньке, — вы должны быть нашим premier amoureux… [Первым любовником (фр.).]

— Да, да! непременно, непременно! — вторили дамы.

— Увы! для меня это недоступно! Печальная необходимость… мой пост… Но я могу, если угодно, быть вашим режиссером, mesdames, и тогда — прошу меня слушаться! потому что ведь я очень строг.

— Будто бы строги? — мимоходом заметила предводительша, взглядывая на него исподлобья.

— Увы!.. боюсь, что нет!

— Это вы, вашество, их спектакль устроить приглашаете? — вступился опять хозяин, — напрасно стараетесь! Эта штука у нас пробована и перепробована!

— Mon mari va dire quelque bêtise, [Мой муж скажет сейчас какую-нибудь глупость (фр.).] — шепнула предводительша про себя, но так, что Митенька слышал.

— А что же? — спросил он предводителя.

— Да наши барыни, как соберутся, так и передерутся! — ответил хозяин, отнюдь не церемонясь.

— Fi, mon ami, [Фи, мой друг (фр.).] какие ты вещи говоришь! — обиделась супруга его.

— Ну, уж извини меня, Татьяна Михайловна! а что правда, то правда!

— Какие же пиесы мы будем играть? — молвила блондинка, сидевшая по левую сторону.

— Позвольте… я знаю, например, водевиль… он называется «Аз и Ферт»… le titre est bizarre, mesdames, [Странное название, сударыни (фр.).] но пиеска, право, очень-очень миленькая! Есть в ней этакое brio… [Воодушевление (фр.).]

— Я однажды в Москве у князя Сергия Борисыча «Полковника старых времен» играла, — пискнула было вице-губернаторша, но на нее никто не обратил внимания.

— Есть еще, вашество, пиеска: «Несчастия красавца», — откликнулся хозяин, может быть, с намерением, а может быть, и без намерения, но Митенька почувствовал, что его в это время словно ударило чем в спину.

— Да, и такая пиеса есть, — сказал он, — но, признаюсь, я более люблю живые картины. Je suis pour les tableaux vivants, moi! [Что касается меня, то я за живые картины! (фр.)]

На минуту все смолкли; слышен был только стук ножей и вилок.

— Дурак родился! — сказал хозяин.

Все засмеялись.

— Но, Платон Иваныч, позвольте вам заметить, что если всегда в подобные минуты должен непременно родиться дурак, то таким образом их должно бы быть уж чересчур много на свете! — заметил Митенька.

— А вашество разве думали, что их мало?

Митеньке сделалось положительно неловко, потому что хозяин, очевидно, начинал придираться.

— Mon mari est jaloux! [Мой муж ревнует! (фр.)] — шепнула опять-таки про себя предводительша, очень мило обгладывая крылышко цыпленка.

Начали подавать шампанское. Начались поздравления и пожелания. Предводительша мило чокнулась и сказала:

— Je désire que vous nous restiez le plus longtemps possible! [Я желаю, чтоб вы оставались у нас как можно дольше! (фр.)]

— А еще что? — процедил сквозь зубы Митенька.

— Nous verrons, [Увидим (фр.).] — тоже процедила хозяйка.

— Вашество! извините! тоста не провозглашаю, а за здоровье ваше выпью с удовольствием! — говорил между тем предводитель.

«Ишь ведь оболтус! и у себя-то не хочет почтения сделать!» — подумал Митенька, припомнивший теорию предводителя о государевых писарях.

— Вот у меня письмоводитель в посреднической комиссии есть, так тот мастер за обедами предики эти говорить, — продолжал хозяин, — вот он!

Тут только Митенька заметил, что в темном углу комнаты, около стены, был накрыт еще стол, за которым сидели какие-то три личности. Одна из них встала.

— Я от хлеба-соли никому не отказываю! потому — народ бедный, оборванцы! — ораторствовал хозяин, — прикажете ему, вашество, приветствие сказать?

— Отчего же… я с удовольствием!

— Катай, Анпетов!

— Ах, mon ami, какие у тебя выражения!

— Ну, уж, Татьяна Михайловна, не взыщи! каков есть, таков и есть! Что правда, то правда!

Анпетов вышел к середине стола и произнес:

— Почтеннейшие госпожи и милостивые господа!

Если солнцу восходящу всякая тварь радуется и всякая птица трепещет от живительного луча его, то значит, что в самой природе всеблагой промысел установил такой закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться и трепетать, а о заходящем — печалиться и недоумевать.

Здесь вижу я, благородные слушательницы и почтеннейшие слушатели, собрание гостей именитых, в целом крае славных, и между ними некоего, который именно тот восходящий солнца луч прообразует, о коем сказано. Он еще млад, но умудрен знаниями; глава его не убелена сединами, но ум обогащен наукой. Не дерзостный и не гордостный, но благостный и душеприятный пришел ты к нам! дерзнем ли же мы пренебречь тем законом, который сама природа всещедрая вложила в сердца наши? Дерзнем ли печалиться и недоумевать в такие минуты, когда надлежит трепетать и радоваться?

Нет, не дерзнем, но воскликнем убо: за здравие и долгоденствие его вашества Дмитрия Павловича Козелкова! Ура!

— Благодарю вас! — отвечал Митенька и, обратившись к дамам, прибавил: — Mais il a le don de la parole! [Но у него дар слова! (фр.)]

— Приходи ужо! водки дам! — сказал хозяин.

Наконец обед кончился. Провожая свою даму в гостиную, Митенька дерзнул даже пожать ей локоть, и хотя ему не ответили тем же, однако же и мины неприятной не сделали. Митеньку это ободрило.

— Так судьба наших спектаклей в ваших руках? — сказал он.

— Да; я постараюсь… если Платон Иваныч позволит…

— О, мы нападем на него всем обществом! Но вы представьте себе, как это будет приятно! Можно будет видеться… говорить!

Предводительша легонько вздохнула.

— Репетиции… трепетное мерцание лампы… — начал было фантазировать Митенька.

— Вашество! милости просим в кабинет! господа! милости просим! — приглашал гостеприимный хозяин.

Митенька должен был покориться печальной необходимости; но он утешался дорогой, что первый толчок соединению общества уже дан и что, кажется, дело это, с Божьею помощью, должно пойти на лад.

Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным домом, сквозь окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся в преферанс. На столике у стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала в его карты.

— Чей это дом? — спросил Митенька кучера.

— Советника Мерзаковского!

«Га! помирились-таки! — подумал Митенька, — ну, и здесь, с Божьею помощью, дело, кажется, пойдет на лад!»

Возвратившись домой, Митенька долгое время мечтал.

«Кажется, что дело не дурно устраивается, — думал он, — кажется, что уж я успел дать ему некоторое направление!»

Он подошел к зеркалу, поставил на стол две свечи и посмотрелся — ничего, хорош!

— Что ж это они всегда смеялись, когда на меня глядели? — произнес, [он] — что они смешного во мне находили?

Митенька решил, что это было не что иное, как пошлое школьничество, и пожелал отдохнуть от трудового дня.

— Что же, когда Дюсе деньги-то посылать будете? — спросил старик-камердинер Гаврило, снимая с него сапоги.

Митенька молчал и притворился погруженным в глубокие соображения.

— Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. «Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут, так беспременно чтобы к нам посылал!»

Митенька все молчал.

— Что же вы молчите! нешто я у Дюса-то ел!

— Молчать, скотина!

— Как я могу молчать? Я дело завсегда говорить должен!

— Цыц, каналья!

Митенька лег спать и видел во сне Дюссо и хорошенькую предводительшу.